Антоновский : Большие грузовики

- Я люблю свои отходняки. Я холю и лелею, каждый свой отходняк. К-а-ж-д-ы-й!
Это раньше я был мудаком и не любил отходняки, но теперь! Когда я совсем не употребляю ничего, совершенно никаких наркотиков. Ностальгия у меня только по отходнякам. Понимаешь! Совесть просыпалась только в таком состоянии, и какая совесть – жирная, настоящая совесть, та которою всем телом чувствуешь, та которая до дрожи пробирает! Прям до …. Эхххххххх …

Рома говорил несколько наигранно, и во время последнего выдоха, рубанул воздух алюминиевый ложкой, словно казак шашкой. И тут же опустил её в миску с мясным бульоном и макаронами-звёздочками из пакетика и принялся жадно есть суп.

- Ну да…Ну да – вздохнул Митя и тоже приступил к трапезе. – только всё же ты не прав, ты не прав понимаешь, ты тупо не прав – говорил он суетно, быстро, постоянно повторялся, будто хотел сказать что-то совершенно другое, но не решался - чё блядь в этих отходняках хорошего? И в этой совести чего хорошего? Там ничего хорошего нет…

Вдалеке шепелявили по шоссе большие грузовики.
Роме нравилось рассматривать веснушки на Викином лице и, когда он смотрел на них, а сейчас она сидела и пила чай напротив него, он становился очень трогательным, похожим на ребенка.
Всем своим видом, и этими веснушками она словно спускала его откуда-то с небес, где он прибывал со своими дурацкими разговорами, про отходняки, про совесть, про Россию. Не было ничего в этих предосенних вечерах, глупее, чем эти разговоры.
На импровизированном столе стоял самовар и в нём отражалось серое небо.

Викин взгляд на Рому был более чем выразительным:
Ну почему ты у меня такой глупый? Ну почему ты всё никак не угомонишься! Ведь ты же сам – сам! - всё время призываешь к смирению, к спокойствию, но не унимаешься, поясничеешь, валяешь дурака.

Вот что читалось в её взгляде.

Рома приподнимал челюсть и становился похожим на задумавшегося Виктора Цоя, тогда Вика смеялась и махала рукой. Мол, ты не исправим.

Это была их остановка в пустыне. С начала Мая они вчетвером путешествовали по России, и всё это время Рома проповедовал свою философию, пытался казаться умным, всё время говорил о том, что это не просто путешествие, а паломничество, спасительный путь, что теперь им точно будет о чём вспоминать до старости, что умереть мещанами теперь не выйдет, не получится, никогда в жизни!

Признаться честно он порядком всех утомил.

Всю дорогу он снимал документальный фильм аля’ “Ведьма из Блер”, но по большей части в этом фильме была дорога, ребята идущие вперед со спины и крупные планы Вики, её веснушек. Небольшая мини-дивишная камера и её оператор – были безумно влюблены в свою героиню и, наверное, ради неё толкал Рома все эти пафосные речи о путешествии вглубь, о том, что пути назад нет. Только когда снимал Вику крупным планом, он замолкал.

Ночевали в церквях. Ночевали в чистом поле. Ночевали в лесу. Ночевали в больших грузовиках, которые стояли вдоль шоссе. В покосившихся избушках у бабушек. Ночевали неважно где.

9 часов Викиного крупного плана. Рыжие, взрывные. И в то же время пепельные.
5 месяцев влюбленности. 5 месяцев Освобождения от города.

Рома всё это время был взъерошенный, потный. У него постоянно горели глаза, и как в настоящем огне – это пламя постоянно менялось.

Он всем порядком надоел, но было ясно, что в его наигранности, в его псевдо-русскости, которую он неожиданно стал выпячивать, во всей этой неожиданно проснувшейся духовности, на самом деле совсем другое. Мальчишеское.

Ему надо было быть совсем не похожим на тех, кого Вика любила раньше. На тех, кто остался далеко в городе. На тех с кем у неё было случайно, фальшиво, не всерьез. На позёров и модников. На городское пижонство. На тех, для кого он подобрал глупое определение – Мещанство.

И ей надо было это. Поэтому она всё время и смотрела, так выразительно на него. И он успокаивался.

Митя с Ниной были поспокойнее. В их отношениях – уже было нечто, какой-то купол – объединивший их в единое целое, делающий бессмысленным стремление, что-то доказать друг другу, превращающий ссоры не более чем в ритуал, в неизбежное, но бессмысленное свойство.
В их отношениях было нечто холодное.
Нина беременна. На 6 месяце.

Это была их остановка в пустыне. Было начало сентября, и возможно в этом году им больше не удастся вот так, как сейчас, переночевать в чистом поле. Сейчас – последняя жара. Бабье лето.

Утром Рома проснулся раньше всех и долго смотрел на туман, который стелился внизу, вдоль речки. У него в голове промелькнула мысль, что если и дано человеку, хоть краешком сознания представить, как выглядит Всевышний, то это будет именно так: Взгляд, зацепившийся за густой туман вдоль реки, которая от этого и стала молочной.

Волосы у него от чего-то были мокрые.
Он вспоминал поезда, электрички, автобусы, водителей, которые подбрасывали их автостопом. Наугад вырывал из памяти дни. Улыбался им. Был счастлив тому, насколько им удалось убежать от суеты, прошлой жизни …

Или не удалось. Или это всё не всерьез? И они вернуться такими же – так же вольются в колею дней, так же будут куда-то спешить.

- Совесть просыпается. – говорит он Мите за обедом. – какое прекрасное чувство. Просыпается совесть. Из-за мелочей. Из-за того, что просто как-то не так существуешь. Что-то не в порядке. Из-за того, что много ржёшь. Слишком много ржёшь. Ржёшь постоянно. Из-за этого просыпается совесть.

Вика внимательно смотрит на Рому.
Он продолжает. Но уже несколько тише:

- Я вот долго думал, из-за чего мне так паскудно в этих отходняках было. Я думаю мне было стыдно за своё чувство юмора а? не находишь а? Тебе стыдно за своё чувство юмора
- Нет – говорит ему Митя – у меня чувство юмора. Почему мне должно быть за него стыдно.
- Да вот хуй знает, я вот не пойму, но должно же быть стыдно … Ну – это же хорошо?
- Ну чё хорошего. Хорошего то мало когда стыдно.

- Ты не сломаешь себя, не пытайся – говорит Вика.

Рома заводится.

- Чего? Как это не сломаю себя? Как? А! Возьму сломаю! Я уже сломал.

Рома любит Вику. А ещё Рома любит Большие Грузовики. Он слушает, внимательно слушает, как они шепелявят вдоль дороги.

Вика кажется чрезвычайно умная. Это так странно. Она какая-то слишком мудрая. Женская загадка просто. Кошка. Она говорит:

- Ты Рома не сломаешь меня! Вот это точно.

Роме не нравится.
Больше всего он не хочет думать о прошлом Вики. О тех мужиках, которым она улыбалась, с которыми уезжала к ним домой.

- Рома! – наконец то говорит ему Митя – Мы хотели сказать тебе, что мы поедем. Мы в Соломах сядем на поезд Московский, а там в Питер. Нине надо нормально к врачу ты же понимаешь.

- Чего??? – говорит Рома, ложка натурально выпадает у него из рук. – Чего???
Вы что с ума сошли? Вы чего? Сумасшедшие что ли? У нас … У нас же есть ещё деньги! У нас же есть ещё! Вика – чего они? Мы же собирались – Рома растерян – Мы же собирались до холодов по крайней мере. А там пристроиться у кого-нибудь. Мы же нашли … Нас же … Да у нас ещё денег, на зимовку хватит!

- Нам тоже пора – говорит Вика решительно – хватит, загулялись. Мы не хотели говорить тебе, знали что ты разозлишься, ну Рома. Всё – поиграли и хватит!
- Что значит поиграли? Что значит поиграли? Значит, вы за спиной у меня шушукались! Значит вы вот так – Он вскакивает
- Успокойся – говорит Митя. Митя говорит с таким выражением лица, что видно - он самец, он защищает свою самку. Он не хочет, чтобы она нервничала.
- Мы же сами бежали из этого шалмана! Мы же все говорили! Вы чего!

- Нина беременна – говорит Митя.

А Вика ничего не говорит. Она смотрит обезоруживающе. И Нина ничего не говорит.

- Нина родит! В деревне родит! Мы же говорили … - Рома утихает, а потом снова резко вскрикивает: - ВИКА!

Вика смотрит на него.

Рома добежит до шоссе. Раньше ему казалось, что большие грузовики едут медленно, а теперь он смотрит на них и понимает, что они едут очень-очень быстро. Несутся куда-то.

Трансформеры. Большие грузовики. И он трансформируется. Постоянно трансформируется – только не так быстро, как они. Не так быстро, как трансформировался Оптимус Прайм в мультике, в детстве…. У него всё будет наоборот. Здесь. Вдалеке от городов, в путешествиях, в странствиях, снимая на камеру только природу и Викины веснушки, он медленно превратится из большого грузовика в человека.
Но теперь все хотят уехать.
И Вика хочет уехать.
Нинина беременность, это только повод, всего лишь повод - думает он.
Город затягивает их обратно.
Они хотят в город.
Вика опять хочет пить в барах и блядовать. Напиваться до бесчувственности.

В голове крутиться слово – Предательство.

- Я стану человеком… - повторяет Рома. – Я стану человеком…

Это так глупо звучит.
Рома плачет.

Вика догоняет Рому. Она пытается обнять его. И происходит самое страшное.
Вика включает блядь.
Она так смотрит на него, как смотрела на мужиков … Как там в городе смотрела на мужиков. Она смотрит на него, улыбается ему, пытается целовать солёные щеки.
А он воет. Просто воет.
И даже большие грузовики на дороге кажется притормаживают.

Ему на ум приходит глупая строчка:

- Струна звенит в тумане.

Почему? Зачем? Откуда это? … Его ещё больше начинает трясти. Он смотрит на Вику. Он говорит ей: Ведь мы не уедем? Ведь мы правда не уедем?

Вика пытается поймать его губы своими, но он страшно, очень громко кричит:

- ТЫ БЛЯДЬ! Ты БЛЯДЬ – отстань от меня!

Глаза сверкают у Вики. Она как будто каменеет. Кажется навсегда.

Два грузовика на дороге останавливаются. Они стоят. Непонятно зачем.
Непонятно куда стоят.

Дальше поле.
Можно разглядеть их импровизированный стол.
5 месяцев они ехали, бежали, смеялись. Рома всё время паясничал. Всё время хотел, что-то доказать. Он понимает, что он не успел – помолчать. Он слишком много говорил. А Вика молчала. Она понимала: Тут на природе лучше молчать. И сейчас она понимает, что Рома бесится так, оттого что он не успел насладиться тишиной. Ещё из гордости конечно, но это всё – оттого что не успел…
Заткнуться вовремя.

Вика уходит с шоссе виляя жопой.
Рома медленно идёт за ней.

- А я так хотел … повторяет он, а я так хотел.

Ледяным голосом она говорит ему:

- У нас есть ещё целый день. Наслаждайся! И замолчи.

Ночь будет холодная.
Всю ночь Рома смотрит на небо.
На утро никакого тумана не было.

* * *

За 2 года, что мы не виделись, он просто дико изменился.
Я так подумал вначале, что это, конечно же, не он. Может дьявол, какой в него вселился, всякое бывает. Даже внешне. У него глаза стали такие: Один больше, другой меньше. И какой то кошачий прищур.
Он подпух – то ли от пьянства, то ли ещё от чего.
Да и вообще я отвык от того, как он выглядит. А он стал очень злой. Просто дикость какая то, он стал просто очень злой.

Я сразу это почувствовал. Пожал ему руку. Я так по-детски обрадовался ему.
А он говорит:
- Ну здорово, здорово.

И так смотрит на меня, как будто я ничтожество, мне аж страшно стало. Никогда не подумал бы, что он может на меня так смотреть.

И мне вообще с ним расхотелось говорить.

2 года назад он был душой компании, такой обаятельный, такой искренний. Я не представляю, что может так сломать человека. Я отворачиваю глаза от него. Мне кажется, он меня сейчас ударит.

Мне хочется поскорее уйти. Но он стоит со мной на остановке. Вечер. Мы ждём один троллейбус. Ему в мою сторону. Я это знаю. Нам ещё ехать 5 остановок вместе. Ему сходить через одну от меня.

Мне хочется спросить:

- С тобой всё в порядке? Чего случилось то?

Я думаю: Может, умер кто-то? Может его девушка бросила? Может он болен серьезно?

Он смотрит на меня. Очень неприятно. Тяжело дышит.

Я думаю: Может я чё то сделал? Подвёл его? Да нет.. Нет.. Никаких общих дел у нас не было, ничего такого. Просто знакомые. Очень хорошо друг к другу относились, кажется. Есть что вспомнить весёлое. Да до хрена чего.

Он говорит:

- У меня тачка в ремонте.

Я киваю. И всё-таки спрашиваю его:

- У тебя всё в порядке?
- А у тебя?
- Что?
- А у тебя всё в порядке?

Я почему-то пожимаю плечами.

- Ну вот – говорит он – А у меня всё хорошо.

Я смотрю на дорогу. Вглядываюсь. Огни машин. У нас грузовики ездят по проспекту их всегда издалека путаешь с троллейбусами. Зачем-то смотрю на троллейбусные провода. В детстве кто-то сказал мне, что можно увидеть, как они колышутся, если троллейбус за две остановки отсюда. Глупость конечно, но получается, что я до сих пор верю, раз смотрю…

Мы молчим. Потом приходит троллейбус, кажется, через дикое количество времени. Мы садимся и в дороге тоже не разговариваем.
Если есть энергетические вампиры, и если это заразно, то передо мной человек, который видимо, превратился в одного из них. Он всю жизнь дарил энергию, я же помню. Одной этой улыбкой. Да в него все влюбленные ходили. Даже парни, в хорошем смысле.

А теперь он пожирает, просто опустошает меня, просто высасывает. Я пошевелиться не могу. Ни одной связной мысли в голове. В горле пересохло. Да что же это такое!

Проехали остановку.
Я не выдерживаю. Я понимаю, что надо прекратить это затянувшееся молчание:

- Слушай, что за хуйня, чё ты такой грустный?

Он усмехается.

- Грустный? – переспрашивает.

Я понимаю, что не правильно высказался. А как сказать? Чего ты такой злой? Ты почему в Чёрта, в натурального Мефистофеля превратился? Как ты жил? За что тебя так? Или это просто 2 года, просто время, просто я не видел плавного перехода, может если бы всё это время я общался с тобой…

Я говорю:

- Просто показалось. Не знаю. Просто ты какой-то…

На следующей остановке я выхожу. Похрен ,что придётся идти пешком. Вечер. Я сдаюсь.
Я сажусь на скамейку, чтобы отдышаться. Первый раз такое, человек довёл меня молчанием.

Он выходит следом.

- Ты чего? – говорит. Цедит. Неприятно.

Я мотаю головой. Так не бывает. Хрен с ним, что 2 года назад он был нормальным. Он сейчас просто, просто монстр какой-то. Или это со мной что-то не в порядке. Да нет. Я успокаиваюсь. Я анализирую ситуацию. Просто очень неприятный человек. Но сейчас я дойду до дома и забуду про него. Он испарится у меня из головы.

Он садится рядом со мной.

- А помнишь – говорю я ему – как голые за пивом в 5 утра ходили. В одних трусах. У чёрта на куличиках где-то были? Помнишь?

Смеется.
Мерзко смеется.

Кладёт мне руку на колено, встает.

- Пойдём.
- Пойдём…

Мы идём вдоль проспекта.
Он как то сдерживает себя, из последних сил, почувствовал наверное, моё состояние.
Мне кажется, что я всё преувеличил. Что всё не так страшно. Мне кажется, что я понимаю, почему он стал таким. Я вижу, как он устал. Устал тратить себя. Как в какой-то момент в нём перегорело. Как он устал радоваться, как устал дарить радость, устал светить. Как он пытался пересилить это, продолжать. Как обтекаемая сущность его, плюшевая, приятная всем, обрастала щетиной, становилось угловатой, колкой.

Я вижу, как он просыпался каждое утро и не замечал.
Как он так до сих пор и не заметил, что с ним произошло.

- А мы в поездку ездили – говорит он – по России. 5 месяцев.

Дальше он не хочет рассказывать. Устал. Опять становится невыносимым. Тяжелеет.
Мне кажется, это последнее что говорит прежний Рома.
На душе какое-то дурацкое чувство.
Возле своего дома я прощаюсь с ним.