Арлекин : Изломы света

Солнце жарит город с неистовостью маньяка. Пот струится по обожжённым щекам. Укрыться. Где? Солнце в зените. Огонь настолько силён, что даже тени попрятались под своих хозяев. Жёлтые дома мужественно сдерживают атаку, обречённые рано или поздно рассыпаться в пыль. Слышно с каким рычанием Солнце вгрызается в их крыши, просвечивая каменную кладку. От земли исходит жар поразительной силы. Она лихорадит, у неё обезвоживание.
Воздух прогибается коромыслом, переплавляясь в электричество, вспыхивая искрами, взрываясь, и снова взрываясь, и снова.
Солнце нагибается ближе, высовывает язык и, бесстыже глядя Земле в глаза, вылизывает ей пупок. Потом опускается ниже...
Земле больно, она стонет, но это и стон наслаждения тоже.
Земля притягивает Солнце к себе, и они сливаются в экстатическом соитии.
В конце Земля рассыпается в пыль, а Солнце, сгорбившись, усыхает, мгновенно превращаясь из молодого и свежего создания в древнюю и усталую сущность.
Умирая, Солнце думает: «А ведь последствия ужасны! Всего лишь сношение, а что в итоге – она погибла, я умираю...»
Но вернёмся в город.
На улицы спустилась адская жара. Пекло наяву. Теней нет. Вокруг – лишь пылающее пространство.
Жители прячутся в подвалах или землянках. Это единственные места, где воздух не раскалён, а просто горячий.
Люди гибнут тысячами ежедневно. Девяносто из ста умирают в течение полуденного пожара. В этот час свет Солнца проникает глубоко под землю и пробивает горную породу.
Каким образом в этот час выживают остальные – неизвестно, потому что между жителями больше не существует контакта.
Равно как и днём, люди прячутся под землёй и ночью, опасаясь, что это лишь трюк с целью выманить их на поверхность, чтобы сжечь всех к чертям.
Обречённость и страх царят в городе. Ожидание смерти наполнило пустые глаза людей.
В городе миллионы людей, но ни один не знает, что происходит снаружи и ни один не предпринимает попыток узнать.
Они живут так вот уже двенадцать дней. У них заканчиваются продукты. Они ложатся на бетонные полы погребов и в полдень умирают.
Спустя ровно двенадцать суток после начала пала, в сорок семь минут пополудни в город входит человек.
Он идёт по пустынным улицам, объятым пламенем, бесцельно сворачивая в переулки, предоставляя городу самому отвести его к своему центру.
Наконец, он попадает на пустую площадь, в центре которой стоит толстый столб с огромной вывеской, а рядом со столбом, в тени вывески – золотой, поплавившийся трон. Надпись на вывеске старая и изувеченная пожаром, последние две буквы валяются на земле около трона. Человек садится. Долго смотрит в твои глаза.
"Жарко сегодня...
Всю свою жизнь я прожил в маленьком городке. Хотя, назвать его маленьким было бы некорректно, его размеры до сих пор никому неизвестны. Все строения, и административные и жилые, помещались на одной улице – главной и единственной. Частные жилые дома размещались фасадами на восток – так, видимо, было удобнее просыпаться – с первыми лучами. По другую сторону находились рабочие и прочие нежилые постройки. Вставая утром на некрепкие ноги (спортивность в нашем городке явление чуть ли не феноменальное) люди тянулись на работу.
Конечно, многие задавались вопросом – что там? Преимущественно этот вопрос всплывал в подростковой среде и портил кровь работящим родителям. Были даже те, кто утверждал отсутствие чего бы то ни было, кроме бесконечной пустыни, начинающейся от задних дворов и заканчивающейся задними фасадами администрации напротив. Бунтарей и бредоносных гениев было великое множество, и у каждого, в итоге, находили какой-нибудь недуг. Преимущественно это была лень, но иногда обнаруживались и психические расстройства, на радость местным врачам и сплетникам.
Но всё-таки, если откинуть все дела, ограничивающиеся трёпом, были и те, кто отважились на эмпирический способ. Их было всего двое. Парень с ненапряжной работой разносчика пиццы и пончиков, увеличивающей и без того действительно широкую клиентуру медиков, отчаянно сражающихся с повальным ожирением. И девушка.
Они сбежали вместе. Тайком от родителей и друзей.
Наверное, сейчас кто-нибудь вспоминает их дерзкий поступок, в чёрной депрессии доедая локти. Но повторить этот подвиг никто больше не решался. Да и было это примерно лет сто назад, так что Адам и Ева – так их звали – стали именами нарицательными. А сама история – сказкой для влюбленных подростков.
Думаю, большую роль сыграла их редкостная солидарность. Ведь большинство не то что не хочет или боится, а просто не думает об этом. Здесь всё есть, почему я должен куда-то бежать? У нас, в принципе, бегущий человек – большая редкость.
Ну а если все-таки кто-то малодушно подумывает о бегстве, то вспоминает этих двоих и... Да, тяжело решиться на такое в одиночку.
Эта косность всегда сковывала меня. У нас настолько низкие потребности, что переезд на сто метров в сторону считается знаковым событием в жизни. Многие рождались и умирали в одном и том же доме, так и не сменив обстановку. Я сам за всю свою жизнь ни разу не отсутствовал дома больше суток.
После смерти родителей я выкинул старую мебель, насквозь пропахшую детством, и убрал всё, кроме стен. К тому времени я уже окончательно упрочился в своём намерении, и побег для меня стал чем-то естественным и даже неотъемлемым. Уже довольно долгое время я жил в постоянном осознании неминуемости моего побега. В юношестве это носило романтический характер, а со смертью родителей сформировалось в навязчивую идею.
Не могу сказать, что период этот был затяжным. Я как-то быстро успокоился. С периодически посещающими подругами дом приобрёл более жилой вид.
У большинства из них пустые стены пробуждали фантазию, а объяснялась эта маниакальная заинтересованность некой почти мистической связью, установленной между нами посредством замечательной вазочки.
Постепенно появились самые необходимые атрибуты биологической активности, потом – просто нужные, а когда интерьер стал совсем стандартным, навязчивая идея стала твёрдой уверенностью.
Само по себе желание делало меня белой вороной среди полуженатых сверстников. В общении же с женщинами, наоборот, придавало магнетизма. Особенно став уверенностью.
Зависти со стороны сонных приятелей не последовало. Что, в принципе, меня не удивило.
Что действительно удивляет, так это та уверенность, с которой я до сих пор жил. Где она сейчас? Ведь действительно, думал кто-нибудь о том, что случилось с этими двумя после? Вот, как всем это представляется: улыбающиеся ребята, густо посыпанные цветами, машут всем рукой и, торжественно перерезая ленту, уходят вдаль? А что с ними случилось, когда последний отголосок оркестра, застрявщий в среднем ухе, расплавил сумасшедший солнцепек? Когда у них, как у меня сейчас, закончилась еда?
Ноги с непривычки болят. Глупейшее упущение... Пробежки по утрам я как-то не учёл.
Видимо, пробежки и прочее священнодействие я упустил из-за отсутствия очарованности. Хотя уверенность и носила некую мечтательность, ведь последнее время я изолировал себя полностью. Желание стало абсолютным и единственным. Шоры, не дающие адекватно оценить предстоящее, превратились в очки. В абсолютно незнакомое фоновое ощущение, маниакальный пофигизм с истерическим позитивом. Пьянящее и пугающее чувство. Оно преследует меня и сейчас.
В поддержку ощущению нещадно палит солнце, плавя воздух и шероховато-рыжую гладь пустыни. Я медленно пробираюсь сквозь поток жёлтого плавленого воздуха.
Сегодня очень жарко. Как никогда. Никогда я не испытывал такого там. Жара отсутствовала как понятие. Она воспринималась как погода, как какое-то дополнение. Декорация, пустая и мёртвая, не имеющая смысла, как и сама пустыня.
Почему-то захотелось посмотреть на часы. Но их нет уже километров сто-сто двадцать. Я их так символично выкинул куда-то на восток, что даже не услышал их пыльного бряка. Да... Почва тогда ещё твёрдой была.
Всё там воспринимается как-то картонно, с оттенком сытой лени. Не удивительно, что эти двое сбежали. Я представляю их ликование. Эту истеричную свободу проявления эмоций и пыльный страх неизвестности. Даже если они погибли где-нибудь по пути, уверен – это того стоило.
Поразительно, стоит только отойти в сторону, как все двухмерные атрибуты сонного счастья обретают объём и бессмысленность.
Раскаленное солнце струится по лицу, пульсируя в нижней губе. Тугие ноги по щиколотку в густом жгучем песке. Серые ромбики стёкол на переносице – единственная более-менее внятно очерченная перспектива. Всё остальное – магматический поток пустыни, бряцающей тотальной властью".
Медленно ты закрываешь свои глаза и ложишься под солнцем.