Пупок Вселенной : САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Вот лежит на столе лист чистый, а смотреть на него не хочется. Вот открыт в ноутбуке Word, час открыт, два открыт – и ни одной, ни единой буквы. Вот звонит знакомая девушка – умница, красавица, талантливая журналистка, да и, чего греха таить, потрясающая, потрясающая баба – и голос ее в трубке кажется гораздо ужаснее металлического скрежета пятикопеечной монетой по черепице. Ну, чего звонишь, милая? Чего тебе надо, сладкая? Неужели за жизнь? Да, снова за жизнь.

Вот смотришь на чистый лист, и думаешь: как же, ведь русские солдаты умирали от невесомых душманских пуль в Афганистане, а американские загибались во Вьетнаме от неизлечимой лихорадки Денге. Как же, сидел где-то волосатый, старый и несимпатичный человек, сидел-сидел, строил рожицы, а в промежутке выдумывал из морщинистой своей башки теорию относительности. Как же, вот парились в крошечной комнатке трое панкообразных, пошловатых и не очень умытых юношей, ковырялись в платах – а получилась корпорация Microsoft. Как же, вот боролся талантливый математик профессор Хасбулатов с партократом и красным директором Ельциным – а партократ и красный директор сказал «Хва!» - и выстрелил из пушки. Смотришь на чистый лист и думаешь: как же, всегда и везде обычные, небезукоризненные люди рыли носом землю и добивались-таки внушительных результатов, а я сижу тут, в трех с половиной стенах, и страницы текста написать не могу. Сижу, и стыдно мне, как семикласснику, пойманному с папиным «Плейбоем» в ванной.

Вот стоит на полке трогательная детская фотография. Часы умиротворяющее тикают. От чашки горячей на полированном столе круглый белый след остался. Я смотрю на след, и мне жалко стола. Мне жалко сраного какого-то стола, засыпанного сигаретным пеплом, а где-то в океане, где-то под черным рассветным небом плывет огромный, самый большой в мире корабль. На самом большом в мире корабле – четыре тысячи дурманящих, воздушных, развратных женщин и основательных, загорелых, поджарых мужчин. Женщины спрашивают:

- Дорогой, что это на горизонте? Кажется, будто это гора. Огромная черная гора, айсберг, еще не освещенный солнцем, или даже вражеский эсминец.

А мужчины, обняв женщин за талию и улыбаясь в смоляные усы, отвечают:

- Нет, любимая. Нет, просто не взошло солнце, и линия горизонта кажется черной. Такой сине-черный цвет, чуть темнее твоих глаз и чуть светлее виноградной патоки. Это ведь море, это, черт побери, океан, и я никогда не хотел тебя так, как хочу сейчас.

И женщины будут любить мужчин, а мужчины будут сардонически, самодовольно ухмыляться по утрам, глядя в огромное зеркало. Им, мужчинам, совершенно наплевать на женщин, ведь женщин на свете много, а утро это – только одно, и горизонт один, и сигара одна. Они, эти океанские мужчины, облаченные в лен и золото, жуткие романтики и образцовые чистоплюи. Они молчаливы. Они грустны.
Плывут там, в океане, эти мужчины и женщины, а вокруг на тысячи миль нет ни одной преграды, ни одной каменной стенки, и светофоров нет. У них любовь и свобода, а я сижу перед ненавистным монитором и десяти слов не могу соединить в предложение.

Где-то по улице едет колонна грузовиков с желтыми мигалками. Они гудят, эти грузовики, они скрежещут, снег летит в свете фар, а у вхожа в метро ежится от мороза десятиклассник, проводивший до дома первую свою девушку. Он не океанский мужчина, но он, этот мальчик, гораздо лучше меня понимает, что такое жизнь, потому что в жизни этой еще, признаться, не понимает ни черта. Она кажется ему цветной, эта подлая жизнь, она кажется ему бесконечной, беззаботной, гордой и честной. Вот откроют двери, он поедет в стучащих вагонах в свое Ясенево, и вечером скажет другу: все, Димон, я теперь мужчина. Он ежится от мороза и представляет, как это скажет, слова какие подберет, он думает, куда бы спрятать сигареты от родителей, и он счастлив, потому что у него нет денег на такси. А возлюбленная его, получив нагоняй от отца, свернулась под одеялом и по неопытности сомневается: все ли сделала правильно? И почему не почувствовала ничего? В первый раз – ничего? А он позвонит ли завтра? Должен же позвонить? И она ворочается там под одеялом, эта Маша или Таня, и не понимает еще, что самое счастливое утро в ее жизни уже настало, не будет этого утра больше никогда.

И крошечный, как ватное одеяло ее, ворочается за окнами мир, дышит, скрипит, ставит утренние чайники, вяло елозит щетками по зубам, включает телевизоры, собак выгуливает. А я сижу, и лист такой же чистый. Слова не лезут в голову, да и зачем им, словам, стремиться туда, где нет ни одной мысли? Я не могу ничего написать.

И знаете что? Я самый счастливый человек на свете, так вашу мать.