borman : Паук. На антинаучный конкурс

Он выползал из своего логова поздними вечерами. Сеть не плёл, не умел. Ловил бабочек лапами. Так он называл особи женского пола. Мужских особей он называл мотыльками.
Он тихо висел в тёмном углу под потолком какого-нибудь подземного перехода, ожидая жертву. Строго говоря «жертвами» случайные прохожие не были.
Почему-то бытует мнение, что все мутанты – изверги, исчадье ада, то есть воплощение зла. Люди их не принимают, боятся, отторгают, ну они такими и становятся.
Да, Паук родился мутантом, но людям зла не хотел. Он хотел общения, а его никто не любил. Просто ужасались при виде. Когда он спокойно и даже нежно подхватывал подмышки очередной бабочки и, подняв её, всматривался своими четырьмя глазами в лицо, та почему-то издавала истошный вопль и захлёбывалась собственным криком. Глаза её закатывались внутрь и она, обмякнув, беспомощно повисала на его лапах.
А ведь он желал задушевных бесед и ласк, но общения на этом уровне не получалось. Тогда оставалось одно – отъебать и выбросить.
Паук затаскивал «жертву» в логово, сдирал одежды, принюхиваясь к теплому потному телу. Затем начинал облизывать соски, губы - это его возбуждало. Иногда в такие моменты бабочка приходила в себя от прикосновений. Начинала отбиваться, визжать, но узрев четырёхглазый блеск, вырубалась снова. И тогда он ёб бабочку своим длинным кривым хуем, спуская до трёх раз.
Потом он копошился в шматье жертвы, отбирал съестное и кошелёк. У бабочек, как правило, было съестное. Ловил он любых бабочек, ему было всё равно какие они: толстые, худые, маленькие, высокие, молодые или не совсем. Мотыльков он хватал только с колёсами. Тех, которые парковались под деревьями. Очень удобно: одной парой рук поднимал за шиворот, другой – снимал «бабки». Сделав дело, он тайными ходами уволакивал «жертвы» подальше от логова. Мотыльков оставлял на деревьях, а бабочек - обычно на чердаках старых домов, которые он очень любил.
Ещё он часто свисал с карниза и наблюдал частную жизнь людей через окошко. Он довольно хорошо изучил людское племя. Он знал, он помнил, он даже умел говорить.

Детство его не было безоблачным. Можно сказать, что он воспитывался в затворничестве. Мать понимала, что никто не примет его таким, каков он есть. Ни один человек, кроме неё.
Его зачали на шестую ночь после катастрофы, когда «почернела полынь». Отец его – ликвидатор аварии – работал в самом пекле, на четвёртом блоке. А мать… Что мать? Никто ничего не знал, не понимал. Ну, взрыв, ну пожар, вроде, испытали не в том режиме. О радиации речи не было.
Только когда по радио и по телеящику объявили об эвакуации, тогда стали врубаться. Никто не хотел уезжать с обжитых мест. Да и с какой стати. Аварию устраняют. Муж на работе сутками пропадает. Прибежит, супчик навернёт, стопарик опрокинет, пистон жинке вставит и на боковую. С утра – по новой.
- Уезжай, - говорит, - нельзя тебе здесь.
- А тебе можно? – спрашивает жена.
- Работа такая.
- Моя работа – с тобой быть, - поставила твёрдо.
В одну из ночей, как обычно хотели потрахаться, а мужа стало тошнить. Выпил-то как обычно, не перебрал. Чуть позже возьми, да и вообще отключись. Жена и так, и эдак тормошила, потом – в голос. Скорую вызвала. Забрали в реанимацию. Сказали: «лучевая болезнь третьей степени у вашего мужа, дозу он схватил, долго не протянет».
Она не поняла, какая доза, что за болезнь такая, всё вроде как обычно… Ей опять: «ничем помочь не сможем, только страдания облегчим, а вы уезжайте поскорей». «Нет, - говорит, - не могу оставить его в беде». Так и дождалась, пока на её глазах не отошел.
Погоревала и уехала к отцу в южный город. Там только узнала про беременность и стала на учет. Всё нормально, двойню ждите, мол, в конце срока на сохранение ложитесь. Она и ждала, сколько положено.
И дождалась.
Схватки были долгими, не могла разродиться. Ножки показались, а дальше плод не идёт. « А вы тужьтесь, тужьтесь!» – уговаривают. Роженица уже в предобморочном состоянии. Пришлось делать надрезы, и вышел… паучок.
Две пары рук, две пары ног, голова одна, но с четырьмя глазами. Акушерка в задумчивости уставилась на чадо:
- Сиамские… сросшиеся… ну, дела… братья, вроде… не судьба им порознь жить… от же, Господи…
Делать нечего, пуповину отчекрыжили, мать обработали, тринадцать швов наложили, так вне себя и увезли в палату.
Когда принесли дитя, показали спеленатого, обрадовалась мать. Потом всех из палаты удалили и правду сказали. Когда четыре глаза увидела, побелела вся - седая сделалась. Отказываться не стала, каков есть, память о муже.
- Выхожу, выкормлю, - сказала.
У паучка, кстати, зверский аппетит проявился. Обе сиськи высосет, и ещё просит, орёт. Хорошо соседка по палате добрая крупная с двухведёрными сисяндрами. Девчонке её и полсиськи хватало, так она сцеживала, и матери паучка давала.
Никто из соседок по палате ненормальность дитяти не видели. Слушок только прошел.
- Экзема у него, - отбрыкивалась мать от любопытных. Приносили ей паучка замотанного и верхнюю пару глаз прикрывали.
Она иногда улучала моменты, когда никого в палате не было и, умирая от страха, разворачивала мальца. Увидит и прослезится . Членчик потрогает: нормальный который, а за ним второй скукоженный. Таким он и остался, вторая пара яичек в мошонку не опустилась.

Стала она на особый учет в поликлинике. Развитие чада шло свои чередом. Пока грудной был - в коляске возила, но даже отцу своему не показывала, никого не подпускала. Дед, конечно, заподозрил неладное. С внуком то хочется поиграть. Отлучилась она как-то и дед полез к внучку.
Сначала не поверил глазам своим. Протирать очки стал. Двоится от старости, чи шо? Две пары глаз, видано ли? Когда же дальше смотреть стал, углядел, как малец всеми восьмью лапками сучит, то грохнулся от неожиданности об пол и приступом зашелся.
Так и застала их молодая мамаша: дед при смерти и сынок-паучок визжащий. Вот горе то. Дед так и не оправился, помер вскорости. Стали одни жить.
Гулять выводила сынка в специальном комбинезоне, где прятала вторую пару конечностей. А плотной шапочкой глаза прикрывала. Так и рос. Болел мало, кушал за двоих, всё на лету схватывал. Ловкий такой. Уже годам к шести по потолку, только так, бегал. Научился ладошками и ступнями прилепляться, мозоли натёр, ногти огрубели до когтей - прямо лапы сделались. По карнизам бегать стал, по чердакам, в окна заглядывать. Свесится вниз головой и смотрит. Соседи беспокоятся, убьётся мол. А ему хоть бы что.
Друзей, конечно, не было, не водился ни с кем. Мать не разрешала. Дома запирала то и дело, все форточки на замки. Но чуть зазевается – он уже по карнизу утёк. Его один раз пацаны из рогаток обстреляли, еле дополз весь в синяках и один глаз подбит. Умнее стал. Остерегаться начал, глазастый ведь. Опасность стал чуять.

Учиться в школу для инвалидов повела.
- Какой же он инвалид? – удивился директор.
Мать комбинезон расстегнула.
- Запасные что ли? – пошутил директор. Тут она шапочку сняла…
- Не хуя себе... Простите, вырвалось, - только и смог сказать директор.
Тут вдруг малец по стеночке, по стеночке и на потолок. Застыл там, в уголке и гляделками луп-луп.
- Никогда больше так не делай, если хочешь в школе учиться, - строго произнёс директор.
- А почему? – спрашивает Паук.
- Не нормально это, понимаешь? Из ряда вон. Через, чур! Нельзя так. Потом поймёшь, когда вырастишь.

Паук вырос, но так и не понял, почему нельзя по потолку бегать. Вот и ухажер материн доставал его этими запретами. Пить нельзя, курить нельзя. А сам дымит и квасит чуть ли не каждый день. Да ещё начал мать поколачивать. Видно потому, что у матери волосы стали лезть. Лысеть стала быстро. Парики пришлось носить.
Как-то сожитель набухался, сорвал парик и давай дубасить бедную по своему обыкновению. А Паук то окреп, жилистым парнем стал. Терпел, терпел, а потом хвать за ворот рубахи и подтянул к потолку. Сожитель подергался, захрипел, обоссался и обмяк.
- Что ты наделал, сыночек! – заголосила мать. Но поздно уж.
- А чего он? – выдавил сквозь зубы Паук.
- Что теперь делать? Уходить тебе надо, сынок… посадят ведь…
- Пусть попробуют… Всё одно сбегу.
- Нельзя тебе так светиться. В клетку посадят, голодом заморят… А то растреляю-ю-ют. Пожалей меня-я-я-я, сЫночка мой…
- Сейчас не расстреливают мам, мараторий… Ну ладно, если ты просишь… Уйду … Ты только не волнуйся… Я тебе помогать буду… А пока всё не уляжется, скроюсь.

Никто не замечал сутулого парня с низко натянутой на лоб банданой и с рюкзаком за плечами. Он был одет в свободно болтающийся на костлявом теле комбинезон в камуфляжном стиле «милитари». Парень слонялся по улицам, заходил в магазины поглазеть. Обедал обычно в трактире «Ёлки-Палки», вечерами заходил в пивные библиотеки на спусках к набережной. Заказывал кружечку «живого пива», сушеные кальмары и чипсы. Он любил пообщаться, но сам никогда не навязывался.
Если кто-то из подвыпивших собеседников начинал бузить и «тянуть», парень приподнимал бандану и всё. Просто приподнимал … и всё. Этого было достаточно. Челюсть у бузатёра отваливалась, а парень допивал пиво и уходил.
Как-то один крутой пацан не понял и решил оглоушить кружкой по этим глазам. Не успел замахнуться, как из комбинезона появились две крепкие руки, перехватили стекло и разбили его о череп наглеца. Парень встал и пошел к выходу, при этом руки продолжали отбиваться от дружбанов крутого.

Ещё в городе участились случаи женских чердачных воплей о помощи. Обычно по утрам в городском центре из какого-нибудь чердачного окна здания старой постройки высовывалась косматая женская голова и истошно призывала о спасении. Останавливались прохожие, вызывали пожарников. Самый запоминающийся номер. Иногда скорую помощь. Но зачастую, прежде чем эта помощь приезжала, появлялся сутулый парень с банданой на голове, ловко и быстро взбирался на чердак по стене, по балконам, хватал орущую и так же шустро спускался обратно, неся потерпевшую на руках. Как и на чём он при этом спускался было совершенно не понятно. Но он благополучно ставил женщину на тротуар и… пропадал. Растворялся в толпе.