дважды Гумберт : Сила, или что-то еще (на конкурс).

В электричке к Дуняше подошли два контролера. У одного, пожилого, была заячья губа и треснувший стеклянный глаз. Второй, озорной, лупоглазый, ушастый, облизнулся и стал грызть черный ноготь.
- Ну что, зайчиха, - подмигнул одноглаз и достал из форменного футлярчика длинные искривленные ножницы. – Давай мизинчик. Одну фалангу тебе сейчас отнимем.
Дуняша безвольно подала руку и зажмурилась. Зря, конечно, она позабыла купить проездной. Но посмотреть, как выглядит свежий срез своего пальца, тоже хотелось.
- Бога побойтесь! – низенько взвизгнула стоящая рядом безликая дачница в сером трико, гимнастерке и с глянцевито красными вилами. – Она же беременна.
- Я за нее заплачу! – какой-то паренек с русой бородкой, в замшелом плаще, с готовностью вызвался из толчеи и порывисто, едва не ударом, протянул свою руку. Лязгнули ножницы. Парень поморщился, то ли от боли, то ли от едкого глумливого сострадания, и снова юркнул в толпу. Дуняша мимоходом отметила, что отсеченный палец оказался пустой, как трубка.
- Я беременна! – удивилась она и, задрав майку, стала рассматривать свой татуированный животик. Жёсткий на ощупь, круглый и выпуклый, он казался задрапированной крышкой котла. – Хиханьки! Однако же, тёмный народец. Им всё одно – что зародыш, что имплант, что инвазия.
На станции Дуняша долго не знала, куда себя деть или направиться. Она, как маховик, ходила по бетонной полосе, пока не отважилась сойти на землю, в дремучие черёмуховые заросли. Дуняша пошла по просёлку, мимо покосившихся унылых строений, мимо понурой каланчи, вдоль каких-то худых складов из выщербленного кирпича. Серый ветер с былинками надувал колоколом ее юбку в крупную черную клетку. В сандаликах застревали мелкие камушки.
Дуняша шла через поле к видневшимся россыпью сахарных кубиков дачам. Из-за спины подкрался как тать лоснящийся черный джип с тонированными стеклами. Одно стекло опустилось, и показались когтистая лапа с перстнем, вороной клюв и уголёк сигареты.
- Дэвушко, куда так поздно? Одна? Подвезти? – раздался довольно противный грачиный голос.
Дуняша остановилась, подтянула белые гольфы и, думая о своем, с любопытством заглянула в салон. Вот точно такой же большой, коробчатый, непроницаемо чёрный автомобиль увёз Виктора Цоя, потом Игоря Летова, потом Майкла Джексона. И тебя, любовь моя вечная, меченая, он тоже куда-то умчал. Только кто же водитель? Каково там внутри? Что за пункт назначения? Вот бы всё это выяснить. Но пока она так размышляла, зеркальное веко с шипением встало на место. Машина отчаянно взвизгнула, развернулась и быстро пропала из виду.
Вдоль замуравленной дорожки, посреди одинаковых ухоженных участков, проступали из сумерек аккуратные белёсые домики. Во многих горел свет, и копошились люди. Дремали грозные, затаившие всю свою ядовитую мощь, автомобили. Дуняша шла себе шла, пока не уперлась в аспидного дога с рубиновыми проблесковыми маячками и с бубенцом на ошейнике. Дог монументально сидел посреди дорожки и был выше Дуняши примерно на треть.
- Пёся! Help! – обрадовалась Дуняша и хотела было его приласкать. Но пёс оглушительно рявкнул и обнажил мерцающие клыки. Тогда Дуняша отделила от своего рюкзачка розовую плюшевую пантерку и швырнула собаке. Пёс обнюхал игрушку, аккуратно перекусил ее надвое, сожрал половину и протрусил мимо по своим похабным делам. Дуняша замерла, слушая шум зелени, механическое стрекотание травяных тварей и удаляющийся дребезг ботала. Но так и не поборола ощущение, что слышит также возню человеческих тел, голоса отвратительных звёзд и хрипы натруженной почвы.
Достаточно удалиться, сбежать не получалось. Дуняша понеслась сломя голову, пока не запнулась о стальную трубу. Одна нога выдернулась, и ей пришлось долго прилаживать ее на место. Когда встала на ноги, тотчас увидела нужный дом. Неправильное, гротескного вида строение, похожее на надкушенный гриб. Вокруг него всё поросло сочными сорняками. Дуняша отыскала калитку, сняла со штакетины проволочное кольцо и пошла к крыльцу.
Дом подманивал, завлекал своей вымершестью и невнятным зловонием. Дуняша скинула рюкзачок, достала ключ и легко отомкнула входную дверь, к которой гвоздем в лоб была прибита голова манекена-мужчины. Шагнув в черный провал, нащупала слева от входа электрощиток и впустила в дом ток.
Рыжий мерцающий свет обозначил внутреннее пространство: обшитую фанеркой прихожую со связками книг, большую комнату, заставленную пыльной мебелью, массивный, в бахроме паутины портрет академика Сахарова, зеркало, мутно намекающее на то, что Дуняша в какой-то степени существует. Так и есть! – в кухне на столе Дуняша обнаружила источник зловония – гигантского червивого ежа. Девочка взяла в прихожей вилы и потыкала в рыхлую падаль. Неожиданно ёж извернулся, словно выпал из своего игольчатого мешка, и Дуняше открылась злобная мордочка с двумя бусинами ненавидящих глаз, гнойное тельце с ручками, как у младенца. Ёж заверещал, словно служил сигнализацией. Она с недетской силой всадила в него все четыре штырька. Отвратив лицо, быстро вынесла зомби из дома и забросила в бурьян вместе с вилами.
Больше Дуняша не сомневалась, что Сила прячется где-то здесь, во внутренностях заброшенного дома. Действие наркотика ослабевало, но энтузиазм поиска придал ей решимости.
Для начала она досконально проштудировала id дома – подвал. Очень грязная и неприятная работа. Сплошь обрывки, обломки, объедки. Вялые полупрозрачные крысы, больше похожие на слизней. Наконец, она заметила на стене старый ковер с буро-зелеными дрожащими бугорками. Казалось, он прикипел к стене, стал с ней одним целым. Дуняша пригляделась к картинке, но смогла различить только надпись «РСФСР» и голову в скафандре. Попробовала отодрать ковер – шпателем, ножом, штыковой лопатой, но тщетно. Только чавкая и пузырясь, била из-под ковра черная маслянистая грязь с запахом крови. Ничего, кроме отвращения, эта вещь не внушала. Этот скислый, проросший ковер, истекающий не переваренной кровью, не может быть Силой, решила Дуняша.
Потом она обследовала второй этаж дома. Впрочем, вещей там почти что и не было. В пустоте были расставлены плетеные стулья. На подставке стоял телевизор с большой диагональю. Перед ним, в креслах-качалках сидели два высохших трупа разного пола. Четыре пустые глазницы уставлены в темный экран, покрытый космической пылью. Телевизор?
Дуняша стянула с ноги полосатый носок и, поплевав, протерла экран. Поставила стул между мумиями, села, сбила облезлую кость с намертво сжатого пульта и надавила на пуск. Как ни странно, приёмник работал. Хлынувший из него поток света отбросил на стены мельтешащую пестрядь. Что-то странное, дикое и пугающее творилось внутри. Что-то, на что было трудно взглянуть прямо, так что Дуняша прикрыла глаза решеткой из пальцев. Яркая громкая наглая тварь вспыхнула внутри ящика. На счастье, в руке у девочки был пульт, и прежде чем тварь успела внедриться в мозг, телевизор был обезврежен.
- Предупреждали меня мои ангелы, не смотри телевизор, - сникла Дуняша. – Безнадёжно здоровые и счастливые люди играют в свои непонятные игры. Нет, это точно не телевизор. Да и как я его унесу? Кабель что ли потащу за собой в неизвестность?
Уставшая, обескураженная, Дуняша спустилась на первый этаж. Там все успело запутаться окончательно. Вся мебель смялась и скомкалась в лабиринт с понавылазившими гвоздями, пружинами, заусенцами. Повсюду были навалены части пластмассовых кукол, кованые безделушки и человеческие протезы. Мёртвая голова старика на портрете свесилась вниз и тихонько покачивалась. Дуняша пальчиком расковыряла гнойную рану на темени академика, но ничего там не нашла, кроме белых личинок и стружки.
От отчаяния и неудачи Дуняшу естественно потащило в сон. Она нашла какую-то продавленную кровать и провалилась в нее, как в яму.
- Ах, если сейчас я умру, - засыпая, всхлипнула добрая девочка, - ты так и останешься без подарка. Может быть, смерть и есть Сила, которую я так ищу? Но нет. Я верю, я знаю – должно быть что-то еще.

Пациент Михайлов, всхлипнув, открыл глаза и узнал желтую пластиковую люстру, трещину, рассекавшую потолок. Осознал птичью возню и шум оживающей трассы вне больницы. И тотчас, распорядок предстоящего дня, всей оставшейся жизни предстал ему с ужасающей отчетливостью. Утренний обход, кормёжка, перевязка, физиопроцедуры… И нестерпимое чувство бессилия.
После обеда в палату вошли мужчина и женщина в ангельски белых халатах.
- Ну что, Михайлов, как себя чувствуешь? – буднично поинтересовался доктор. – Всё молчишь, как истукан? Вот, Любовь Владимировна, полюбуйтесь на этого красавца. Молчит наш герой, второй месяц молчит. А ведь было время – не умолкал, крыл всех матом, мама не горюй! Ну, хоть бы нахуй меня послал, что ли! Скажи, Пётр Ильич, идете-ка нахуй.
Михайлов угрюмо, с привычной ненавистью, посмотрел на доктора. Потом перевел тяжелый немигающий взгляд на женщину в белом халате. Ее не молодое лицо было светлым и сосредоточенным. Едва заметные морщины лишь добавляли ей привлекательности, словно были метками зрелой, закаленной в борьбе доброты. Она спокойно выдержала его взгляд и непринужденно улыбнулась.
- Здравствуйте! – немного торжественно произнесла она и, повинуясь какому-то мгновенному сложному чувству, дотронулась до простыни, обтягивающей грудь пациента.
- Это Любовь Владимировна, наш психолог, - представил Пётр Ильич. – Замечательный, кстати, психолог. Будешь с ней заниматься два раза в неделю по часу.
Пациент Михайлов поёжился, помотал головой, закрыл свои неистовые глаза и, морщась от боли, отвернул к стенке свое усеченное тело. Из-под простыни показался забинтованный обрубок руки.
Люди в белых халатах постояли и вышли. На следующий день они сидели в больничной столовой.
- Этот несчастный Михайлов, - сказала Любовь Владимировна, - всё не идет у меня из головы.
- Кушайте, голубушка, кушайте, - Пётр Ильич пригладил просвечивающий седой пушок на голове. – Тяжелый, блядь, случай и неприятный. У этого Михайлова с дочерью что-то случилось, тринадцати лет. Точно не знаю – то ли ее машина переехала, то ли села в какую-то машину, и больше ее не видели. Потом еще жена его бросила, сошлась с каким-то южным торговцем. А ведь Михайлов был мастер, золотые руки, делал на заказ кованые изделия, всякие ажурные решеточки, зверей, птиц, рыцарские доспехи. Еще турист был заядлый. Грушовец типа. Ну, видимо, и раньше любил, - Пётр Ильич выразительно щёлкнул себя по горлу, – кирнуть. А тут, при таких незавидных делах, так вообще отвязался. Под Новый год пробухал неделю на не отапливаемой даче. Еле спасли. В принципе, и конечности, наверно, можно было спасти. Если бы сам он того захотел. И не таких отморозков выхаживали. Но… Вы же меня понимаете, Любовь Владимировна? Лечиться он наотрез не хотел. Хотел умереть. Прогрессирующее омертвение. Сначала ступни, кисти. Выше, выше. Вот так методически его обкорнали. Двенадцать ампутаций пришлось сделать. А теперь вот поставьте себя на его место. Ладно там – есть, ходить, дрочить. Наложить руки на себя человек не может. Хочет, а не может. Потому что нет их, рук-то! Ну, грохался поначалу с койки. Привязывать стали. Отказывался принимать пищу. Кормили через зонд. Яду просил день и ночь. Но мы ж не убийцы. Разве морфинчику впрыснуть немного. Вот и посудите. В нашей стране полноценному человеку не сладко. А каково тут быть таким вот обрубком, господи упаси! А, да что я говорю, - Пётр Ильич тщательно вытер рот и, скомкав салфетку, бросил ее в тарелку. – Раны вроде подживать стали. Но второй месяц молчит, молчит, как убитый. Ну, как считаете, Любовь Владимировна? Выживет? Или всё безнадежно? – он улыбнулся. – Может, мне его действительно придушить?
- Как я считаю? – Любовь Владимировна отодвинула в сторону полную тарелку с гороховым супом и пригубила компот. – Я считаю, что молчанка Михайлова – не столько протестный жест, сколько признак внутреннего состояния неопределенности. Думаю, что он подвис.
- То есть, как это?
- Очень просто. Как программа компьютерная подвисает, не хочет грузиться. Понимаете, человек ведь не сводится только к рукам и ногам. И даже к совокупности всех своих органов он не сводится. Он нечто большее. Вот поэтому Михайлов может убить себя и без рук. Если запрограммирует себя определенным образом. Но точно так же, он может открыть в себе какой-нибудь ценный дар, удивительную способность. Силу! Да! А что вы так скептически улыбаетесь? Он еще может стать счастливым и полезным человеком. Конечно, это не просто. Так же не просто, как, скажем, пришить ему новые руки и ноги. Да вам, коновалам, пожалуй, всё-таки проще.
- Это еще почему? – наигранно возмутился Пётр Ильич.
- Вы ведь не спрашиваете у человека, хочет он или не хочет лечиться. Просто берете его за огузок и лечите. А у нас всё иначе. Мы не знаем в точности, что происходит у больного внутри. И без его личной заинтересованности, вовлеченности, мы просто бездельники.
- Ну, а вот вы говорите – компьютер, программы. Признаться, для меня это как-то дико звучит. В голове не укладывается, - Пётр Ильич призадумался и зачарованно уставился на пышную грудь собеседницы. – Я ведь воспитан на старых гуманистических основаниях. Люблю Чехова, Вересаева, Булгакова. То есть… Как это можно – совместить душу человеческую и такую безбожную тварь как компьютер? Даже метафорически – нет, не пойму, не приемлю.
- А вот смотрите, - снисходительно рассмеялась Любовь Владимировна. – Хотите, я дам вам пример простейшего, детского даже алгоритма?
Она вынула из кармана блокнотик и ручку, написала какую-то короткую фразу, оторвала листочек и передала через стол. Прочитав, Пётр Ильич удивленно взметнул жидкие брови. На мгновение в его взгляде блеснул неподдельный страх, впрочем, быстро сменившейся досадой, и даже обидой. Он скомкал листочек и произнес с металлической ноткой шефского недовольства:
- Ну, милочка, в своеобразном чувстве юмора вам не откажешь.
На листке большими печатными буквами было написано:
*КТО ЭТО ПРОЧТЁТ, ТОТ СКОРО УМРЁТ*.