Арлекин : Цветные сны

Спокойной Ночи




1. Сон Екклесиаста

В пустыне, под стыдливым бесцветным брезентом ночи, процессы протекают вспять.
Пляж...
Не тот пляж, конечно, о котором можно подумать, не тот, где люди жарятся вначале и охлаждаются затем в воде. Просто много мокрого песка, укрытого водой, и много сухого, просушенного.
Людей нет. Животных и растений тоже нет. Нет никакой жизни.
Песок, отдаляясь от края воды-покрывала, крупнеет, приобретает фактуру и цвет, объединяется в куски породы, те — в каменные глыбы, глыбы — в морщинистую каменную поверхность, пустошь.
Тихо. Ветер и вода в движении, но шепотом, на цыпочках проходят мимо.
Прекрасный пляж, пляж, каких не бывает в действительности. Такой пляж может только привидеться во сне.
Пляж...
Что это за место?
Солнце облизывает горизонт, дразнит холодный грунт, не выходит. Издевается.
Голубоватые тона теплеют, согреваются, вздрагивая в ожидании.
Это место, этот пляж... Здесь — абсолютная чистота. Это нетронутые, незапачканные, неодушевлённые пространства. Предельно настоящие, не наделённые душой, не живущие — лишь пребывающие в конкретном месте в конкретной точке времени.
На пляже песчинки лежат бессистемно, а волны облизывают их через неравные интервалы независимо от лун или движения воздушных рек.
Здесь отсутствует понятие эстетики, как и все другие понятия. Понятия «отсутствия» здесь тоже нет.
Здесь нет «пляжа», «воды», «ветра», «камня» и собственно «здесь», но есть пляж, вода, ветер и камень — сущие, но не названные.
Пляж не говорит и не слышит.
Вода ни пресная, ни солёная, ни влажная.
Ветер — ни штиль, ни шторм — движение воздуха только.
Медленно встаёт солнце, ничего не знаменуя, начиная новый цикл и завершая старый.
Вода с шипением пускает слюни, окрашивается в зелёный.
Ветер спешит туда, где мало кислорода.
Екклесиаст спит и видит сон. Но не этот.
Здесь ещё не появились фигуры, здесь ещё нет и меня.





2. Сон кота

Солнце жарит город с неистовостью маньяка. Пот струится по обожжённым щекам человека вон там, у линии горизонта. Укрыться. Где? Солнце в зените. Огонь настолько силён, что даже тени попрятались под своих хозяев. Жёлтые глаза кошки мужественно сдерживают атаку, обречённые рано или поздно высохнуть и рассыпаться в пыль. Слышно с каким рычанием Солнце вгрызается в их оболочки, просвечивая слизистую и понижая тургор. От земли исходит жар поразительной силы. Земля лихорадит, у неё обезвоживание. Кошка шипит.
Воздух прогибается коромыслом, переплавляясь в электричество, вспыхивая искрами, взрываясь, и снова взрываясь, и снова.
Солнце нагибается ближе, высовывает язык и, бесстыже глядя Земле в глаза, вылизывает ей пупок. Потом опускается ниже...
Земле больно, она стонет, но это и стон наслаждения тоже.
Земля притягивает Солнце к себе, и они сливаются в экстатическом соитии.
В конце Земля рассыпается в пыль, а Солнце, сгорбившись, усыхает, мгновенно превращаясь из молодого и свежего создания в древнюю и усталую сущность.





3. Панопикум

И в центре зала возвышался он, вытесанный из монолита неизвестной породы. Его лицо было ужасно, рост огромен – он головой своей едва ли не касался свода. В протянутых ко мне руках Панопт держал предметы, по одному на каждую ладонь. На левой рассыпалась горка пепла, похожая на серое толчёное стекло; на правой замер каменный огонь. Из его глаз всё то, о чём я никогда не мог узнать, медлительно на пыльный пол текло. На неживых белках было написано одно, о чём я мог подумать лишь как о незримом. Я, в око первое взглянув, тотчас же понял, что всё вокруг, не только люди, но и вообще весь мир, живой и неживой, обсыпан гримом, через последний слой которого мне виден нижний слой, через который проступает нижний слой, через который проступает нижний слой, через который проступал последний слой, через который ничего не видно. Я смог это понять, только увидев, но увидев, я не смог простить, и это было грустно и обидно. Второй глаз излучал глухую боль за жертв нелепой шутки, которую я понимал как жизнь, но в сущности которая была грязней, чем поутру пизда дешёвой проститутки. Потом я заглянуть пытался в третий глаз, который был закрыт. Но даже сквозь опущенное веко мне виден был нечёткий контур первого живого, из вакуума космоса наружу рвущегося недочеловека. Четвёртый глаз смотрел куда-то вверх, за потолок, за небо и за звёзды, за чёрный свет, за белый цвет, за боль. Я проследил за направленьем взгляда, и там, в невероятно близкой вышине, увидел необъятный, желтушно-пряничный, переслащенный ноль. Своим затянутым в гранитное бельмо увечным пятым глазом идол плакал, но проливал не слёзы, а песок, расплавленный до матового кварца. Мне стал понятен смысл его даров, и вся история его страданий, и искажённый рот, и лысый лоб, и угловатые, худые локти старца. В шестидесятый глаз меня что-то манило, и подмывало швырнуть грязь или вонзить стрелу. Наверное, за то, что тот прекрасно знал, кто я такой, и почему я поддаюсь амоку. В семьсот шестнадцатом глазу мерцала слюдяная жилка, бликуя на мой разум и заставляя, не подумав, в колючий порошок все зубы истирать и отдавать себя безумному, невнятному потоку. Но ярче всех со мною говорило его девятьсот девяносто девятое око. И перед тем, как умереть, я слышал всё, что было сказано мне предпоследним яблоком глазным, а после – всё, настала темнота, когда в мой мозг впился разбитый на миллион осколков розовый алмаз. Как жаль, что слёг я, так и не дослушав того, что перед сном моим хотел поведать мне последний глаз Тысячеглазого Панопта.





4. Пробуждение

А теперь я ухожу.
Оставьте сердце в баночке для пыли.
И, вспоминая, как мои суставы ныли,
«Замолкни», — я себе твержу.
Единственный мой лист пожух,
Осколки киля в небо взмыли
И с облаков меня дразнили,
Корабль без руля.
Последний пёс, скуля, забился в будку
И продолжал скулить.
Вот сукин сын.

Прощайте, вернусь я года через два
Или один.