Бабука : Корейский инцидент (вырватое)

Некоторых вполне респектабельных с виду людей тянет в самые непотребные места. Они ищут их везде, прикладывая к поискам большие усилия, а найдя, искренне, по-детски радуются.

В Сеуле таким непотребным местом, безусловно, является Итэвон. Именно непотребным, поскольку тут есть куда более привлекательные районы для развлечений и удовольствий – Миари, Чонгнъянг или Йондангпо. Правда, в Миари, например, к иностранцам относятся плохо, даже как-то грубо, по-ксенофобски, относятся. Девочки, сидящие в витринах в фольклорных одеяниях, делают испуганные глаза и задергивают занавески. Тетки на входе в заведения громко ругаются и машут руками, дескать, брысь, пошел отсюда. В общем, лицам с низкой самооценкой я бы не рекомендовал туда ходить.

Итэвон же – совсем другое дело. Тут иностранцам рады, хотя качество заведений и персонала куда хуже. В общем, душа радуется за корейцев и их здоровый патриотизм. Лучшее себе, а приезжим – что поплоше. В России почему-то всегда было наоборот, хотя, говорят, в последние годы у великороссов стала-таки пробуждаться пресловутая национальная гордость. Интересно было бы посмотреть, отразился ли этот ренессанс на такой важной отрасли как проституция.

Иностранцев на Итэвоне много – командировочных вроде меня, немногочисленных туристов и наоборот многочисленных преподавателей английского языка. Учитель английского в Азии – вообще интересный тип. Почему эти ребята торчат здесь годами? Из-за денег? Ерунда, зарплата у них символическая. Может, их интересует богатая корейская культура? Вздор, плевать они на нее хотели, к тому же Корея, если глубоко не копать - а кому это надо? - страна весьма обыкновенная, как я уже, по-моему, говорил. Может быть, они все свое свободное время проводят, совершенствуя технику тэквондо или приготовления ким-чи, или изучая сложный корейский язык? Ха-ха-ха! Может быть, наконец, они бескорыстные рыцари просвещения? Без комментариев. Главная, нет, единственная причина, по которой эти ребята едут в Азию и задерживаются здесь иногда на десятилетия, заключается в том, что здесь им доступно неизмеримо большее число женщин, чем у себя на родине. Чем больше эта пропорция, тем длительнее срок пребывания учителя на чужбине. Если же в результате деления получается бесконечность то человек остается здесь навсегда. В общем, преподаватели английского языка - люди никудышные, их никак нельзя причислить к разряду эффективных. Поэтому я испытываю к ним глубокую и искреннюю симпатию.

И все же наиболее значительная часть посетителей поставляется на Итэвон с расположенной поблизости американской военной базы Йонгсан. Я думаю, связь между двумя этими местами не только пространственная, но и причинно-следственная. Мало вещей на свете сочетаются лучше и натуральнее, чем солдат и проститутка. Их союз куда крепче и органичнее, чем союз, скажем, рабочего и колхозницы. Можно даже скульптуру изваять, в стиле Мухиной. На Итэвоне солдаты везде - в барах и клубах, возле них, просто на тротуарах. Я вовсе не возражаю. Я рад за ребят. Все-таки, даже признанно худший район Сеула значительно лучше самых престижных кварталов, скажем, Багдада. Солдаты на Итэвоне передвигаются, так сказать, от поста к посту по одному и целыми подразделениями, но чаще группами человек по пять-шесть.

Именно такая группа идет прямо на меня, заняв собой весь тротуар. Я отхожу к бордюру, уступая им дорогу. Когда группа проходит мимо меня, крайний слева – паренек лет девятнадцати - вдруг обращает на меня безумный взгляд и что есть силы орет мне прямо в ухо.
- Фак ю!!
- Вам тоже добрый вечер, - говорю я вежливо и поднимаю руку с выставленным вверх средним пальцем, не слишком, впрочем, высоко. Мы расходимся, и я не без облегчения думаю, что инцидент исчерпан, но почему-то оборачиваюсь. В миллиметре от моего лица стремительно, как комета, проносится кулак, а за ним, почему-то медленно-медленно, будто в специальной съемке пролетает и его обладатель. Акела промахнулся. Бывает. В тот момент, когда почти весь солдат, постепенно переходящий из вертикального положения в горизонтальное, проследовал мимо меня, моя правая нога вдруг сама собой приподнимается над землей, сгибается в колене и, распрямляясь, догоняет удаляющийся хвост кометы.

Некоторые вещи просто сидят в подсознании. Огромное число людей на всех континентах мечтает о том, как надрать американскую задницу. Можно сказать, об этом мечтает все прогрессивное человечество. Но удается это только отдельным, очень сильным или отчаянным людям – спортсменам, всяким хитроумным партизанам и так далее. И то, как правило, в фигуральном смысле. Когда же обыкновенному, не наделенному никакими особыми умениями человеку вдруг подворачивается американская задница, которую можно надрать - в абсолютно прямом смысле слова - то сидящая в подсознании мечта прогрессивного человечества не даст упустить такую возможность.

Замедленная съемка вдруг сменяется ускоренной. Так неудачно атаковавший меня солдат врезается левым плечом и головой в переполненный мусорный бак, из которого на него тут же вываливается мятая банка из-под «Бадвайзера» и измазанная соусом обертка от «Биг-Мака». Как, однако, символично. Пацан полностью оглушен ударом. Я поднимаю согнутые в локтях руки, на манер качка, демонстрирующего бицепсы, и почему-то ору «Вы видели?! Вот это действительно «Шок и Ужас»! Да здравствует Саддам Хусейн!» Пьян я если и меньше лежащего без чувств солдата, то ненамного. Но не настолько, чтобы не помнить, что нокаутировавший сам себя воин был очень даже не один. Взгляда на его спутников, начавших окружать меня со всех флангов, хватает, чтобы понять, что наше общение сейчас продолжится. Особенно выделяется огромный, чрезвычайно мускулистый афроамериканец. Интуиция мне подсказывает, что если любая из его конечностей войдет в соприкосновение со мной, то когда ей скажут, она таки зарыдает. Что этот монстр делает в мирном Сеуле, в то время как он мог бы голыми руками давить талибов где-нибудь в Кандагаре? Впрочем, в описанных обстоятельствах это праздный вопрос.

Я бросаюсь в поток машин, аки конь буланый с окаянной кручи. Машины движутся с крейсерской по сеульским меркам скоростью, в час аж километра по четыре. Я петляю между «Хьюндаями» и «Дэу», пробираясь на противоположную сторону дороги. Мои преследователи делают то же самое, но несколько менее проворно – все кроме одного. Неимоверно здоровый негр просто перепрыгивает через капоты машин. Может ему так удобнее. Может быть, он чемпион дивизии по бегу с препятствиями, кто его знает. Расстояние между нами к моему ужасу сокращается все больше. К тому моменту, когда я, наконец, достигаю тротуара, от этого расстояния не остается ничего. Я хватаю какую-то кореянку и бросаю ее в набежавшее чудовище. Это жертва, которую я готов принести: я такой неповторимый один, а в Южной Корее остаются еще пятьдесят миллионов человек, плюс еще двадцать миллионов в Северной.

Что делает с девицей мой преследователь, я не вижу – я изо всех сил бегу, бегу не оглядываясь, ибо как Ленин в октябре понимаю, что промедление смерти подобно. Я проношусь мимо «русских клубов», где мыкаются девчонки из Хабаровска и Благовещенска, пытаясь раскрутить немногочисленных посетителей на покупку им какого-то сладкого пойла по непотребной цене. Сворачиваю с большой улицы и бегу вверх по холму сквозь какие-то темные аллеи. Двери заведений, мимо которых я пробегаю, то и дело открываются, и показывается то рука, пытающаяся меня ухватить, то лицо самой настоящей бабы-яги, предлагающее со зловещей улыбкой: «Вонна плей?» Да, блин, именно этого я и хочу! И именно с тобой. Видишь, как поспешаю – аж запыхался весь.

Я бегу и бегу, перескакивая из одного переулка в другой и путая следы, как заяц. Наконец, дальше бежать я не могу. Я глотаю воздух, который почему-то никак не проходит в легкие – ему мешает сердце, бьющееся в самом горле. Я останавливаюсь, упираясь руками в колени, и пытаюсь прийти в себя. Минуты две изо рта вместо дыхания вырываются какие-то похабные стоны. Наконец, в мозг попадает достаточное количество кислорода, и я начинаю помаленьку соображать. Тот факт, что меня еще не гасят ногами, может означать одно из двух: либо чернокожий великан, по-джентльменски дожидается, пока я отдышусь, чтобы уж потом ввалить по полной, либо я все-таки оторвался. В некоторых случаях даже самый безнадежный пессимист хочет быть оптимистом. Это именно такой случай.

Я оборачиваюсь: на узкой улице, слегка освещенной вывесками баров и массажных салонов кроме меня никого нет. Как долго я бежал, я не помню, и где нахожусь, я не знаю. Я иду наугад по узким, темным, кажущимся вдруг почти средневековым улицам. Домишки вокруг меня маленькие, старые. Как будто негрила загнал меня в другой век. Неплохо бы найти какие-нибудь ориентиры, что-то знакомое.

На перекресте – два полосатых вращающихся столбика. Сеульская цирюльня. Не путать с севильской. Я смотрю на крутящиеся красные и синие спирали и думаю: а пурква бы, собственно, и не па? Дверь открывается легко. Я спускаюсь по ступенькам в подвал. Навстречу мне, кланяясь и тараторя что-то, поднимается женщина, про которую я в темноте могу сказать только, что она не толстая и не хромая. Мне кажется, что в потоке непонятных звуков, издаваемых ею, я различаю знакомое числительное. Я повторяю сумму, она кивает. Простая арифметическая операция дает удовлетворительный результат, и сделка совершена. Женщина проводит меня за занавеску и выдает мне какое-то рубище. Ну, порядок есть порядок. Будучи в Риме, делай то же, что и римляне. Кстати, в этом одеянии я буду очень даже похож на римлянина. Надеюсь, они эти балахоны иногда стирают. Впрочем, не надо привередничать, Павлуша. Цена и так, можно сказать, демпинговая. Я снимаю мокрую после забега одежду, облачаюсь в казенный хитон и выхожу обратно в таинственный сумрак комнаты.

Хозяйка приглашает меня в кресло. Я сажусь. Она нажимает какую-то педаль, и спинка кресла опускается почти до горизонтального положения. Интересно, что входит в комплекс услуг? Массаж головы – раз. Сильные пальцы прочерчивают быстрые, короткие борозды, будто открывая поры, из которых тут же начинает сочиться теплота и дрема. Я закрываю глаза.

Темный маленький зал вдруг исчезает и вместо него появляется волшебный сад, завернутый в легчайший, прозрачный как тюль туман. Среди деревьев, на поляне абсолютно малахитового цвета стоит высокая женщина с распущенными волосами. Черты ее лица скрыты туманом, но я знаю, что они прекрасны. И ласковы. Она смеется и, говоря что-то веселое на журчащем языке, на котором наверно в раю говорят ангелы, гладит по голове светловолосого мальчика. Мальчик хлопает в ладоши, ему хорошо, так хорошо, как бывает только тогда, когда знаешь, что тебя любят просто за то, что ты есть, и будут любить всегда. «Еще, еще, ну пожалуйста», - просит мальчик и хихикает, чувствуя как все его тело от макушки до кончиков пальцев на ногах будто погружается в ванну с минеральной водой, и тысячи пузырьков одновременно лопаются, чуть прикоснувшись к коже, восхитительными маленькими молниями.

Откуда-то издалека, словно прорвавшись по ошибке из параллельного мира, доносятся голоса и звуки шагов. Они приближаются – тяжелые и недобрые. «Что это?» - мальчик пытается заглянуть в лицо прекрасной и доброй феи, но оно расплывается, как потревоженное отражение на воде. Мальчику очень нужно увидеть ее лицо: в нем, только в нем, утешение, надежда, жизнь. Он широко отрывает глаза – и видит над собой круглое и бессмысленное как луна пятно, на котором нет ни рта, ни носа, ни глаз – один только жирный, блеклый мазок страха.

Ждыбых! Дверь распахивается. Все-таки вооруженные силы Соединенных Штатов Америки имеет досадную привычку оказываться там, где их совсем не ждут и к тому же в самый неподходящий момент. Надо беззащитным, лежащим в положении навзничь, приготовившимся к эякуляции человеком вырастает исполинская, яростно сопящая фигура. Следопыт, блин. Выследил он меня все-таки. Я же говорю, что этот кибер-солдат дислоцирован не в том месте. Отправили бы его в солнечный Афганистан, и Осаме бы уже давно ведрами заливали воду в глотку, и я бы дольше пожил. Обидно, знаете ли, погибать в расцвете лет, в темном корейском подвале, да еще, извините, с голой жопой.
За моим черным демоном маячат еще несколько фигур, в том числе и юноша, так неудачно соприкоснувшийся с урной.

- Стоп, ребята! – я поднимаю обе руки в примирительном жесте. – Тут неувязочка вышла. Я пошутил. Я свой. Американский. Натуральный. То есть, натурализованный. Я присягу давал Соединенным Штатам. Также как и вы.
- Что за бред он несет? – визжит пацан, получивший по заднице.
- Да честное слово! Клянусь. Я вскакиваю, наспех поправляя задравшийся до пупа балахон. – Я люблю Америку. Я патриот, каких мало. Вот послушайте «О, бьютифул, фор спейшес скайз, фор эмбер уэйвз ов грейн... »

Я человек многих талантов, но вот музыкальный слух в их число не входит. Когда то в школьном хоре, куда меня взяли, наверно, по причине нехватки в нем мальчиков, перед ответственными выступлениями руководитель умоляла: «Воронин, не пой!», не подозревая, что тем наносила хрупкой детской психике рваные раны, которые, может быть, не зажили до сих пор.

Мой вокал становится последней каплей, и гигант бросается на меня, рыча как тигр. Я ныряю под кресло и ползком пытаюсь пробраться к выходу. Но путь к отступлению, разумеется, отрезан. Это все-таки армия Соединенных Штатов, а не конская сами знаете что. Тактические знания, навыки по развертыванию подразделений, физическая подготовка, приемы рукопашного боя – все эти смертоносные умения сейчас будут применены против меня. О ужас! В отчаянии я вскакиваю, хватаю со стойки ножницы, лежащие там видимо в конспиративных целях на случай полицейского рейда, и принимаю фехтовальную стойку, отведя левую руку назад. Балахон свисает, как мушкетерский плащ.

- Ребята, давайте скорее мириться, не вынуждайте меня применять оружие, - говорю я с чувством.
Я собираюсь добавить, что готов принести извинения наидоблестнейшим и наихрабрейшим сынам Америки, как вдруг меня сметает неимоверная волна, несет, как щепку и впечатывает в стену. Дальнейшие события мне описывать в деталях сложно, поскольку со своей точки наблюдения я вижу в основном ноги, которые норовят пнуть меня в наиболее уязвимые места моей анатомии, и очень успешно. У меня мелькает мысль о том, как я буду смотреться в гробу. Я прижимаю локти к лицу.

Голоса, смех и топот ног становятся все тише и наконец исчезают вовсе в свое параллельное недоброе измерение. Я снова маленький мальчик на малахитовой поляне и ласковая фея, гладит меня по голове и что-то говорит на языке ангелов.