Редин : Borges Buenos Aires

Солнце рассыпало по небу бесконечные звёзды, но перед этим, неуклюже растворившись в горизонте, приказало долго жить. Звоню Алику.
- Она похожа на книгу, стоящую на полке корешком внутрь, - посетовал мой друг.
- Пошли в «Чёрное море», - пропустил я мимо ушей стон его души, - там сегодня Гаранян будет дуть.
- Мне в окно страшно посмотреть, а ты меня тянешь куда-то.
- Давно?
- Что давно?
- Пьёшь давно?
- Да где-то лет с пятнадцати.
- Врёшь. Первый раз мы с тобой набрались вместе, - сказал я, наливая себе зелёного чаю. “А что ещё делать в такую сучью погодку?”, - и было нам тогда по двенадцать.
- А чего тогда спрашиваешь?
- Я имею ввиду: сейчас.
- Сегодня?
- Ну да. Сегодня, послевчера, позазавтра, - я знал, что он пытается меня достать, но ничего с собой поделать не мог. Я начинал злиться.
Ну и хрен с тобой, золотая рыбка. Трахайся со своими фобиями. Совет вам да любовь. А я всё-таки пойду, послушаю Гараняна. Я вышел из дома, когда на зелёном циферблате моих часов стрелки показывали позолоченное: 22. 47.
Возле мусорных баков, на полпути к высокому исполнительскому мастерству меня испугал директор гостиницы «Ореанда». Раньше он был бомжём синяковатого вида и теперь развлекался тем, что в свободное от работы время лазил по помойкам в поисках просроченных продуктов питания, поношенной нечистой одежды и раритетных произведений искусства.
- Мужик, - прохрипел он хорошо поставленным голосом, - купи у меня замечательную картину неизвестного художника.
- Отстань, - что означало: изыйди, сатана.
- Ну, ты хотя бы посмотри, - не унимался бывший БИЧ.
Как назло, все фонари, являясь воплощением своего переносного смысла, молчали, скромно потупив взор. Добрых полчаса мы потратили на поиск источника света. И когда я уже хотел отказаться от неожиданной для себя роли покупателя произведений искусства, маленькой непонятной надеждой мне забрезжил свет из какого-то не более понятного, чем надежда в ночи подъезда. Подъезд оказался убогим, но вполне обжитым - две крысы, кошка и половина воробья. Но самое главное: он был светлым.
- Показывай, - почти приказал я директору фешенебельного и очень дорого отеля. Неписаные правила запрещали мне узнавать его.
- Вот, - он достал из-под свитера (пахнуло чем-то несъедобным) новый полиэтиленовый пакет с надписью “Kodak”, извлёк из него небольшую картину в простенькой рамке из чёрного дерева и протянул мне.
Я взял её в руки и алмазным глазом знатока-искусствоведа (а сам, как баран на новые ворота. Ну, лох лохом) стал рассматривать. Могу сказать одно: это масло. В остальном не уверен. По-моему, это графика, потому что написано полотно только синим цветом. Вернее, всеми его оттенками: от бледно-голубого до черно-синего. Но мне ещё никогда не доводилось видеть графических работ, выполненных маслом. Хотя, кто знает, что движет настоящим художником?
На переднем плане картины изображён хорошо одетый, похожий на банкира, пожилой мужчина. У него за спиной шикарный Cadillac времён The Beatles, из которого выходит красивая молодая женщина. Художник попросил ветер подхватить и вскинуть вверх подол её лёгкого светлого платья. Большая часть вдохновения ушла на стройные ноги женщины. За автомобилем огромная стена. Не исключено, что дождя. На ней едва просматриваются очертания какого-то граффити. Что-то на тему танго. О времени суток, так же, как и о времени года судить трудно. Мешает гамма исключительно синего цвета, но по отсутствию пальто можно сделать вывод, что это где-то лето. В левом верхнем углу находится название картины: «Buenos Aires», а подпись: “Borges” в нижнем правом говорила о том, что картина принадлежит кисти (чуть было не написал: перу) Хорхе Луиса Борхеса.
- Сколько? - спросил я.
- Доллар.
- А не много просишь?
- Обижаешь, - он нацепил на себя маску обиженной добродетели. Получилось правдоподобно.
- На обиженных воду возят, - резонно возразил я и протянул ему десятигривенную банкноту, - сдачи не надо.
- Вот спасибо, - запричитал он, - будет на что хлебушка купить, - пауза. И затем удивлённое: - завтра.
- Знаем мы твой хлебушек, - я, вдруг вспомнив, что ещё ни разу в течение данного повествования не закурил, кинулся исправлять эту досадную, но, слава богу, поправимую ошибку. Затянувшись, я предложил:
- Ну, что? Обмоем сделку, коллега? - и достал из заднего кармана аккуратную никелированную фляжку с дешёвым, но вполне съедобным армянским коньяком.
- Нет. Я свою дозу знаю. Пью только до двенадцати ночи.
Отвинтив крышку, глотнул, подумал, поморщился, ещё глотнул, глубоко затянулся и посмотрел на часы. Было 00. 05.
Розмарин, что подарила мне Розмари, из цветов давно превратился в приправу. Более того, мы вместе съели его два года назад с курицей, корицей и черносливом. И после этого волшебного ужина при свечах она - моя милая Розмари - обосралась, когда я попытался отыметь её в попу. В голову лезет всякая скатологическая ерунда. Луны нет. Темно. Звёзды греют, но не светят. Я на ощупь шёл домой до боли знакомой дорогой.
И почему я решил, что создатель Алефа и автор нескончаемой Книги песчинок являлся художником, в синих тонах написавшим оранжевый Буэнос-Айрес? Подпись? Подпись можно поставить любую или, на худой конец, подделать. И что за мужик изображен на картине? Автор? Я помню, как Бориска - разбитной рижский бандит тире наркоман - выходил из туалета, небрежно бросал на стол очередной номер «Плэйбоя» и удовлетворённо произносил: «Женщина в белых чулках для меня больше не загадка», но совершенно не помню лица Борхеса. Наверное, потому, что я никогда его не видел. Надо где-нибудь раздобыть его изображение.
Вхожу в квартиру и включаю свет в прихожей. Со стены грустной полуулыбкой меня приветствует деревянная голова старого негра-губошлёпа - подарок к свадьбе. Кладу на развалившееся трюмо хуй и своё приобретение и, не разуваясь, иду на кухню. Добываю там из газовой плиты огонь, ставлю на него чайник и, закурив, начинаю ждать. Коньяк или чай - вот неразрешимая дилемма, которую мне необходимо решить. Я выпил коньяк, чай и на всякий случай кофе, снял ботинки, прошёл в комнату и уселся перед спящим монитором. На часах было 02. 39. Их беспощадно повесили прямо на стене.
В единственной книге Борхеса, находящейся в моей скудной библиотеке, фото автора отсутствовало. Пришлось воспользоваться услугами интернета. Рамблер - ноль. Яндекс (найдётся всё) - хрена лысого. Yahoo, Google - всё мимо кассы. От досады я набрал три двойных “U” и ввёл RODINASITE.TK.
Я всегда знал, что Солнечному Генералу можно доверять безраздельно. Прямо с главной страницы на меня смотрел хорошо одетый, похожий на банкира, пожилой мужчина. На картине в простенькой рамке из дорогого чёрного дерева, с любовью пришпиленной над моим монитором, был он - Хорхе Луис Борхес.
Мы разговаривали всю ночь. Он был, как отец родной, который на самом деле никогда не видел своего сына, потому что бросил его через три месяца после зачатия.
Как я ни старался, мне не удалось выведать у него, что именно я купил у придурка-миллионера с замашками бомжа. Автопортрет, или…
…зато я узнал, что Алеф есть у каждого, но не каждый об этом знает, и жизнь вечна, потому что смерть - это только руки. Он показал мне солнце в зените ночи и беременного теорией невероятности муравья и объяснил, что любовь - это алкоголь, а болезнь - заблуждение. Много интересных и очень важных вещей узнал я от него. А когда я посетовал на то, что утром всё это, скорее всего, забуду, он ответил:
- Память непременно откроется тебе, когда это будет необходимо.
- А всё-таки кто написал эту картину? - мне не давала покоя мысль о подлинности автопортрета.
- Утро вечера мудренее. Кажется, так у вас говорят? - сказал он и растаял.
Будет Будда будить будни будущего, или оставит всё, как есть - это не важно. Будь, что будет. Обломки этого мира, превратившись в осколки ночи, на утро стали самыми обычными черепками - результат ночных бдений моей кошки - это всё, что осталось от глиняного кувшина Кати и моего сна.
Я встал. Сон, облизанный осенним утренним солнцем, сквозняком развеяло по комнате, и его остатки, в виде седого усатого муравья обременённого теорией относительности, пылью осели на кинескопе телевизора.
Носки, майка, штаны, тапочки, туалет, ванная, кухня, сигарета, кофе, балкон, сигарета - вот почти весь список моих утренних телодвижений, обозначенный исключительно существительными. После них я обычно приступаю к глаголам, то бишь: подхожу, сажусь, включаю, жду. Я ждал, когда молодые «форточки» заставят ожить мой старый пень. Ожидая, поднял свой взгляд на стену, туда, где ещё вчера жила пустота, а сегодня красовался автопортрет великого Борхеса. Чтобы убедиться в том, что это был именно он, достаточно было взглянуть на картину. Там находилась лишь стена дождя, на которой едва просматривались очертания какого-то граффити. Что-то на тему танго.

А больше никого…