дважды Гумберт : Эля!

Каждое утро писатель Велихов отправлялся на другой конец города и работал. В принципе, он бы мог работать и дома, благо руку набил давно и мог делать свое дело, почти не задумываясь. И никто – ни жена, с ее манией бездумных покупок, ни гиперактивные дети, ни даже родственники жены, с их скучными жизнями, - никто не смог бы отвлечь Велихова от набора нужных слов. Но Велихов был человек чётких убеждений; он считал, что между местом для жизни и местом для работы должно существовать известное расстояние.
В его случае, это расстояние равнялось примерно получасу езды на машине. Несколько лет назад в его руки чудесным образом свалилась недвижимость. Нашлась какая-то его бабка, совершенно потерянная ветвь его семейного древа, а фактически нашлось ее тело, которое некому было похоронить. После печальной церемонии, Велихов узнал, что ему принадлежит квартирка в ветхом памятнике архитектуры, в круглой башенке, посаженной на крышу мрачного доходного дома каким-то турецким нэпманом. Между двух, выходящих во двор окон, до сих пор можно было разобрать черный от копоти барельеф – кривой клинок полумесяца.
Не поддается описанию первое чувство, посетившее Велихова в этой убогой квартирке с видом на косой пустырь, оловянную петлю речки и безнадежные брежневские высотки, словно стыдливо присевшие под пустынным буддистским небом. Жилье было донельзя загажено порочными и развязными художниками, арендовавшими его у бабки. Стены были черны от сатанинских рисунков, канализация изношена, в кухне валялись пыльные бутылки и висел чей-то портрет. Велихов не любил маргиналов. И выселять негожих жильцов пришел с нарядом милиции. Однако скандала не случилось. Лысый, синий от пьянства мужик и такая же баба, с пустым, словно выжженным взором, подчинились безропотно, быстро собрали вещи и ушли, не встречаясь ни с кем глазами. Велихов поймал себя на том, что они похожи на фантастических существ, недавно им выдуманных для нового романа. Оставшись один, в своей новой собственности, Велихов быстро пришел к заключению, что жить здесь нормальный человек не станет, а значит, продать жилье будет сложно. Вдобавок, он выяснил, что существование пристройки так и не было подтверждено в соответствующих документах, то есть, в случае сноса он ничего не получит. Он унаследовал «кота в сапогах».
Тогда-то у него и возникла эта идея. Опасно приблизившись к шестому десятку, он вдруг осознал, что никогда, с самого детства, не имел своего, настоящего, а не потешного личного пространства. Вот такого, как это. Стены, два окна, небо – что еще нужно человеку, чтобы остаться наедине с собой и аккуратно приподнять уголок счастья? Ему захотелось просто сидеть на крыше и ждать, пока его унесет какой-нибудь блудный волшебный ветер, играть на свирели, чей хриплый звук сливается с духами города, дремать под тарабарщину дождя. Да, бездельничать, свалив в угол, как доспехи, все постылые отношения и заботы.
Пользуясь творческим кризисом, Велихов сделал сносный ремонт, восстановил обветшавшие коммуникации, купил необходимую мебель, провел интернет. Жена, оглядев жилье, поняла, что порядочную любовницу сюда не затащишь. А работать здесь можно, тем более, что мужья должны ходить на работу, это известно еще с библейских времен. Только внесла лепту в виде холодильника с тостером.
- А это кто? – спросила она, указав на портрет.
- От прежних жильцов остался, - нехотя ответил Велихов.
- Да выкини его, - рекомендовала жена. – Срамота-то какая!
- Да чтоб ты понимала, дура, - отрезал Велихов. – Пусть висит где висел.
И вот однажды вполне расплывчатая идея о покое и воле обрела для Велихова окончательное выражение. В этот осенний день шквал гонял по городу мусор, царило мрачное подневольное оживление, и машину Велихова на светофоре поцарапал какой-то нехороший пацан. Как обычно, Велихов поднялся по засраной лестнице, ступил на жесть крыши и тут же увидел на пороге своей башенки существо женского пола. Велихов сразу же опознал девочку, нарисованную ню на портрете, ставшем иконкой его убежища. Она спала, положив на рюкзачок русую голову в капюшоне. И Велихов сразу же, с болезненной отчетливостью, представил все ее юное тело, от кончиков ног до спутанных хитро косичек. В реальности она была чуть постарше и покрупнее, только лицо ее слегка безобразила стальная бусина под нижней губой.
Велихов достал ключ и вставил его в замок.
- Опочки! – потянулась девица. – А где Сапог и Текила?
- Кто-кто? – переспросил Велихов, слегка покачнувшись от ее взгляда.
- Художники. Они здесь жили.
- А, эти… - Велихов неопределенно махнул рукой. – Теперь я здесь живу.
- Вот как, - растерялась девица. – А ты… То есть, вы - тоже художник?
- Нет, я писатель, - помедлив, признался Велихов. – Детский писатель.
- Децкий пейсатель, - передразнила она и, нахмуренная, немного потерянная, пошла прочь.
- Эля! – неожиданно для себя позвал Велихов. – Твой портрет так подписан.
- Нет, это Сапог писал меня с будуна, когда я принесла ему эля, - объяснила девица и в нерешительности погрызла указательный палец. Велихов чувствовал, что девица колеблется, несмотря на то, что вполне осознает, чего он от нее хочет. – Вообще-то, я из другого города. Для меня это реальный облом. Да еще телефон разрядился.
- А я здесь не живу. Только работаю, - быстро сказал Велихов. – Детка, давай начистоту. Ты можешь пожить у меня. Я семейный человек, и мне очень не хватает свежих ощущений.
- Вот как? – снова глубоко взглянула она. – Значит, я могу у вас прописаться? Спасибочки!
Вот так Эля, по ее меткому выражению, «прописалась» в его башенке. Она была сущий бесенок, изолированный тугими витками подростковой экзальтации и депрессии. Второе имело свои преимущества, потому что в депрессии Эля была затворницей и могла вся без остатка отдаваться сексу, не оставляя, правда, ничего, что можно бы было счесть доказательством избранности. Велихов переживал. Он осознавал, что лучшей любовницы у него никогда не было. И не будет. Судьба подкинула ему напоследок пряный пряник.
Секс в жизни Велихова уже давно перестал играть ключевую роль. Конечно, он неоднократно изменял жене, но когда в последний раз это было? Важнее было другое. Велихов привык, что все люди делятся на две категории: те, кого надо давить и ставить на место, и те, кому нужно угождать и лизать жопу. Но с Элей всё было иначе. Это был совершенно иной род отношений, которого хотелось и хотелось еще.
Довольно скоро, Велихов, превозмогая плохо знакомый стыд, предложил:
- Хочешь, я сниму для тебя нормальную квартиру?
- Вот как? Спасибочки, - отказом ответила Эля. – Если бы это место мне не нравилось, я бы не задержалась здесь ни минуты.
В их договоре было всего только два пункта: он не интересуется, как она проводит свое выходное время, а она, в свою очередь, никого сюда не приводит и не употребляет в рамках этой квартиры наркотики. У Велихова был врожденный страх к наркотическим веществам и всему, что с ними связано. Он не мог потерпеть что-то подобное на своей частной территории. Если бы Велихов ввел наркотики в свое тело, он бы, верно, умер со страху. Вечером, как предки заводят часы, Велихов ищет глазами распятие. Вот оно, над кушеткой, в правильном положении, надежно закреплено. Но утром он первым делом смотрит на стену и видит Христа вниз головой. Загадочным образом, этот магический фетиш переставляет местами миры. Сцена поворачивается вокруг оси. Символическая птица счастья преобразуется в каких-нибудь не рентабельных неудачников-неразлучников из пиесы «надне».
Так что же все-таки отражает зеркало, когда тебя нет? Велихов выяснил это при помощи видеонаблюдения. Пустая комната. Пустая комната с Элей. Она спиной, что-то быстро набирает на клавиатуре. И вот, свершилось, она не одна. С ней очень похожая девочка, только постарше, повыше, у той больше пирсинга и татуировок. Они что-то курят, потом долго смеются и долго целуются. После - задумчиво режут снулого черного щенка и мажут друг друга кровью.
Незадолго до того, как их договор был взаимно нарушен, и Эля ушла навсегда, между ними состоялся разговор, который навсегда врезался в память Велихова.
- Так ты писатель? – так единственный раз Эля поинтересовалась его общей персоной. – Расскажи, в чем смысл твоей работы?
- Я цепляю внимание посторонних людей и удерживаю его при помощи правильно выстроенных слов, - подумав, сформулировал Велихов. – Внимание к тексту – вполне ощутимая величина, осязаемая материя, и я с ней работаю.
- Но ты, в любом случае, свой первый и главный читатель. Ты перечитываешь свои книги? Ты ими гордишься?
- Зачем спросила? – удивился Велихов. – Для этого ведь существуют редактора, корректоры. Жена, наконец. Пусть она и гордится, дура.
Эля оттолкнула его немолодое, но еще привлекательное тело, словно столкнула его с пути и в могилу. Движениями, лишенными всякого желания понравиться, подошла к окну и легла на массивный, старорежимный подоконник. Велихов вскочил и, осторожно поглаживая ее бедра, присоединился к созерцанию местности.
- Потому что ребёнок, для которого ты пишешь, уже мёртв. Все советские дети скоро будут мертвы. И это здорово.
Велихов так и не выяснил подлинное имя Эли. И ни одна студентка, которую он заманивал в свою башенку, душил, расчленял и топил – ни одна не сказала ему на прощание:
- Люблю тебя.