helga : мир как мы его знали

It’s the end of the world as we know it…
REM
В пять лет Павлик уже точно знал, откуда берутся дети. Юная мама, не успевшая к тому времени сменить хипповатые вельветовые брюки и розовый «мелкий бес» на жесткое, шершавое, серое – словом, «приличное», мама, читавшая по ночам «Альтиста Данилова», упираясь в колени острым подбородком на широком, как старинный хозяйкин стол, подоконнике бывшей генеральской кухни (да-да, милочка, представьте только, до революции папеньке принадлежали все пять комнат), итак, легкомысленная мама проявила всегдашнюю свою склонность к легкому эпатажу и просто, доступно, без всяких эвфемизмов рассказала сыну о таинстве зарождения новой жизни. Так, сразу и безболезненно, рухнула глупая, хлипкая и никому, в общем, ненужная, ничего и никого не скрывающая и не защищающая гипотетическая стена между детьми и взрослыми, возведенная кем-то когда-то из непрочных «подрастешь – узнаешь», «тебе еще рано» и «потом поймешь». Друзьям Павлика, уже умудренным детсадовским опытом, и всезнающим сопливым приятельницам в ядовито-розовых китайских платьях родители, путаясь и смущаясь под недетскими скептически-испытующими взглядами, безнадежно пытаясь латать шаткую, рассыпающуюся в труху преграду, что-то говорили еще об аистах и капусте и, мелкие, жалкие, неумные, теряли остатки уважения своих любящих и жестоких чад, не научившихся пока закрывать глаза на и прощать.
Все оказалось просто и логично. Вот молодая мама, как всегда, затерявшаяся среди серьезных основательных сослуживцев. Сзади – Адмиралтейство. У мамы очки в пол-лица, как у Йоко Оно. Вот папа, худой и ломкий, длинные волосы собраны в хвост. Вот мама с папой вместе, загорелые, светловолосые, очень похожие. Снова вместе, в одинаковых джинсах. И снова… Вот пачка писем, перехваченная ленточкой, уцелевшая (чудом?) в бесчисленных переездах – папа писал из армии. А потом – Павлик, беззубо улыбающийся и страшно довольный.
К родителям приходили друзья, приносили портвейн, сидели до полуночи на кухне, пели про синюю птицу и тех, кто красит стены в коричневый цвет, а иногда – другое, полузнакомое, тревожное, смутное… Много курили, кого-то ругали, обсуждали недавно поставленную «Юнону» и мамины рисунки, фантасмагории в быстрых паутинно-тонких черных линиях, непрочные, неверные, распадающиеся, слушали Pink Floyd и REM. «It’s the end of the world as we know it». Никто не прогонял Павлика спать, все было весело и понятно, угадывалось каким-то внутренним чувством, и ближе, понятней и надежней всего и всех была мама. Руки у нее перепачканы графитом (совсем как у маленькой), и оттого она становилась еще больше «своей», хотя дальше, кажется, уже и некуда, они с Павликом были заодно, переглядывались, как заговорщики, и глаза у мамы были хитрые-хитрые…
Как, когда в маминой мальчишеской стрижке появились седые волоски, не благородно серебряные, а тускло-серые, словно припорошенные пылью? Так нельзя, нечестно, верните! Верните все: мертвые гербарии и бесценные перочинные ножи, выгоревшие рисунки и афиши рок-фестивалей, модель «Гото Предестинации», которую они так и не доклеили, казавшееся невероятно сложным географическое лото (кто первым достиг Южного полюса?), записи Цоя, которые слушали с мамой, она даже подпевала, а отцу почему-то не нравилось. Ведь было же, помнишь? Неправдоподобно огромное окно без штор, бездонное, булгаковское (где же мы тогда жили?), чьи-то пальцы на струнах (а помните, как Сережа играл Гребенщикова?), мнимые величины, нечеткие, выплывающие откуда-то сбоку и тут же снова ускользающие, дрожащие, как теплый воздух над костром, лица, странно лишенные индивидуальности, аморфные, безглазые, и вдруг – спасительный островок, светлая точка, пламя негасимое, утоли-моя-печали – улыбки родителей, их сплетенные пальцы, а на заднем плане – вереницы друзей, которые по-прежнему приходили: кто с новыми мужьями и женами, с разновозрастными детьми, а кто – так, один… И приносили гитару, и разговаривали – похоже, о чем-то серьезном и нужном, и смеялись – кажется, искренне.
…Он сам уже не помнит, зачем ему понадобился какой-то билет или свидетельство или какие там еще бывают пахнущие клеем казенные бумажки и почему его не оказалось на привычном месте, в аккуратной папке, где хранились документы. Обыскал все, позвонил маме, спросил. Посоветовала посмотреть в ее ящике: якобы она что-то туда убирала.
В коробке из-под фигурного шоколада лежали письма и фотографии, а сверху – записка на тетрадном листе в клеточку. Пожелтевшая, тоненькая, ненастоящая какая-то, бумажная страстишка. Чужой неровный почерк. Отвернулся, закрыл ящик, но взгляд успел зацепиться за обыкновенную до тошноты, пошленькую муть. Тихо вышел из комнаты, закурил. Подумал, что мама стала в последнее время очень рассеянной.