Немец : Кокон

1.

2007 год был не самым удачным в моей жизни. Вернее сказать, год был хуже некуда. Жена меня бросила, и была абсолютно права. К тридцати трем годам, когда состоялась моя вторая, и пока что последняя официальная женитьба, я все еще не был приспособлен к семейным отношениям, а ответственности боялся панически. Всех моих прошлых женщин, таких разных внешне и внутренне, объединяло одно — рано или поздно они меня бросали, и это была единственно стабильная структура, которую я за столько лет умудрился создать. Просто удивительно, как жена терпела меня долгих два года, в то время когда я из кожи вон лез, чтобы этот срок сократить. В конечном итоге мое упорство принесло плоды: жена бросила не только меня, но и этот богом забытый городишко, — она укатила куда-то на запад, ближе к пестрой и громыхающей цивилизации, чтобы забыть не только меня, но и всю прошлую жизнь вообще.

Как и полагается, после развода я пустился во все тяжкие. Считается, что так мужчины выражают страдание, но либо это чушь, либо со мной дела обстояли противоположным образом, — никакие душевные муки меня не одолевали, и катился по наклонно плоскости я всецело из-за того, что был от природы к подобному движению расположен. Я таскался по кабакам, заводя знакомства со всяким сбродом, в результате чего часто попадал в малоприятные истории, много пил и вынашивал идеи мирового апокалипсиса.
— Мы должны развязать войну с Америкой! — вещал я, возвышаясь над сообществом пьяных идиотов, подонков и просто швали. — Война объединит нас! Только через боль, страдания и утрату мы вернем себе то, что потеряли сто лет назад — национальную гордость и нравственность!..

Впрочем, идеи эти были так же безжизненны, как и мое существование, претворять их в реальность у меня не было никакого желания. К тридцати пяти годам своей жизни я как-то незаметно растерял зерна смысла, юношеский пыл и жажда жизни улетучились, и теперь я гниющим бревном сплавлялся по реке времени, вяло размышляя куда меня вынесет течение. Впрочем, ответ на этот вопрос не сильно меня беспокоил.

В довершении всего в начале лета 2006-го меня любезно попросили написать заявление по собственному желанию. Это предложение директор завода сопроводил следующим:
— Паша, ты совсем охуел! Я закрывал глаза на то, что ты на работу только к обеду приходишь, но это — уже ни в какие ворота не лезет! Тебя не было два дня, тебя невозможно было найти, и все это время твой ебаный сервер не работал! Посмотри, на кого ты стал похож! Под глазом синяк, рожа небритая, волосы торчат мочалкой! А рубашка! Когда ты ее стирал в последний раз?!

Я хотел было возразить, что два дня я провел в милицейском изоляторе, и сотрудники милиции не давали мне позвонить, полагая, что я им хамил, а кровь на рубашке не так то просто отстирать, особенно находясь в милицейском изоляторе!... но легкий порыв возмущения уже улетучился, и я подумал, что нет никакого смысла оправдываться и, наверное, так оно будет лучше. Пусть разрушится все, и быть может тогда:
— На пепелище собственной жизни я взращу юное чистое древо познания и любви! — мне самому стало смешно от такой патетики, и на секунду вообразив, будто я сказал это вслух, мне стало еще смешнее. Но силою воли я смех подавил, потому что директора завода знал уже давно, и где-то даже уважал. Пять лет назад мы одновременно пришли на завод, и в последующие годы прекрасно ладили. Я сказал:
— Да и хрен с вами. Все равно работа — гавно. Уже два года ничего нового, ворочаем старье и никаких надежд и перспектив. Сетка до сих пор на коаксиале, срам, да и только. Такими темпами завод скоро перейдет на паровую тягу.
— Заявление, и проваливай, — устало попрощался со мной директор, и на том мы навеки расстались.

После увольнения я некоторое время болтался без дела. Новую работу я искал отчаянно, ровным счетом ничего для этого не делая. А вот выпивку даже искать не требовалось, она сама меня находила, почти каждый вечер заявлялись какие-то знакомые, звеня бутылками в пластиковых пакетах. Иногда они приводили подруг, которые напивались так, что засыпали прямо за столом, и не просыпались даже тогда, когда я переносил их на диван и трахал. В целом, все было не так уж и плохо, вот только друзья доставали. Еще с продавних времен осталось у меня несколько человек, которые в силу неизвестных мне причин считали меня своим другом. В общем-то, все они тоже были далеко не ангелы, любили завести романчик на стороне (как правило акт адюльтера происходил в моей квартире), но на работу ходили исправно, имели стабильных жен, а кое-кто и детей (тоже стабильных). Так вот эти мои друзья, в отличие от случайных собутыльников, регулярно названивали и буквально требовали, чтобы я взял себя в руки, устроился на работу и вообще «прекратил сливать свою жизнь в унитаз», — вот какие перлы они выдавали. С телефонными звонками было просто, я с кристальной искренностью заверял звонивших, что работу усиленно ищу, и на том разговор заканчивался. Хуже дела обстояли, когда друзья являлись лично. Они выкидывали моих пьяных знакомцев на улицу, следом отправляли спящих девиц, и потом долго читали мне мораль про то, какой я распущенный, хотя в душе был и остаюсь «хорошим парнем», и стоит сделать небольшое усилие, как все чудесным образом вернется-преобразится. Я слушал их, размышляя над тем, что ничего не вернется, потому что ничего и не было, болезненно улыбался и кивал. Много-много понимающе кивал. В сущности, я был с ними согласен, но согласие мое было также безжизненно, как и все, что меня окружало.

Так продолжалось два месяца, а потом мне позвонила Алена — жена одного моего такого вот друга Лени Михайлова. Леня работал хирургом в нашем госпитале, а Алена преподавала в лицее литературу и русский язык.
— Грек, я тебе работу нашла, — сказал Алена. Друзья никогда не называли меня по имени, только по фамилии. Такая вот у меня выразительная фамилия, куда выразительнее имени — Грек.
— О, здорово! — я попытался обрадоваться. — Что за работа?
— Нам в лицее нужен преподаватель информатики.
Мне показалось, что я ослышался. Осторожно спросил:
— Алена, в каких дозах ты употребляешь стимуляторы?
— Я уже порекомендовала тебя директрисе. Так что ноги в руки и дуй к нам в лицей знакомиться с коллективом. Учебный год скоро начинается, надо все быстро сделать.
Говорила она самым что ни на есть деловым тоном, так, словно все уже было решено. Но что могло быть решено, когда сама мысль о том, что я — преподаватель, казалась мне пародийной и даже гротескной!
— Аленочка, ты правда считаешь, что я могу учить детей?!
— Большая часть моего коллектива — мудачье и тупицы, и все они учат детей. Так уж у нас устроена образовательная система. Ты, по крайней мере, только мудак.

Черт, ее доводы звучали убедительно! Очевидно, сказывалось знание языка, умела чертовка обосновать и аргументировать. Но… я как-то не готов был вот так все бросить и пойти работать, тем более — учителем! Хотя, что мне было бросать то?.. Целую минуту я напряженно размышлял над предложением Алены, и с каждой секундой оно мне все больше и больше нравилось. Нет, мысль о том, что мне придется вколачивать основы программирования трем десяткам дебилов меня не радовала, но я и не думал, что до этого дойдет. Как-то сразу я для себя решил, что стоит директрисе на меня взглянуть, как мое преподавательство перейдет в разряд несостоявшейся истории, а мне самому придется опять искать (вернее, опять не искать) работу. Но сцена диалога с директрисой могла быть забавна, а потому заслуживала внимания.

Главный же аргумент в пользу посещения лицея заключался в другом — Алена мне нравилась. В свои тридцать она была деваха что надо. Стройная, подтянутая, энергичная, с пронзительным взором и чувственными губками (которые, впрочем, в любую секунду могли застыть в волевом упорстве), — я почти ее любил. Как-то, как только жена мне сделала ручкой, я сидел у Лени дома и старательно напивался. Леня в уничтожении алкоголя участвовал, но не так интенсивно, как я. Алена не участвовала совсем, но изредка заходила на кухню проверить, живы мы, или демоны уже тащат нас за ноги в котел с кипящим спиртом. И вот, обсудив все нюансы мировых проблем, я понял, что пора говорить о главном. Я воинственно вздернул подбородок и, пристально глядя другу в глаза, заявил:
— Леня, возьми свой самый острый скальпель и вырежи мне сердце. Потому что я люблю твою жену.
— Не пизди, — добродушно отозвался Леня. — Ты никого никогда не любил.
— Тогда я возьму твой скальпель и вырежу сердце тебе. Ты мешаешь нам воссоединиться.
— Нихуя у тебя не получится, — авторитетно молвил хирург. — Чтобы вырезать сердце, надо вскрыть грудную клетку, а это скальпелем не сделаешь.
И тут на кухню пришла Алена. Я повернулся к ней лицом, сполз с табурета, так что оказался перед ней на коленях и голосом, полным страдания и пылкости, продекламировал:
— Ангел мой, я люблю тебя и готов за это умереть. Если ты любишь меня, бросай своего Леньку, этого мужлана-мясника, и выходи за меня замуж.

Алена улыбнулась, а «мужлан-мясник» тыкнул мне в спину пяткой, так что я со всего маха врезался носом Алене в колено. Она сделал шаг назад, и следующей остановкой моего «интерфейса» оказался пол. Чувствуя, что из носа течет теплая жижа, я, нисколько не удрученный, произнес:
— Любовь невозможно убить подлым тычком в спину. Возьми свой скальпель, слабак, и вырежи мне сердце. А потом съешь его, и тогда моя любовь к Алене возродится в тебе. Так я выполню свою миссию.
— Вот до чего доводит пьянство и онанизм, — заключил Леня. Клятва Гиппократа — миф! Врачи — самое бесчеловечное племя, хуже нацистов.
— А ты бы мог за меня умереть? — как-то отрешенно спросила у него жена, и я успел уловить напряженность в ее голосе… впрочем, возможно это уже придумал мой отравленный алкоголем мозг. В следующую секунду я отрубился.

Я и дальше не переставал делать ей комплименты, и при любой возможности старался перевести диалог в разряд тактильных контактов, целовал ее в щеки или обнимал за талию. Если Леня был в недобром расположении духа, такое мое поведение выводило его из себя, Аленку же забавляло, как мое ухаживание, так и ревность супруга. Но сказать по-правде, я всем женам моих друзей выказывал подобное внимание (хотя и не всем им симпатизировал), так что друзья давно к этому привыкли. Наверное, это и не давало им разорвать отношения со мной окончательно. Они ненавидели меня с любовью, которую дано испытать только законопослушным родителям в отношении заблудшего распутного сына, глядя на которого стыдишься и завидуешь его беспечности, зная, что для тебя она заказана.

И вот теперь Алена звонила и предлагала работать с ней. Это интриговало, так что ответил я следующее:
— Алена. Тут что-то не так. Говори прямо, ты влюблена в меня по уши, и готова наставить Леньке рога? Кстати, с рогами он смотрелся бы импозантно…
И что б вы думали?! Она отвечает:
— Для начала приведи себя в порядок, побрейся, постригись, выстирай и отгладь рубашку и брюки. Начисть обувь. Сделай так, чтобы на тебя было приятно смотреть. А вот потом посмотрим. Все возможно.
И отключилась.

Я сидел с открытым ртом еще минуту. Ну ничего себе поворот сюжета! Нет, я конечно неотразим и все такое — с детства себе это внушал, но тут речь шла о совершенно другом уровне. Ну а что — секс? В тридцать пять это скорее приятная привычка, чем необходимость. Хочется же не просто трахнуться, хочется чего-то большего, какой-то обратной связи, заботы, понимания… впрочем, разве оно достижимо?.. Но в случае с Аленой как раз чувствовалось, что таки да – достижимо.
В общем, в таком ключе я размышлял о звонке жены моего друга. И откуда мне было знать, что все это — тонкая игра, построенная на моих самых низменных посылах, финал которой должен был «вернуть меня к жизни». В тот момент, когда Алена набирала мой номер, Ленька сидел рядом и прекрасно слышал наш диалог. Иногда, сволочь, даже тихонько комментировал. Но узнал я об этом только пол года спустя, а узнав, не расстроился, но подумал с тихим удовлетворением:
«Гнусные твари! Грязные животные! Все-таки мое присутствие не прошло даром. Научились врать, лицемерить и строить интриги!..» Очевидно, уже тогда они понимали, что во мне присутствует дар убеждать, то есть – учить.

Так и случилось, что бревно моего «Я» зацепилось за корягу всеобщего образования, но в ту секунду я этого, конечно же, еще не осознавал.

Продолжение следует..