Иосиф Сталин : Октябрьская эволюция

[неизданный рассказ Антона Чехова]

– Вы знаете, меня беспокоит уйма вещей. Точнее, ну, вы, наверное, в курсе, что, если причина не одна, значит, её нет вовсе. В моём случае, я думаю, это не так.
По-моему, я болен. Да, болен. Только не закатывайте глаза, хотя, я знаю, что вы не сможете позволить себе это. Вы будете слушать меня в любом случае.
– Это – моя работа.
– Оказание помощи, я прав?
– Вы ведь за этим сюда пришли?
– Да, извините, я всё никак не начну. Так вот.
Дело в том, что я не могу жить в обществе. Все мои знакомые, друзья и, что особенно раскрывает мою коммуникативную импотенцию, мои девушки рано или поздно убегают от меня, мотивируя свой уход бурей эмоций и эпитетов в мой адрес. Очень часто эти оценки моей личности были похожи на оскорбления, но я знаю, что это правда. Просто она накапливалась и обрушивалась на меня целиком и полностью, со всеми нечистотами и экспрессивными междометиями, свойственными могучей части русского языка.
И хотя каждый из тех, кого я пускал к себе, был довольно интересным человеком, меня терпели недолго. Чрезмерным хамством я не отличаюсь, пусть оно и свойственно братьям славянам. Я всегда был в меру жёсток и жесток. У нас почему-то жёсткость тождественна мужественности; может это блатной дух, который авторитетно нависает над всем постсовковым пространством и селится в душах мужской половины населения, заставляя отвечать за базар? Подумать только, у нас даже совесть блатная, ведь, если вдуматься, за базар все отвечают самим себе; эдакий контроль, поддерживаемый звуком дубинки о решётку камеры. И мы живём в состоянии цепного пса.
Проще говоря, помимо того, что западло я особенного никому не причинял, я следовал и нормальным человеческим нормам. Это несложно, зная натуру человека. Кто-то ляпнул по этому поводу очень в тему, я бы сказал, в дырочку: «Ничто не обходится нам так дёшево и не ценится так дорого, как вежливость».
В общем, да, с внешней благонамеренностью у меня всегда всё было в порядке. От меня бежали, узнав глубже. Говнистость и человеконенавистничество были не грязью, заляпавшей меня на национальной дороге жизни, они были фундаментальной основой моего сознания. Я изначально не выношу людей, я просто сделан из грязи. Голем эдакий...
Хм... так вот, от меня убегали и снова возвращались. Конечно, в большинстве своём ко мне возвращались девушки. Мужской род крепче духом, хотя... Скорее, мы более эгоистичны, себялюбивы и, как итог, горды. Девушкам же приходилось тяжело. Ведь, насколько сильно я ненавижу, настолько же сильно могу и любить. Развитие не может быть однобоким. Да и вообще, чтобы сразу закрыть тему, назовусь дуалистом – вам по номенклатуре проще будет...
Э-э-э, да! Я отдавал им всего себя, делился всем, на самом деле всем. И они порхали на крыльях, пока мне не надоедало. Я бросал, и они беспомощно висели в воздухе, созерцая грязь пополам с дерьмом до горизонта. Они барахтались, метались, ища замену, но слишком быстро вязли в дерьме. Несчастные и измученные, они приползали обратно. Но здесь я был неумолим. Мне хватило долгих разлук и бурных возвращений за мою короткую жизнь, и вообще, мне казалось это каким-то суррогатом. Я не верю в реанимацию чувств...
Она оказалась чем-то большим...
Мне всегда казалось, что я иду по жизни, покоряя, не останавливаясь, оставляя их махать вслед белым флагом. С ней я почувствовал, что на обочине стою я. Она была самодостаточной, также искала внутри, а не снаружи. Младше меня на две... Только её я называл Солнцем, действительно вкладывая в это слово смысл... Солнце... белый, который означал не капитуляцию, а невинность... Солнце...
Этой осенью солнце какое-то странное. Даже не знаю...
Каждый день я иду с работы пешком. Примерно в одно и то же время, и оно вместе со мной. Оно устаёт сводить с ума людей и ярким звенящим сумасшествием нависает над городом. Его свет отражается в блестящем сыром асфальте, стёклах машин, сознаниях, обостряя осеннюю шизофрению. Оно сияет повсюду, объединяя каждый свой блик какой-то нездоровой дымкой. Похоже на туман, но только похоже. По сути это больше напоминает белый шум, гудение в ватной голове. Он чувствуется постоянно и под конец дня, накапливаясь, гремит на всю катушку вместе с солнцем.
Застилает глаза и разум пеленой обрывочных видений и мыслей. Я поддаюсь этому и... контроль... контролировать свои... тяжело управлять...
В общем – осень.
Я знаю, что это страшно. Я боюсь осени. Каждый раз её наступление заставляет меня становиться в боевую стойку. Она бесцеремонно врывается в меня, круша и ломая всё, что было выстроено с момента нашей разлуки. Она открывает глаза и снимает маски. Она заставляет смотреть на реальность со всеми её уродствами и прелестями. Это затяжной диалог, чреватый множеством комплексов и фобий. Меня пугает эта откровенность и безнаказанность... она доводит до исступления, заставляет двигаться, а когда период бурной деятельности проходит, высаживает в чёрную депрессию.
Наверное, самое неприятное в этом, что периоды движа и пассива могут сменяться бесконечно. Несколько раз на дню, за неделю их уже не сосчитать, в месяц счёт идёт уже на сотни. Эти весёлые горки, я думаю, должен испытать на себе каждый. Конечно, это зависит от возраста, поскольку осень, настоящая осень, может начаться, только когда у человека уже есть с чего сходить. И вообще, по-моему, возраст нужно определять по количеству пережитых осеней, а те, кто спрашивают, сколько вам лет, просто ни разу её не переживали.
Как бы то ни было, осеннее обострение живёт в каждом из нас. Это своего рода потенциал, скрывающийся за готовыми воплощениями чужих сумасшествий, которыми нас пичкают, как американский пирог хуями. С раннего детства нам дают готовые соображения и понятия по поводу вещей, на которые мы обращаем внимание в силу обострённого интереса к окружающему и тяге к познанию. Мотивируют это насаждение чужого мнения бессмысленностью. Зачем заново изобретать велосипед? И, правда, зачем? – думаем мы. В нас убивают индивидуальность, называя самостоятельность бессмыслицей, когда их собственная самобытность безвозвратно утеряна.
Но некоторые, всё-таки, каким-то образом умудряются устоять на неокрепших культяпках и даже пытаются гнуть свою линию. Это часто, почти поголовно, проявляется в юношестве, вместе с максимализмом и критиканством. Монохром застилает удолбанные глаза молодежи и кажется, что любой оттенок, стоящий между чёрным и белым – враньё и фальшь.
Во всём сумбуре, творящемся в головах подростков, пробираясь сквозь дикую и колючую меланхолию, начинают копаться преподаватели, седеющие от постоянной необходимости становиться на одну доску. Подумать только! – сколько пособий и прочей методической шняги издали на почве переходного возраста.
К ним ищут подход, сражаются с бурей бушующих гормонов, перебирают кучу всевозможных первопричин безмозглого нигилизма... И в итоге находят.
По началу это всего лишь маленькая зацепка, пара слов, что подросток обронил в ответ на речения мастерски выдрючивающегося воспитателя.
Запуганно исподлобья или нагло ухмыляясь – так или иначе, подросток чувствует – это капитуляция. В следующее мгновение бедняга будет слушать с открытым ртом, как его мысли сотрясают воздух, стройными рядами вылетая из уст старого пердуна, как они растут и развиваются, словно их засунули в инкубатор.
Дальнейшие попытки сопротивления приводят к очередным обломам, и тут, человек либо ломается, либо, затаившись, начинает изучать правила, по которым следует играть.
Половина, если не три четверти, затаившихся также обламывается, запутавшись в правилах, либо забыв, для чего они затихорились. Эти, в отличие от тех, кто обломался ещё в юности и так и не смогли одолеть сорок восьмую ступень ай-кью, живут в забытьи. Они находят приятные мелочи в повседневности, и нет для них высшей благодетели, чем постоянство; работают над абстрактным понятием «стабильность», о смысле которого стараются не думать.
Что же до остальных, их жизнь бьёт ключом по всем жизненно важным органам, но до поры до времени. А пора эта называется осенью.
Когда она приходит впервые, весь позитив, жизне- и человеколюбие опадают, как эрекция при виде маленькой гниды. Опыт, накопленный тобой, складывается в целую картину и от созерцания этого паззла сносит башню. По-моему, в свою первую осень я даже не вдавался в подробности. Мне было тяжело осознать своё рождение, и я больше обращал внимание на то, что испытываю, нежели на то, что мне открылось.
Конечно, все это происходило не без наркоты, но спустя долгое время, бросив всё, за исключением ганджа, конечно, я понимаю, что сознание изменяется навсегда. Понимаю, что та ненависть, которая переросла в некую брезгливость, та, которую я испытываю ко всему человеческому роду – не что иное, как естественная реакция на окружающих.
В каждом из нас живёт ублюдок, которого стоило бы повесить, но всё это балансирует с терпимостью к себе подобным и выполнением выработанных норм.
Нормы эти вырабатывают те, кто испугался осени. Это видно по глазам, в которых либо страх, либо безысходность. Они бросают всё, едва заметив гнутый хребет айсберга. Лица этих людей заклеймены жгучим холодом. Если присмотреться, можно разглядеть в их глазах отпечаток увиденного. Но это вижу я, они это забыли и вспоминают как бурную молодость. Они помнят только страх, с ним и идут по жизни. Правда, страх этот глубоко спрятан от тех, кого они учат. Мастерски развитая риторика и способность понять – всё, что нужно воспитателю.
Общепринято: учитель не перестает быть учеником. Это так, но они перестают копать вглубь, распаляясь на окружающее, уподобляясь некой энциклопедии, заполняя пустоту датами и именами. Хватает их только на воспевание чужих идей и восхищение чужими творениями.
Я считаю, что настоящий преподаватель никогда не станет преподавать и повторение не мать учения, а скачок назад.
Я понимаю, что своими высказываниями ставлю себя выше подавляющего большинства, что моё высокомерие уже порядком вас заебало, но сеанс будет длиться столько, сколько скажу я. Вы, в свою очередь будете покорно слушать меня, боясь, что эта штука выстрелит. Так что перестаньте нервничать и слушайте внимательно, хорошо?
– Да-да, конечно. Только ответьте мне, почему именно я?
– Хм... Не по теме, но ладно. Во-первых: вы, в силу профессиональной направленности, поймёте хотя бы половину из сказанного мной. Во-вторых: именно вы были упомянуты в одной истории, связанной с одной из ваших подопечных суициденток. Но, всё по порядку, наберитесь терпения...
Я провёл много времени в наблюдении за окружающими, за собой; наблюдал, как окружающие наблюдают за мной, как я наблюдаю за ними, как мы наблюдаем друг за другом. И с их стороны это было поверхностно, и с моей. С их стороны эта поверхностность вроде бы объяснима, это понятно. Почему же я провел столько времени в поверхностном наблюдении? Да потому, что как только я заметил отношение окружающих ко мне и друг к другу, понял причину, и дальше углубляться стало бесполезно. Я лишь подчеркивал различные формы стимулятора людей. Это мозолило и натирало взгляд, назойливо лезло в глаза так, что я уже перестал замечать что-либо, кроме.
Страх смерти настолько раскрылся и рассекретил свои вместилища, что я видел его повсюду. И в силу дуалистичности своих воззрений, я решил, что боимся мы лишь смерти. В той или иной степени и форме. Черное – белое, жизнь – смерть, большинство так и остаётся в монохромном возрасте, только ведут себя как автоматы с кока-колой, выпуская из глубин, только когда бросят монетку.
Все мы боимся смерти, это неоспоримо. Мы ЖИВЁМ, и боимся противоположного. Можно подумать, нас так прёт существование... Но без небытия оно невозможно, это как ясный день; мне интересно: когда не существуешь, боишься быть?
В том самом монохроме, вместе с отрицанием и протестом, частенько на ум, вернее будет сказать – в пустую башку, приходит мысль о суициде. Не ново и не умно, если ты просто хочешь убить себя из-за блядской дубовой сопливости. Мотивы этих полудурков как раз и стали стереотипом, благодаря СМИ и прочей торгашеской братии. Это, конечно, рубит и давно не вызывает даже снисходительной улыбки. От этого устали все, включая нас с вами. Но!
Сама мысль не лишена смысла, всюду большую роль играет контекст, а в таких случаях – вообще огромную. Вы, кажется, начинаете догонять. Да? Ну, конечно, высшее, всё-таки, образование, особенно у медиков и музыкантов.
– У художников...
– Эти не обидятся ... Ладно, хватит.
Она жила, вынашивая в себе смерть, как младенца. Может, поэтому она не пыталась обременить меня своим присутствием. Создавалось впечатление, что она уже мертва, просто остаточные рефлексы подключены к аккумулятору. Она ничем со мной не делилась, считала это бесполезным. Каждое слово мне приходилось вытягивать из неё клещами. Мозаика, которую нужно додумывать самому.
Она была младше на две осени и, в отличие от меня, отдавалась, а не противилась ей. Она понимала, что смерть внутри неё. Что каждой осенью у неё наступает период кормежки и роста. Она скрывается в каждом миллиметре наших тел, пропитывает насквозь, пытаясь выбраться наружу. С каждым маленьким порезом и ссадиной сочится кровью, стремясь к воссоединению. Хочет вернуться в хаос и пустоту, в колыбель, в начало начал, где из точки рождается линия и делит надвое горизонтом, повторяя цикл.
Но люди боятся не этого, они просто боятся сдохнуть. Эта маленькая вонюченькая занозка – облом на всю жизнь и повод возникновения всех законов и правил, созданных нами. Достаточно вспомнить, что война – последнее средство дипломатии. Люди готовы на всё, лишь бы жить. Человеческое тело оказывается настолько прочным и неуязвимым под воздействием сознания, охваченного страхом смерти, что может ломать даже физические законы. От страха человек теряет весь свой вес – вспомнить несчастных немецких ведьм; теряет самоуважение и человеческий облик, преодолевает непреодолимые преграды и расстояния.
Сила самовнушения? Тяга к жизни? Скорее, притяжение жизни. Адреналин как электрошок. Как магнит. Тяга к уже познанному.
Это сила самовнушения, подгоняемая и увеличивающаяся в миллионы крат чувством страха. Чем больше мы верим и хотим того, во что верим, тем чётче оно материализуется. Теперь я знаю это точно...
Она должна была придти сюда за полчаса до моего появления.
Теперь всё предельно ясно. Надеюсь.
Так вот, она больше никогда здесь не появится...
В утренних новостях вы, наверное, уже слышали о радости, которой поделились наши медики, и волнении, охватившем восток по тому же поводу? Ни одной смерти за последние три-четыре часа! Угроза жизни ритуальных агентств и мануфактур по производству белых тапок. Так же, вы, наверное, слышали нечто из совкового фольклора, под названием «смерть в табакерке»? Нет? Ладно, тогда я объясню иначе.
Сегодня ночью, она освободилась от смерти. Я нашел её в ванной. Кровь была такой густой, что видно было только голову над поверхностью. Новорожденная плавала рядом с ней. Нет, балахона не было, и миниатюрной косы в ладошках тоже.
Это было нечто... я не могу это описать. Можно лишь понять, что это она. А понять это можно, только лишь увидев её.
Я спрятал их обеих. Точнее, похоронил.
С этого момента всё и началось. Бредовые новости для полуночников, безумные небылицы в чатах...
Всё это время я наблюдал за окружающим, пытаясь уложить в голове происходящее. Смотря на то, как люди борются за право умереть, я вдруг понял всё, что должно произойти...
Её вера в смерть была настолько велика, что искупила грехи остальных. Она подарила этому блядскому стаду...
Но они не довольны, они протестуют... Я закончу начатое...
Видите этот пистолет? Не бойтесь, держите. Держите.
– Я рад, что...
– Нет. Вы не поняли. Произойти должно следующее: вы должны помочь мне запатентовать, если так можно выразиться, наше открытие. Как-то даже язык не поворачивается назвать это изобретением. Вы не выйдите из кабинета, пока не выстрелите мне в голову, либо не умрете от рваных ран. Смелее...
– Но...
– У нас мало времени.
– Но зачем, это...
– Зачем?
– Это бессмысленно, это просто...
– БЕССМЫСЛЕННО? Ты, что, меня не слушал? ЗАЧЕМ? Ты до сих пор не врубаешься? Ты, блядь, до сих пор не догнал? Тебе выпала честь столкнуть противоположности лбами, пока кто-нибудь не сделал этого до тебя! Включи свои полужопия, долбоеб! Даже сейчас, даже сейчас ты ссышь как последняя тварь. Баран! Либо я сдохну, либо все вокруг. Раннее утро, наше полушарие уже проснулось. Стреляй, полудурок!!! Будет просто...

темно