Амур Гавайский : Интервью с Лениным

Идея взять интервью у Ленина возникла у меня чуть ли не сразу после октябрьского переворота. Однажды я даже обратился с официальным запросом в Совнарком; неудивительно, что мне отказали. Однако случай представился сам собой летом 23-го года, когда я оказался пациентом московской Солдатенковской больницы, где и познакомился, а потом и подружился с Владимиром Николаевичем Розановым, в последствии ставшим главврачом Кремлёвской больницы. Тогда же он просто заведовал хирургическим отделением, практиковал хирургию и, как и все прочие, бедствовал.
Выглядел Владимир Николаевич как типичный врач: просторная лысина, умные глаза, круглые толстенькие очки, усы и к тому же добротная русская полнота. Врач он был отменный и, как человек, сразу же внушал доверие. Впрочем уже тогда он был в фаворе у большевистской элиты и даже удостоился чести вырезать аппендицит у Иосифа Сталина.
Именно с ним я поделился своей идеей встретиться с Лениным, даже не подозревая, что Ильич - его давний пациент.
Он никак не отреагировал на это. Каково же было моё удивление, когда однажды, томным июльским днём, Владимир Николаевич пришёл ко мне в палату и, улыбнувшись, предложил:
- Одевайтесь, Гавайский, поехали.
- Куда же мы поедем? – не понял я.
- В Горки, к Ленину.
Владимир Николаевич рассказал обо мне Ленину, который, как оказалось, знает меня по публикациям Литпрома и даже читал мои «Сказки о Рае». Они договорились, что Розанов привезёт меня при первой же возможности под видом своего ассистента (к Ильичу тогда допускали только врачей).
За нами прислали машину, это был настоящий английский Ролс- Ройс. За рулём сидел крупный, невзрачный охранник Ленина товарищ Беленький. Видимо, они знали друг друга вполне хорошо и даже поздоровались за руку.
Ехали довольно долго, хотя до Горок всего-то сорок вёрст, и почти всю дорогу молчали, наслаждались летними подмосковными пейзажами.
Когда свернули с Киширского тракта, Владимир Николаевич, бывавший в Горках неодократно, вдруг стал рассказывать об этих местах:
- Туровка здесь недалеко впадает в Пахру. – мы как раз переезжали мостик- Селились тут издревле. О Горках говорят, «постороены на кострах и на костях».
- Как это? – спросил я.
- Как приедем в усадьбу, я вам покажу. Прямо там же, в парке - остатки городища вятичей, а за главным зданием - их курганы. Вятичи - странное племя. Севернее их только леса, в которых жили племена фино – угорские, не хлебопашцы. Значит жили на границе, но вот мужчин своих хоронили без мечей. Князь Владимир усмиривший многих, воевал и с вятичами, но так и не сумел их покорить.
Въехали в село Верхние Горки, проехали облагороженый пруд. Перед нами открылась широкая долина Пахры, просторные луга, обрамлённые с трёх сторон парком и лесами – место удивительно красивое. Впереди я увидел главное здание усадьбы с высокими белыми колоннами, постороенное в русском классическом стиле, по бокам - свежевыкрашенные флигеля. Вся усадьба, постройки и угодья выглядели вполне ухожеными, казалось, что война и революция так и не докатились до этих мест. Как бы угадав мои мысли, Владимир Николаевич продолжил:
- До революции здесь хозяйничала вдова Саввы Морозова, Зинаида Григорьевна Морозова Рейнбот - удивительная, между прочим, женщина. Устроила здесь ферму с оранжереей, коровник с немецкими электрическими приборами, сажала клубнику, элитную пшеницу. Провела электиричество, обеспечила канализацию. В общем, решила жить по- английски comfortable, даже телефон провела.
- Ну, а потом?
Владимир Николаевич улыбнулся:
- Потом здесь возникла латышская коммуна. Владимир Ильич принял в этом самое живое участие, но дело как-то не пошло. Недавно её закрыли.
- Что так?
- Надежда Константиновна рассказывала, что всё закончилось выносом мебели и вещей из усадьбы. Теперь тут санаторий ВЦИК.
Я уже захотел засмеяться, но тут мы приехали. К нам вышла Мария Ильинишна и попросила не шуметь, так как “Владимир Ильич лег отдохнуть, ему не здоровится. Надежда Константиновна отлучилась в местное село Ямь по общественным делам и вернётся только к вечеру”.
Мы вошли в дом, разместились в “телефонной комнате” и стали ждать. По тому, как переглянулись Мария Ильинишна с вышедшей к нам сиделкой, молодой женщиной, видно, из крестьянок; по тому, как тихо старались они ступать, я понял, что в доме царит особенная атмосфера женского обожания, возникающая всегда рядом с сильной личностью.
Сколько нужно ждать, было неизвестно, и мы с Владимиром Николаевичем отправились на прогулку в парк. Он показал мне и курганы, и место, где было городище. Затем мы устроились в открытой, тоже с колоннами, беседке. Погода была летняя, томная... Я вынул папиросы и закурил.
- У меня к вам есть просьба, – неожиданно обратился ко мне Владимир Николаевич.
- Да, конечно, - я потушил папиросу.
- Владимир Ильич очень болен. Человек он страстный и очень общительный. Обещайте мне, что вы не будете злоупотреблять его страстью ко всему новому и не станете переутомлять его расспросами.
Владимир Николаевич говорил вполне искренне. По его тону я понял, что они - не просто врач и пациент, а нечто большее. Меньше всего Владимир Николаевич, человек развитой и широко образованный, был похож на революционера или большевика. Значит - не соратники. Неужели просто друзья?
- Я вас понял, Владимир Николаевич.
Мы пошли обратно к дому, и Владимир Никололаевич поведал мне, что практически всю зиму Ленин не мог говорить. Его правая сторона тела была парализована, но к весне он пошёл на поправку и сейчас он “много лучше”.
Подойдя ближе к дому, мы увидели человека в накинутом на плечи халате, стоящего на веранде второго этажа главного дома. Человек увидел нас первым и махал нам левой рукой:
- Застрельщикам охраны здоровья трудящихся - привет! – это был Ленин.
Владимир Николаевич широко улыбнулся и тоже махнул рукой в сторону веранды. Я учтиво поклонился.
Моего спутника проводили наверх, в комнату Ленина, первым. Мне предложили осмотреть дом или подождать в библиотеке. Я успел сделать и то, и другое. Судя по картинам и гравюрам, вполне дореволюционным и висящим на насиженных местах, новый хозяин решил ничего в доме не менять, что немного меня удивило: все-таки, Владимир Ильич был вполне революционером. Сам дом был, без сомнения, настоящим “дворянским гнездом”, но обстановка дома - скорее купеческой, эклектичной, с преобладанием ампира. Я даже обнаружил мраморную статуэтку Амура, чему не мог не улыбнуться. Библиотека была порядочная ("на глаз" - тысяч пять томов) и составленная явно не Ильичом. Именно там я набросал на бумагу некий вопросник для Ленина. Едва я закончил, меня к нему позвали.
Я поднялся на второй этаж, прошёл гостиную и столовую. Дверь в кабинет Ленина была широко открыта. Там всё ещё находился Владимир Николаевич, который представил меня Ленину как «молодого литератора».
Ленин протянул мне левую руку:
- Очень хорошо, - и приветливо улыбнулся.
Ленин не выглядел “больным”, хотя произносил слова с трудом. Одет он был вполне по-домашнему: белые в синюю полоску мятые фланелевые брюки, фланелевая толстовка с двумя поясами и двумя нагрудными карманами, поверх толстовки накинут серый в темно-синюю полоску халат. Воротник, полы, рукава и карманы были обшиты синим репсом.
- Простите меня великодушно, вынужден вас на какое-то время покинуть, – Владимир Николаевич учтиво, по-старомодному раскланялся – мне нужно поговорить с Марией Ильинишной.
- Только не нужно новых заговоров с лекарствами, мне они ни к чему. И пожалуста, избавьте меня от визитов господина Вейсброда, – Ленин говорил вполне серьёзно.
В ответ Владимир Николаевич неопределённо пожал плечами и удалился.
Ленин усадил меня в кресло и стал подробно расспрашивать, кто я и что. Спрашивал и про обстановку в Москве и в Америке, из которой я недавно вернулся.
Я старался отвечать точно и подробно. Он не перебивал меня и, видимо, остался доволен моими ответами.
- Ну-с, а теперь ваши вопросы. – Ленин приветливо улыбнулся.
Я достал свою бумажку:
- Владимир Ильич, я хотел написать нечто вроде очерка о вас, но это не главное... – тут я как-то замялся.
- Спрашивайте, я обещал Владимиру Николаевичу, что отвечу на ваши вопросы.
Я ещё раз посмотрел на свою бумажку, но спросил совершенно другое. Спросил, что он думает о будущем России.
- О-о-о, – он засмеялся - это нужно слишком долго говорить, читайте мои последние статьи. Написал я по этому поводу довольно уже много, но... ведь вы о чём-то ещё хотели спросить?
Я набрал в грудь побольше воздуха и почти выпалил:
- Владимир Ильич, все говорят, что у вас совершенно нет своих личных вещей, и с собой вы возите только самовар.
- Ну, этот вопрос - не ко мне, к Марии Ильинишне, она у меня всем распоряжается. Хотя, почему только самовар, вот у меня есть плед. – он указал взглядом на плед, лежащий на кресле – Это подарок мамы. Её звали Марией Александровной... Она нас так всех любила, и меня, и Сашу, и всех. И мы ее - безмерно. Шерстяной клетчатый плед, что меня согревает - ее подарок во время нашего последнего свидания в Стокгольме в 1910 году.
- А пальто?
- Пальто? – удивился Ленин.
- Я прочёл в одной американской газете, что вы всё ещё носите пальто, в котором выступали на митинге завода Михельсона в восемнадцатом году, когда в вас стреляла эсерка Каплан.
- Странный вопрос. Да, действительно, ношу. - Ленин улыбнулся – Значит, не во всём американская пресса дурачит своих читателей. – мы оба расмеялись – Надежда Константиновна там, где пули попали, всё очень аккуратно заштопала, зачем же выкидывать? Вокруг же, сами знаете, голод, разруха, война...
- А вот ещё из газет: "Однажды сотрудникам Совнаркома выдавали по одному пуду картошки. Первым в списке значился Ленин. Против его фамилии почему-то стояло: два пуда. Владимир Ильич "два пуда" убрал и поставил - один пуд. Крупскую совсем вычеркнул из списка, пометив: "В Совнаркоме не работает".
- Из американских? – тут же спросил он.
- Из американских.
- Значит, правда. – мы оба ещё раз рассмеялись.


Он смеялся так искренне и заразительно, что я совершенно освоился и перестал робеть. Я понял, что всё-таки задам ему тот единственный по сути вопрос, который меня волновал с октября 1917-го:
- Владимир Ильич, я - человек вполне далёкий от политики и революции и, видимо, поэтому, я не понимаю, как партия большевиков, составленная из людей часто малообразованных и жестоких, смогла победить. Как так получилось, что русское дворянство, насыщенное культурой и древними традициями, да ещё в союзе с просвещёнными европейскими правительствами, потерпело такой крах? Мне до сих пор не верится, что это произошло...
Он встал, поправил свой халат на плечах и подошёл к окну. Потом обернулся и спросил меня:
- А вы как сами думаете?
Я не был готов к такому вопросу, но неожиданно для себя, ответил почти
скороговоркой:
- Я думаю, что вам дьявол помог.
- Дьявол? - он кашлянул в левый кулак – Непонятно почему дьявол помог именно нам, а не Керенскому и Юденичу с Колчаком.
Я молчал. Он же, повернувшись к двери, громко позвал:
- Товарищ Таисья!
Почти тут же вошла сиделка, которую я уже видел внизу.
- Принесите, пожалуйста, нам с товарищем Гавайским чаю, горячего чаю! – повернулся ко мне – А может, лучше водки?
- Спасибо, Владимир Ильич, лучше чаю.
- Отлично, – сиделка уже вышла – вы ведь совсем с марксизмом не знакомы и теорию классовой борьбы не знаете.
- Ну, почему же, Владимир Ильич, я знаю, но, откровенно говоря, я в эту теорию не верю. Есть вот Швейцария и Англия, есть там и классы, но кровавая революция, истребление сотен тысяч, как у нас, там невозможна.
Он хотел тут же что-то ответить, но не смог, закашлялся, сильно побледнел и кашлял очень долго. В кабинет вошла Таисья с подносом и тут же к нему бросилась. Он знаком приказал ей удалиться, молча взял чашку с подноса, отпил глоток чаю, и ему стало легче.

- Вы правильно сказали “у нас”, – с трудом продолжил он – у нас в России со времён Рюриковичей взять власть не сложно, это не Швейцария. Было бы на то желание. И сами первые Рюриковичи - яркий тому пример. У нас в России не просто классы, у нас всегда и во все времена - две НАЦИИ внутри нации, столь не похожие друг на дружку, столь чуждые и враждебные, что диву даёшься. Помните, как сказал поэт: страна господ, страна рабов. Это у нас главное. У нас дворянство, о котором вы так печётесь, с лёгкостью забывает руский язык и переходит добровольно на язык недавних врагов, на французкий. А сколько у высших классов всегда презрения и злобы к простым людям! Вот и у вас тоже на Литпроме: лохи и элита. Всё тоже самое. Слова, конечно, в каждое время разные, но суть одна: рабы и господа, лохи и олигархи, которые живут в разных мирах и не желают даже знать друг друга. В такой обстановке достаточно только высечь искру, одну единственную, а именно: пообещать одному классу растерзать другой, выжечь с корнем, и тогда разгорится пламя, столь сильное, что все образованные Европы содрогнутся, а может даже - и на колени встанут.
- Но как же интеллигенция? - стал спорить я - Русская, российская интеллигенция, Федор Михайлович Достоевский, Лев Николаевич Толстой. Такой интеллигенции, такой насыщенной духовной жизни нет ни в одной стране. Нигде нет и такого сочувствия к простым людям. Неужели вполне светская духовная среда не способна смягчить все эти противоречия, о которых вы говорите? Примирить классы, найти общий баланс...
- Всё это белиберда, херня. – перебил меня Владимир Ильич и опять закашлялся. Потом придвинулся ко мне совсем близко, посмотрел мне прямо в глаза - Вы, молодой человек, России не понимаете, вам, видимо, не дано. А я - понимаю, и поэтому моя партия, а не ваша, победила и всегда будет побеждать. А ваша - или в жопе, или в Америке.



Он смотрел мне прямо в глаза, и я почему-то совершенно точно знал тогда, что он прав, прав абсолютно во всём. Я испуганно отстранился.
- Ваша мудацкая интеллигенция вместе с барчуком Толстым и истеричкой Достоевским гроша ломаного не стоит. Они писали для себя, для таких как они сами и для правящей элиты. Их не читают у пивларьков, о них не говорят бабушки на скамейках, a мужики - в банях. Они просто побочный продукт ожиревшей за счёт лохов элиты. Если бы у России была тысяча Достоевских, её судьбу бы это не изменило.
В кабинет осторожно постучали. Ленин резко выпрямился в кресле и громко сказал, почти выкрикнул:
- Дайте нам с товарищем Гавайским ещё минуточку!
Потом опять пригнулся ко мне и заговорил очень тихо:
- Слушайте, Гавайский, я ответил на все ваши вопросы, и теперь вы можете спокойно писать ваш глупый очерк, но и вы должны мне помочь. Под видом лечения меня совершенно от всего отстранили, телефонной связи с товарищами из ВЦИК и Совнаркома нет, так называемой охраны - чуть ли не сто человек, и меня никуда не выпускают, обращаются со мной, как с каким-то ребёночком. Письма мои не доходят, всю мою корреспонденцию проверяют и досматривают. В довершение, Сталин имеет наглость грубо оскорблять мою жену, а я ничего не могу поделать. Пускают ко мне только глупых докторишек, от которых меня тошнит. От чего меня лечат - не известно. А ведь от должности меня никто не увольнял. В общем, Гавайский, я сейчас вам записку дам, а вы, будте любезны, доставте её Михаилу Дмитриевичу Бонч – Бруевичу. Он надёжный товарищ, военный, и меня отсюда выручит. Всего-то и нужно - две роты солдат. Хватит с ними цацкаться!
В дверь ещё раз постучали. Она приоткрылась, и в проёме показался Беленький:
- Владимир Ильич, товарищу Гавайскому и товарищу Розанову пора возвращаться в Москву, оттуда уже два раза телефонировали.
- Сейчас-сейчас! – отмахнулся Ленин. Дверь закрылась, и он стал лихорадочно рыться по карманам, доставая какие-то бумажки.
- Ага, вот она. – Ленин передал мне маленькую записку, сложенную вчетверо.
- Да ведь я там никого не знаю, Владимир Ильич, меня и не допустят.
Он сунул мне записку:
- Тогда найдите его брата Владимира Дмитриевича, я ему тоже верю. Только не передавайте ничего Зиновьеву и Каменеву, и тем паче - Сталину, вы поняли?
Не успел я сунуть записку в карман, как дверь опять открылась, вошли Беленький, Мария Ильинишна и Розанов. Ленин опять закашлялся и стал махать руками, у него начались рвотные приступы. Меня тут же попрасили выйти, попрощаться нам так и не удалось. В странной задумчивости я вышел из дома и направился к стоящему у парадного входа Ролс-Ройсу. Кто-то опустил руку мне на плечо. Я обернулся. Передо мной стоял высокий молодой человек человек с типично еврейской внешностью, одетый в кожаную форменную куртку:
- Отдайте, – спокойно сказал он.
- Что? – не понял я.
- То, что вам Владимир Ильич передал.
- С какой это стати? Вас это не касается.
Молодой человек в кожанке насупился и потянулся к внушительной деревянной кобуре на боку:
- Именем Чрезвыйчайной Комиссии Совета Народных Комиссаров приказываю вам...
Не долго думая, я вынул из за пазухи свой идиотский вопросник и передал его чекисту. Тот, не читая, спрятал листок в нагрудный карман и отошёл. В Москву возвращался я один, Владимир Николаевич остался в Горках ухаживать за больным. С ним я тоже не попращался, и с тех пор наша дружба пошла врозь.
Приехав в Москву, я решил в больницу не возвращаться, а попросил меня довезти до дома. Оставшись один я достал записку Ленина. Судя по чёрным ободочкам по краям, она довольно долго валялась в его кармане. Развернув её, я прочёл:

“Товарищ Инесса!
Звонил к Вам, чтобы узнать номер калош для Вас. Надеюсь достать. Пишите, как здоровье.
Что с вами?
Был ли доктор?
Привет!
Ленин”.

Амур Гавайский Январь 2004.