Арлекин : Pvrgatorio

прошлое

Это произошло внезапно. Я не видел, как она упала – всё моё внимание было обращено к Самуилу, который объяснял что-то, как мне казалось, очень важное.
Весь день мы с ним шли рядом. Нас разделяло всего несколько человеческих корпусов. Во второй половине дня я решился с ним заговорить. Растолкал нескольких парней локтями и пошёл с ним бок о бок. Самуил не смотрел в мою сторону. Минут пять мы шли молча, а потом я спросил, не болят ли у него ноги.
– Болят, – ответил Самуил.
Было не похоже, что он стремится поддержать навязываемый мною разговор. Его лицо было серым и невыразительным. Когда я щурился, оно сливалось с небом.
– Гноятся? – спросил я.
– Нет пока. Но уже скоро...
Некоторое время я подбирал новый вопрос. Потом бросил наугад:
– А когда загноятся?
– Что?
– Что будешь тогда предпринимать?
Он глухо рассмеялся.
– А ты как думаешь?
– Послушай, у меня в каждом ботинке по трупу. Я наступаю на них и чувствую их боль. Каждый мой шаг – маленькая агония. У неё всё ещё хуже. Кажется, уже началось заражение. На её щиколотках появились красивые лиловые узоры.
– Ну вот, – безучастно сказал Самуил. – Теперь и у вас начинается. Только не пойму – я здесь при чём?
– Есть, может, в аптечке, что-нибудь? Прижечь нарывы или, хотя бы, обезболивающее.
– В какой аптечке?
– Ну, лекарства. Были же.
– Когда-то были. Ты хоть представляешь, сколько людей прямо сейчас вот так же мучается?
– Что, ничего нет?
– Нет, забудь об этом. Ещё неделя, полторы, и у всех будет то же самое. Посмотри.
Самуил бросил взгляд на свои дешёвые стоптанные кеды.
– У вас, как минимум, крепкие ботинки. А мои тапки уже потихоньку разваливаются. Думаешь, у кого-то есть для меня лишняя пара? Нет. Так что скоро я пойду босиком.
– Но ты ведь...
– Что? Кто я?
– Как бы, главный...
– Ты не понимаешь. Меня выбрали старшим по участку не за какие-то личные качества, которых у меня нет. Просто так получилось – на этих двадцати километрах подходящих качеств нет ни у кого. Среди нас нет ярко выраженного предводителя. Я простая жертва жребия. Я никто.
– У меня сложилось впечатление, что ты знаешь больше остальных.
– Просто, я думаю.
– И всё?
– Этого достаточно. Теперь этим мало кто занимается. Вот ты, например, башковитый пацан – это сразу видно было. А теперь, что с тобой стало? Посмотри на себя. Посмотри на остальных. Разница между вами уже стёрлась.
– Ты забыл кое о чём. Меня отличает от них...
– Им уже давно плевать на вас обоих. Всё, вы смешались. Между вами нет отличий. Ты, так же, как и они, потихоньку съехал.
– Я не...
– У тебя голова пустая. Ты стал пугалом, дурачком.
– Это от бессонницы. Я уже ни курить, ни есть не могу. Всё противно. Я хочу уснуть, хочу! Думаешь, не хочу? Хочу! Но не могу! Каждую ночь, каждую, каждую ночь...
– Да ладно. Какая разница-то? Ну и всё. Вот и посмотри на это со стороны. Отупевший болванчик с гниющими ногами. Не ест, не курит, переставляет ноги чисто механически. Кто ты?
– Я... ты пробовал вспомнить?
Самуил вздохнул. Медленно повернул ко мне голову. Его рот открылся, чтобы выпустить первое из череды очень важных слов...
Вдруг начался шум. Никто не кричал, не суетился, но как-то в один момент всё пришло в беспорядок. Люди образовали сутолоку, спотыкались обо что-то, вяло ворча и хватаясь за плечи близыдущих.
Я разглядел, обо что все спотыкались: она лежала на дороге, и на неё наступали люди.
Всеобщее движение увлекало меня вперёд, меня уносило всё дальше и дальше от того места, где пласталась она. А нескончаемый поток людей продолжал идти. По ней.
Что-то крича, я бросился против движения. С трудом протискиваясь меж твёрдых безразличных плеч, я рвался к ней сквозь толпу, которая как будто нарочно уплотнилась, чтобы отрезать меня от неё. Я всё кричал, толкался, бил кого-то, прорывался сквозь сомкнутые тела, но медленно, слишком медленно...
И тут я ощутил чью-то помощь. Меня толкали в спину, сообщая мне дополнительную скорость. Быстро оглянувшись, я увидел Самуила. Благодарность только начала подниматься во мне, но всё резко перекрыла картина: её тело, распростёртое на асфальте. На неё наступали, наступали, наступали, наступали, я смог подбежать к ней, и хотел прикрыть её собой, но Самуил дёрнул меня в сторону, к обочине. Он вытащил нас из потока на край дороги.
Она была без сознания. Мягкая и тяжёлая, как тряпичная кукла, набитая крупой. Я поспешно стянул с неё ботинки, задрал штанины. Лиловые полосы кольцами обвивали её голени.
– Проверь, не сломаны ли кости, – подсказал Самуил.
Я стал ощупывать её спину, руки, бёдра – мягкие, как будто костей там не было вовсе.
– Понесёшь её на спине.
Я отшвырнул свой пустой рюкзак и взвалил её себе на спину. Неживая голова упала мне на левое плечо. Собственные ноги заболели в два раза громче.
– Пусть мне помогут нести, – сказал я в пространство, надеясь, что Самуил всё ещё где-то рядом. Я ничего не видел.
– Я же тебе сказал, – голос Самуила доносился издалека, он уже уходил вперёд, – у меня нет никакой власти, только преимущества...
Я нёс её, ничего не видя, ни о чём не думая, целиком сосредоточившись на боли в ногах.
Ночь всё не наступала.

.

Она бредила.
Я убивался, монотонно поскуливая и раскачиваясь над нею, но это длилось недолго. Постепенно непослушное внимание переключилось на мою собственную боль, а ещё чуть погодя я против воли стал погружаться в мучительное вспоминание, и боль в ногах быстро отошла на задний план, уступив место другой, более сильной. Снова и снова эта другая боль рвала и раздирала меня, и бешено колотящееся сердце вдруг замирало, в ушах гудело в унисон шепчущим кострам, и я оставался с собой один на один, и неизбежно проигрывал этот поединок, и все мои муки были ничто по сравнению с тем одиночеством, в котором я тогда оказывался.
Иногда она приходила в сознание, открывала глаза, смотрела на меня ясным взглядом с дрожащими в них бликами и, матерясь, спрашивала:
– ...что... со мной... что... со мной?..
– Всё нормально, – отвечал я, ласково распутывая её влажные пряди, – ты теряешь рассудок.
– Всё хорошо? – спрашивала она. – Всё хорошо?
– Да, – отвечал я. – Всё классно.

.

Смешалось всё: люди, слова, места, события, голоса, действия, результаты. В этой неразберихе уже ничего нельзя было понять. Я вспоминал какие-то обрывки, но никак не мог связать их между собой или, хотя бы, изъять их собственный смысл.
Я стал безмозглым пугалом, сказал Самуил, ничего не соображающим подвижным трафаретом, плоской картинкой на фоне однообразного пейзажа. Это твоя самая глубокая реальность. Мы идём сквозь вечность. Нет никакой власти, только преимущества. Что, если все лучшие места уже будут заняты? Я не хочу быть статистом.
Что это? О чём были эти слова? Я помнил себя на дороге, но не понимал, почему я на ней. В самом начале я точно знал, зачем и куда мы идём – а теперь забыл. У меня слишком болели ноги, чтобы держать в голове что-то ещё, кроме своих ощущений. Я слишком долго не спал, чтобы о чём-то думать. Я перестал есть и курить, редкие глотки воды обжигали мне глотку и кипели на дне желудка, дневной свет резал мои воспалённые глаза даже сквозь фильтры облаков, дорожное покрытие гипнотизировало меня, погружало в транс, препятствовало зарождению мыслей – не сводило с ума, а просто отворачивало от него.
Дни и ночи поменялись местами. Я как бы спал на ходу, пребывая на границе между мирами, в сумеречной дремоте, прострации, сомнамбулизме. Передвигал ноги, ничего не видя и не слыша, только чувствуя толпу, внутри которой находился, чувствовал её големически бездумное движение, и двигался вместе с ней, потому что остановка кого-то внутри толпы равнялась смерти. А когда наступала ночь, я словно пробуждался из своей робокомы, и с необычайной чистотой ясного, абсолютно пустого рассудка, переносил кошмарные страдания. Мучилось не тело, хотя и на его долю выпала ужасная боль, но ночью эта телесная боль переставала иметь значение. Настоящие мучения испытывало то во мне, чем я продолжал упорно вгрызаться в толстую стену, отделяющую меня от моего прошлого. Я должен был вспомнить его, несмотря ни на что, а нечто, гораздо более сильное и могущественное, по сравнению с чем мои усилия обесценивались и теряли смысл, мешало мне, насылая на меня нестерпимые страдания. Ночами я сжимал руками свой череп и стонал от боли, и скрипел зубами, до конвульсий стискивая челюсти, – но всё это было бесполезно: боль была там, внутри, и её никак нельзя было вытащить.
А теперь ещё и новая беда. Она не приходила в себя, срывалась то в глубокий, тяжёлый сон, то в бред где-то у поверхности, то вдруг широко раскрывала глаза и обращалась к людям, которых не было рядом, звала их, произносила их имена, которые были мне незнакомы.
Я нёс её и плакал. Мне было тяжело, потому что я ничего больше не мог чувствовать. Я нёс её машинально, нёс её, потому что моё тело пока ещё могло выдерживать её вес. Я ничего не испытывал, и поэтому было непонятно, откуда берутся эти слёзы. Постепенно они заканчивались, я просил у кого-нибудь глоток воды, и они текли снова.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Продержись этот день.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Как-нибудь протяни до вечера, а там уже и ночь недалеко.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Ночью мы поговорим, даю тебе слово.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос:
– Я расскажу тебе всё, что знаю.

.

К ночи небо пробилось сквозь тучи и взорвалось звёздами и луной, отбросив влажные ошмётки далеко к горизонту. Сильный ветер наклонял костры к земле. Опасаясь возобновления страданий, я изо всех сил отвлекался, подслушивая чужие разговоры. Нужно было всего лишь не думать о прошлом, но само осознание этого тревожило и пробуждало похороненные и запечатанные на дне моего сознания воспоминания. Поэтому, я вообще освободил себя от мыслей, принимал в себя посторонние голоса, при этом, гася любой на них эмоциональный отклик – ведь эмоции тоже представляли опасность. Где появляется одна эмоция, там уже тут как тут и другая, там и третья, и не успеваешь опомниться, как тебя накрывает лавиной чувств.
Она была тяжело больна. Она была безнадёжно больна. От её ног поднимался смрад, её лицо соревновалось бледностью с луной. Ладонью я ощущал её страшно выпирающие ключицы высохшей мумии. Я не смог бы этого пережить, начни я чувствовать.
Я понимал, что мне нельзя смотреть на её ноги, потому что их вид окончательно сведёт меня с ума.
Вместе с её болезнью появилось множество табу. Не прикасаться к её коже, шершавой и липкой, как высохшее пятно вина на подоконнике. Не отвечать на её вопросы, которые пугали своей инородностью, непричастностью к реальному миру. Не пытаться ей помочь, потому что помочь ей было нельзя – её ноги больше не гноились, гной теперь бродил внутри, и неумолимо поднимался к коленям. Не обращать внимания на её стоны, и это было проще всего, это вошло в привычку намного раньше, – но то были новые стоны, они были другими и приводили меня в дрожь.
Я не заметил, как он пришёл. Я поднял голову, и он уже стоял передо мной. Его отросшие волосы трепал ветер. Ладони, словно черепаховые головы, прятались от холода в рукавах. Он сутулился, поёживаясь от острых потоков воздуха. Наверное, он был здесь уже давно.
– Ты в состоянии слушать? – спросил он.
Я обдумывал его вопрос. Наконец, кивнул, но он этого уже не видел – стоя на коленях, он трогал ладонью её лоб. Она выглядела мёртвой.
Самуил развернулся ко мне и сел на корточки.
– Может, всё и обойдётся.
– Нет, – сказал я, – не обойдётся. Она уже мертва.
«Ты умрёшь», – предупреждала меня она, пытаясь заставить поспать.
В темноте я не видел лица Самуила, но его голос улыбался.
– Мертва? – переспросил он. – Не бойся. Ты дурак, ты так и не понял ничего. Она не может умереть.
– Самуил, тогда, в прошлый наш разговор, помнишь? – ты говорил много вещей, которые я не смог осмыслить.
– Например?
– Что значит – ад?
– Ты не знаешь? Ты ещё не знаешь?
– Что ты имел в виду, когда говорил, что каждый из нас мучается в собственном аду?
– Послушай, я могу тебе объяснить своими словами, но это отнимет время. Ночь коротка. Давай экономить её и не задавать таких вопросов. Что такое ад? Ты посмотри на людей, когда будешь завтра идти по дороге. Посмотри себе внутрь. Ты сейчас пустой, но там, в глубине, есть что-то, правда? Что-то очень далёкое и неразличимое, к чему ты не можешь приблизиться, потому что этому препятствует...
– Что это? Что препятствует? Ты знаешь?
– Я называю это «нечтость».
– Что там в глубине? Что это?
– Ты же сам это знаешь. Прошлое.
– Почему я не могу вспомнить?
– Не знаю. Я тоже не могу – нечтость не позволяет.
– Тебе больно?
– Да, когда пытаюсь, то очень. Но я стараюсь не пытаться.
– Я тоже, я тоже стараюсь, но... всё равно... каждую ночь...
– Может, у нас получится в этом разобраться, может, нет, но одно я знаю точно – дорога скоро закончится. Ты заметил, что мы поменяли направление? Трасса загнулась на север. Теперь по прямой, до самого конца.
– Я думал, дорога – и есть ад. Я думал, мы идём по ней сквозь вечность, и она всегда будет, чтобы мы по ней шли.
– Нет. Успокойся. Ты стал слишком впечатлительным. Просто мы долго шли. Тебе это только показалось вечностью.
– Но я не помню ничего! Только эту дорогу!
– Ты же раньше считал дни и ночи. Уже сбился?
– Эта ночь... двадцать девятая.
– Вот видишь, только один месяц.
– Но он очень долго длится. За этот месяц люди состарились и начали умирать.
– Только не думай, что наш ад – это время, иначе опять ошибёшься. Я не знаю, что такое ад. Но мне кажется, ты это знаешь. Просто ты ещё этого не понял.
– Я не помню, куда я иду. Расскажи, если знаешь.
– Я тоже это забыл.
– Сколько людей сейчас на дороге?
– Если я не ошибаюсь, сейчас на дороге все.
– Что значит – все?
– Все. То и значит.
– Это – наша самая глубокая реальность.
– Молодец!
– Я не понимаю, что это значит.
– Тебе нечем. Не бойся, скоро, скоро, скоро... Осталось идти всего ничего. Открою тебе маленький секрет: наш авангард уже на месте. Те, что шли впереди всех, понимаешь? Они уже там. Вошли внутрь. Так мне сообщили. Мы же на этой трассе вроде гигантской гусеницы – теперь будем долго вползать в домик. Может быть, арьергард попадёт туда ещё только через неделю. Или месяц. Но мы находимся очень близко к передней части – дальше нас только несколько других зон. Километров сто, может, пятьдесят. Мы почти пришли. Так что, если твои ноги ещё могут тебя нести, постарайся не упасть – тебя затопчут у финиша, а это обидно. И ты несёшь ответственность не только за себя, но и за неё тоже – ты ведь её спас, теперь её жизнь твоя.
– Я же её и убил когда-то.
– Откуда ты это знаешь? Ты помнишь это?
– Нет... я ничего не помню. Просто знаю некоторые вещи.
– Ты убил её?
– Кажется, да.
Низкое фиолетовое небо неожиданно взорвалось и посыпалось на нас.