Всеслав Волк : Гейррёд, сага о Копье

"Был я в дружине,
спешившей сюда
стяг битвы поднять
и Копье окровавить".
Старшая Эдда
Песнь о Харбарде

Берег всё быстрее проплывал мимо. Приветливые воды родного фиорда хором пенили двадцать пять пар вёсел. Загребая зеленоватую воду деревянными руками, драккар плыл в открытое море, спеша окунуться в штормовые волны. Вёсла были из доброй северной ели, выросшей на ледяном ветру.
Тело корабля было одето в дуб, выкрашенный постоянной просмолкой в чёрный цвет. Судно, одинаково сливавшееся с тёмной морской водой и ночной темнотой. Славное судно!
А вот парус был ярким: выбеленное полотнище равномерно покрывали синие клетки, играя на ветру шерстинками ворса. А для крепости по краям клеток сине-белый плащ корабля был простёган кожаными шнурами.
Рвался к весеннему морю драккар, отстоявшись в корабельном сарае: всю зиму дубовые борта конопатили, забивали вылезшие из досок сучки новыми пробками, подновляли под палубой ивовые прутья, тесной сетью державшие спину судна. Да мало ли найдётся забот возле корабля у викингов, для которых шаткая палуба под ногами на долгие месяцы заменяла утоптанный земляной пол дружинного дома!
Но весеннее солнце растопило, наконец, грязно-жёлтый лёд, стаскивая с фиорда зимнее одеяло. Обломки зимнего стекла ещё с месяц поплавали возле берега, пока отлив не вынес их в открытое море.

Торлейв хёвдинг по прозвищу Тюленебойца весь месяц проходил по берегу, временами забираясь на невысокие кремнёвые утесы да поглядывая вдаль, где о каменный зуб на выходе из фиорда разбивались волны высотой в двадцать локтей. Неистовый ветер трепал длинную рыжую бороду, срывал низко надвинутую войлочную шапку, играл с синим плащом. И казалось, что это Один стоит на коричневых спинах прибрежных скал, да смотрит вдаль. Но у Отца Богов, сказывают, был один глаз, у хёвдинга – два: неистовой синевы, они, казалось, сами по себе кололи и плавили грязный лёд, давая прибрежным водам вздохнуть полной грудью. И светились вечной тоской, ведомой лишь истинным мореходам, коим на долгую зиму прокопченные стропила над головой заменили звёздное небо.

Я уже, кажется, упоминал, что у Торлейва было прозвище - Тюленебойца. Имя хёвдинга само по себе было как оберег: Торлейв – наследник Тора. Но прозвища, как известно, дают тоже не просто так. А порой они заменяют неудачные имена….

Дело было давно, когда Торлейву не было ещё и пятнадцати зим, и никто не думал, что люди когда-нибудь ударят в щиты и назовут его хёвдингом. Так как было у его удачливого отца ещё три сына, и все – постарше Торлейва. И как повелось со времён сотворения первого человека – Бури, всё наследовал старший сын, младшим же доставалось лишь по доброму мечу, но и этого было немало. Однако после смерти отца Торлейв взял себе не добрый франкский меч, а копьё. Хотя нет, начну, пожалуй, с самого начала….

Было так.
Отец хёвдинга Тьод Хромой, сказывают, во времена своей молодости убил в поединке отчаянного викинга Гейррёда, чьё имя означало Кровавое Копьё. И что эти двое не поделили у земель вендов, знали лишь Асы, да ещё, пожалуй, вендский бог Святовит о четырёх головах. Так или иначе, туманным утром отправились они прогуляться на остров вдвоём, и дружины вождей остались на драккарах. Хольмганг называлась эта прогулка, и обычно с неё возвращался лишь один.
Гейррёд взял с собой своё знаменитое копьё – Язык Тролля. Тьод опоясался прямым мечом с клеймом прославленного прирейнского мастера «Ульфберт», которое стало впоследствии почему-то появляться даже на оружии, выкованном его кузнецом, и исчез в тумане. А спустя час возвратился, еле волоча перебитую ногу. Крикнул на корабль Гейррёда, чтоб того не ждали, показал Язык Тролля. Младший брат Гейррёда, болтают, сильно бесновался и клялся отомстить, но Тьод повернулся к нему спиной и захромал навстречу подходившему драккару. А когда спустили весло, отец Торлейва собрал силы и сумел вскарабкаться на палубу.
Лицо у него было бледным, нога, развороченная выше колена, щедро сдабривала деревянный настил красными струйками. Но Тьод усмехался: он не принёс назад своего меча, обменяв его на копьё Гейррёда. И его жизнь на своё увечье. И многие решили тогда, что это была честная сделка.
Тьод рассказал потом, что убил Гейррёда его же копьём и добавил, что это была плохая смерть. И все согласились: видать, плохо поил кровью своё копьё убитый, раз оставил на его конце жизнь. Только Язык Тролля с тех пор так и стали называть – Гейррёд, Кровавое Копьё. И, если не врут люди, у копья, как и у умершего викинга, норов был и впрямь кровожадный и хитрый: кому-то принесёт удачу, у кого-то её заберёт….
А Тьод Хромой, как зажил, вновь опоясался прямым мечом, с широким долом и закруглённым концом. Трофей же приказал повесить на стену в длинном и узком дружинном доме, недалеко от входа. Чтобы каждый зашедший на военный сход или просто на пир видел: не так уж и много в рассказах о Тьоде Хромом неправды.

Муж не должен
хотя бы на миг
отходить от оружья;
ибо как знать,
когда на пути
Копье пригодится.
Старшая Эдда
Речи Высокогo

Иногда после дальнего похода, принесшего большую удачу, воины сидят бок о бок в дружинном доме и, разгорячённые вином и пивом, любят рассказать о добыче и событиях, стоящих упоминания. А потом, выпив изрядно, начинают извечные разговоры о женщинах, битвах, оружии. И кто-нибудь, кто умеет складно сказать, заметит: оружие само выбирает хозяина.
Кто-то находит его в заросшем кургане конунга чужой земли. Добрая находка!
Кто-то забирает его у поверженного врага, как военный трофей. Добрая добыча!
Кто-то куёт его в жаркой кузнице – и это не меньший почёт!
А кому-то оно достаётся в наследство. Это не так почётно, зато наследник получает оружие в начале трудного пути, и возможностей добыть богатства и славу у него побольше. Хотя, тут уж как норны рассудят…

Тьод хёвдинг, говорят, зарёкся снимать Гейррёд со стены. И многие потом нашли, что напрасно. Хотя поступки вождей вправе судить лишь боги. Но старый викинг, даже перепив браги, шаткой походкой старался обходить место, где висело копьё. И старики говорят – это было разумно: кто знает, не вселился ли дух убитого Гейррёда в чёрное дерево, и не ждал ли он лишь удобного момента, чтобы нанести призрачной рукой смертельный удар. Так или иначе, но Хромой опасался испытывать на прочность цепь своей судьбы.
А через пару зим хирдманы стали частенько замечать, что старый хёвдинг сидит в одиночестве в дружинном доме да часами смотрит на копьё. Полумрак царит в просторном зале, чадит маленький костёр, тонкой струйкой подымаются в дымогон души сгоревшего дерева. По стенам бродят неясные тени, блестят лишь развешенное оружие да глаза старого викинга….
А некоторые сказывали, будто бы хёвдинг после смерти старших сыновей совсем повредился в уме: стал всё чаще запираться в дружинном доме и с кем-то беседовать. Вот так.

…Тот год выдался неудачным, и ещё несколько последовавших за ним. Но после полосы неудач всегда бывает доброе время. И по-другому быть не может.

Первая беда приплыла из моря под красно-зелёными парусами. И если говорят, будто Отец побед вытирает кровавый меч о полосатые паруса, то, видимо, к этим полотнам приложил руку и Отец Распрей – Локи. А может и не руку вовсе…
Заплыв в фиорд, в глубине которого стоял двор Тьода хёвдинга, на кораблях подняли красные щиты. На форштевнях драккаров скалились зубастые драконьи морды. А ещё на палубах несущихся к берегу судов люди готовились к битве, понимая, что Хромой своего не отдаст без боя. Плохим был бы он хёвдингом, если бы было иначе. Блестели железными пластинками кожаные брони, слитно опускались вёсла, и какой-то скальд, но явно не Браги Старый, подбадривал людей висами.

И хоть ходу до двора Хромого оставалось ещё около часа, Тьод не спустил на воду корабли. И кто знает, как бы всё получилось, если бы бой грянул в море.
Когда драккары подошли на расстояние рёста, многие уже знали, кто плывёт к берегу под полосатыми парусами. Этот человек был не из лучших и как викинг, и как хёвдинг. Но всегда славился тем, что не был слишком разборчив в выборе врагов, и способах с ними поквитаться. И хоть их с Тьодом пути доселе не пересекались, никто особо не удивился, узнав драккары Хёрда Слепого. Прозвище было ему под стать – хуже Хёрда видели лишь мохнатые кроты, роющие под зёмлёй лабиринты тоннелей.
Хотя и было у него, как и у прочих, два зрячих глаза.
Красные щиты на мачтах да острая сталь, блестящая на солнце, отбрасывали излишние вопросы, и хирдманы Хромого готовились продать свои жизни подороже.

… На утоптанном берегу выстроился фюлькинг: ощетинился копьями железный клин, выставив яркие спины щитов. Во главе фюлькинга стоял Тьод хёвдинг, рядом его сыновья: Олав, Ренгвальд и Магнус, прозванный Клёнг – коготь, так как всему оружию предпочитал страшные боевые ножи скрамасаксы. Там ещё было много достойных людей: Офейг, Гуннар Рыжий, Ингольв Задира, Хельги Железнобокий, Свейн Халогаландец - всех помнят лишь матери тех воинов, что сложили головы под их мечами….

И началось. Вспороли береговой песок железными носами корабли-драконы. Хлынула с бортов орущая лавина.
Воины прыгали в воду, не дожидаясь, пока корабли станут. А затем бежали вперёд, на стену разноцветных щитов, стараясь урвать себе славы побольше, чем у товарищей. Только ратная слава – это такая вещь, что нужно выбирать кусок себе по силам, не то поперхнуться не долго.
Славная была сеча! Да что рассказывать, как опускались да поднимались мечи, падали тела? Выстоял хирд, хоть и дорогой ценой далась победа! Берег усеивали тела убитых. То-то веселился в Валгалле Один, радуясь пополнению дружины! Невидимые людскому оку, без устали летали кровавые валькирии – избирательницы павших.
Сыновья Тьода полегли одними из первых – это на них пришёлся первый натиск. Хёвдинг же остался на ногах, даром, что был с ног до головы залит кровью. Да ещё Торлейв – самый младший, который вначале сражался в конце фюлькинга, а потом, в горячке боя хладнокровно, словно зрелый ветеран, зарубил троих викингов Хёрда.
А Слепого, хоть и был он тяжело ранен, унесли-таки его люди. Из трёх драккаров отплывал лишь один, да и то с половиной гребцов.
И говорили потом, Тьод протянул руку, ища копьё, чтобы метнуть в Хёрда, но лишь поломанные валялись рядом под ковром из мёртвых тел. И всё смотрел на удаляющийся корабль, скрежеща от бессилия зубами.
Кто-то догадался сбегать в дружинный дом за копьём и схватил первое попавшееся. Прибежал на берег и вложил в руку хёвдингу. Но слишком далеко отошёл драккар, и если бы Тьод метнул копьё, то мало бы что из этого вышло. Потому Хромой, чтобы переломать древко, со злости хватил себя по больной ноге. Но копьё оказалось покрепче, и викинг припал на колено от боли, проснувшейся в старой ране. А когда встал и, хромая, пошёл прочь, даже не оглянулся.
Копьё же осталось лежать в стылой крови мертвецов, и не надо было быть всезнающим Мимиром, чтобы сообразить, что это было Гейрред.

Ярл в палатах
начал расти,
щитом потрясал,
сплетал тетивы,
луки он гнул,
стрелы точил,
дротик и Копья
в воздух метал,
скакал на коне,
натравливал псов,
махал он мечом,
плавал искусно.
Песнь о Риге

Достойно похоронили сыновей Тьода и других смелых людей, окропивших кровью влажный песок. Два пылающих корабля вынесли тела Олава, Ренгвальда и Магнуса Когтя в окружении убитых недругов на середину фиорда и там затонули, прогоревшие почти дотла.
Славный был устроен пир по случаю великой победы и смерти многих храбрых викингов. Песни и пляски, смешные случаи из жизни погибших до рассвета не раз и не два рассказывались в наполовину пустом дружинном доме, чтобы духи воинов покидали этот мир веселясь.
Лишь хёвдинг молчал да всё опрокидывал в себя рог за рогом крепкое пиво бьёр. И всё поглядывал на матово блестевшее на стене копьё.

А спустя год похоронили и его. Он умер в своей постели, хотя и с мечом в руке. И многие тогда сказали, что в темных подземельях Хель для достойных людей есть и светлые хоромы.
Разобрали стену дружинного дома и, пятясь к воде, вынесли тело вождя на трёх скреплённых щитах. Для того, чтобы не нашёл отныне принадлежавший миру усопших хёвдинг дорогу назад, в обитель живых.
Последней обителью Тьода стало море, как и подобает истинному мореходу, долгие годы проведшему на солёном бушующем просторе. Рагнар Хродольвсон по прозвищу Берг – Скала, восемь лет носивший за Хромым щит и меч, поплыл вместе с хёвдингом и на глубокой воде прорубил днище корабля. А когда судно тонуло, смеялся и во всё горло орал сложенную им во славу Тьода хёвдинга драпу. Он всегда был с вождём – и на пирах, и в смерти. И все сказали тогда, что старый Хродольв сумел вырастить достойного сына. Вот так.

Во дворе стал распоряжаться Гуннар Рыжий, и надо сказать, люди слушались его охотно, хотя он и не принёс в дом большую удачу.
А Торлейв…. Торлейву было тогда только тринадцать зим. И он был ещё слишком мал, чтобы вести за собой людей. Хотя был и рослым, и крепким, словно ясеневое копьё.
Хельги Железнобокий, чьи усы и бороду годы щедро осыпали серебром, стал учить Тьодсона всему, что сам постиг за долгие военные походы.
И многие потом заметили, что сын хёвдинга учился воинскому искусству на диво быстро. И добавляли – неслучайно. Был он первым во всех испытаниях: в беге на лыжах и наперегонки с конём, в лазании по отвесным скалам, в борьбе под водой, умел ходить по вёслам с той стороны корабля, даже когда гневался морской хозяин Эгир и море бросалось в драккар многофутовыми волнами, стремясь уволочь судно в пучину.
Обучал Хельги и искусству поединка: всем обманным движения и ложным финтам, как сбивать с толку зрелых ветеранов и маскировать атаку, защищаться, отбивать смертельные удары и наносить их самому, владению всеми видами острой стали, которую Асы отдали людям. Луки и дротики, мечи и ножи, ну и, конечно же, копья.
Многие болтали, будто Торлейв сумел как-то подружиться с Гейррёд, хотя доподлинно это известно не было. Во всяком случае, копьё в руках Тьодсона казалось продолжением руки, быстрым, острым и предельно точным.
А потом Хельги умер. И на глазах Торлейва люди увидели слёзы, первые и последние, да и то весьма скупые. И всем казалось – это лишь один из камней в цепи неудач, а сколько их ещё будет…

В войско метнул
Один Копье,
это тоже свершилось
в дни первой войны;
рухнули стены
крепости асов,
ваны в битве
врагов побеждали
Старшая Эдда
Прорицание вёльвы

Потом был голод: обычно щедрое море оставалось глухо к мольбам и приносимым жертвам. Исчезла сельдь, треска и зубатка, о палтусе и не вспоминали вовсе. Хитрая рыба обходила крючки с лакомой наживкой. А однажды зеленоватые волны вынесли на прибрежный песок обломки досок. И все поняли тогда, откуда они взялись: та самая лодка с отчаянными рыбаками, что посулились вернуться с уловом или не возвращаться вовсе. Хуги Эгильсон, молодой рыбак, которого провожала в море мать, обещал ей это с улыбкой. А вот оно как вышло….

В один из дней, когда люди ходили с прилипшими к спинам животами, кто-то хватился молодого Торлейва, сына хёвдинга. Обыскали дома и двор, но Тьодсона не нашли. А потом Убби свинарь припомнил, что видел мальчика с утра, когда солнце ещё не взошло. Торлейв куда-то собирался, и Гейррёд было у него в руке.
Всем в тот момент припомнились истории, когда желающие снискать милость богов приносили самые почётные жертвы - сыновей хёвдингов и конунгов. Но было это совсем давно, если вообще было, и мы принялись искать.
Торлейва нашли только к вечеру в пяти рёстах от двора.
Сын викинга лежал на красном снегу, и издали казалось, что с него содрали кожу – так много было крови. А рядом с ним лежала грязно-жёлтая туша гигантского медведя – целая гора доброго мяса! Хозяин льдов, видимо, пришёл из не далёкой отсюда страны финнов. Но мало что нашёл кроме своей смерти. Ещё из-под левой лапы медведя торчало чёрное древко, оборвавшее жизнь исполина.
Торлейв чуть дышал. И помню, все подивились: дескать, виданное ли дело, чтобы мальчик в одиночку одолел Хозяина льдов! А я лишь усмехнулся – то ли ещё будет.

Медведь неплохо помял Торлейва: проломал правую сторону груди, на всю жизнь оставив отпечаток чудовищной лапы и по всему телу пустил в пляс отметины страшных когтей. Целый год сын хёвдинга боролся с Костлявой, и Асы свидетели, ни одного стона не слетело с крепко сжатых губ. Но молодость Тьодсона победила, и старуха Хель с ворчанием убралась в свои сырые подземелья.
Торлейв стал выбираться во двор и сидеть, опёршись спиной о деревянную стену дружинного дома, подставляя исполосованное шрамами тело ласковому солнышку. Гейррёд лежало у него на коленях, сын викинга улыбался.

Люди говорят, вместе с сединой и морщинами даруют боги мудрость. Но бывает, случается по-иному….

Вот как было.
Это случилось, когда напавший на двор Хромого – Хёрд Слепой был ещё молодой и не успел ещё нажить себе дурной славы и множества шрамов, да и Слепым его тогда ещё не называли.
На известном торгу в Бирке глянулась ему рабыня. Была она родом из страны, лежащей далеко на юго-востоке, куда не долетает даже Виндсваль – холодный северный ветер. И говорили, будто была она очень некрасива: волосы кудрявые и чёрные, как вороний хвост; глаза темны, как безлунная ночь; кожа, словно обугленная пламенем Муспельхейма – огненного мира, где правил великан Сурт. Но недаром Хёрда в скором времени назвали Слепым – викинг купил рабыню. Назвал её Халотта – Скалистая, и вся дружина долго смеялась, потому как рабыня была тощей и, казалось, была целиком сделана из острых углов.
Так или иначе, но в скором времени Халотта понесла от Хёрда дочь, а может и не от него вовсе. Викинг, когда увидал ребёнка, долго и заливисто хохотал, а потом коротко бросил: «Хревна!» – Ворона.
Спустя год после родов Халотту похоронили у подножья зелёного кургана, и Хревна осталась одна. Никто не заметил, как быстро она выросла. И, если внешностью она напоминала мать, только кожа была чуть светлее да волосы прямые, то характер ей достался от викинга, и неважно от кого именно. Так или иначе, Хревна Хёрддоттир никому обид не спускала, была страшно упряма и вечно в плохом настроении. А Слепой сам не заметил, как привязался к единственному ребёнку.
И вышло так, что зиму назад недобрый шторм вынес к фиорду Хёрда драккар известного викинга Сигвата Тюленя. И не было выбора у мореходов: либо гибнуть в бушующей пучине, либо приставать к незнакомому берегу. Сигват выбрал сушу, так как те страшные горы тёмной воды, что рождал шторм, уже мало походили на волны. Хёрд обсушил и обогрел мореходов, положил их спать в дружинном доме со своими хирдманами – и многие из знавших Слепого дивились, так мало это было на него похоже.
Почти месяц Сигват со своими людьми гостил у Хёрда. Корабль викинга так и назывался Большой Тюлень, и на штевне у него красовалась искусно вырезанная голова гигантского тюленя. Люди чинили судно: подновляли мохнатые шерстяные шнуры, забитые в щели между досками, конопатили потрёпанную обшивку судна, поменяли треснувший под напором волн руль. И целый месяц хозяйская дочь прислуживала Сигвату за столом, и нельзя сказать, что ему это очень не нравилось. А потом Тюлень пошёл к старому Хёрду, и они, запершись с пятью кувшинами браги и поросёнком, что-то обсуждали несколько часов. И, сказывают, будто один молодой скальд, умевший читать души людей, как свитки, говорил, что пришёл залётный викинг к Слепому просить Хрёвну за себя, и будто бы не отказал хозяин гостю, только с одним условием….

Так или иначе, через год мы увидели красно-зелёный полосатый парус Хёрда, а с ним сине-белый в клетку парус ещё одного драккара. Над этими парусами висели выкрашенные в красный цвет щиты, и викинги плыли явно не на торг. И если на носу Хёрдова корабля скалился дракон, то на штевне другого улыбался тюлень. Вот так.

Все, кто ещё ходил в походы со старым Тьодом хёвдингом принялись спорить, кому вести викингов в бой. Громче всех, понятно, надрывался Гуннар, и, если бы выбрали его, то, как казалось тогда, это был бы не худший выбор. Растолстевший Офейг, хмурился да всё проверял, хорошо ли ходит меч в ножнах – он всю жизнь был простым воином, и если ему бы выпала честь вести хирд в бой – что ж хёвдингом умереть много почётнее. Братья Сигурдсоны орали, что только один из них сможет справиться с этим. Крик и гомон стояли на берегу, и на драккарах Слепого и Тюленя, говорят, немало потешались, видя такую неразбериху.
Но в тот момент гулко стукнула дверь дружинного дома и все обернулись: на пороге стоял Торлейв, и он был одет для боя. Отцовская кольчуга сидела как вторая кожа и больше не висела до пят. Качнулся в руке круглый щит, стукнуло о землю чёрное древко Гейррёд. Сквозь глазницы шлема смотрели два пронзительных синих глаза. И кто глянул на людей из этой неистовой синевы – может, давно мёртвый Тьод хёвдинг, а может, кто-то рангом много выше – только даже самые болтливые рты разом закрылись, ибо было в этом пронзительном взгляде бушующее море, кровь, многие победы и что-то ещё….
Тьодсон спокойным голосом принялся раздавать приказания, и люди торопились их выполнить, ибо, как сказывали потом, всем послышался хриплый, надсаженный на холодных ветрах голос Хромого - викинга, которого боялось всё море. Как говорили мудрые люди, кровь рано или поздно взяла бы своё. А Гуннар Рыжий, помнится, сказал только: «А мальчик-то вырос», и принялся помогать остальным.
Вот по старинным, еще времен прадеда Ракни, дубовым каткам спустили на воду корабли, и гибкие деревянные драконы закачались на волнах, радуясь возвращению в море.
Тьодсон взлетел на палубу по спущенному веслу и замер у штевня, пристально вглядываясь в хорошо видимые драккары врага. На их палубах всё чаще мелькало железо: то железные кольца, нашитые на кожаные брони, то полосы мечей и полумесяцы секир, то амулеты и обереги – в бой или в могилу, без богов никуда.
А когда викинги уселись по двое на весло, и мы, наконец, отчалили, послышалось хриплое карканье. Бородатые лица расплылись в улыбках: на резном флюгере мачты сидел ворон. И помнится, все подумали, что это был добрый знак. Кто знает, может Отец Богов прислал сюда одного из своих воронов, чтобы понаблюдать за боем и выбрать себе хирдманов подостойнее? Викинги сильнее налегли на вёсла, море застучало в ясеневое плечо корабля, обдавая гребцов солёными брызгами. Тьодсон стоял на носу, положив руку на драконий загривок. Гейррёд, как всегда, было рядом. И казалось, этот человек стоил того, чтобы за ним пойти.

Драккары Хёрда и Сигвата Тюленя шли вровень, на расстоянии сорока локтей друг от друга. Страшна участь судна, попавшего в плен между такими кораблями-драконами: мигом вонзятся в деревянное тело калёные зубы абордажных крюков, плюнут смертью в упор тугие луки, хлынут с обеих сторон волны закованных в сталь воинов, слитно взлетят и опустятся топоры да мечи….
Потому и приглашали в смертельные объятья викинги, что порешили закончить бой без особых потерь.
Но из-за плеча Торлейва выглядывали многие поколения предков, для которых море было и колыбелью, и могилой, а потому сын викинга лишь презрительно усмехнулся. Чтобы позволить словить себя на такую уловку, надо было родиться не на залитой кровью палубе корабля, а в грязном хлеву под ногами свиней. Первые же звуки, которые услышал младший сын хёвдинга, были крики чаек да плеск зелёных волн, ибо мать Торлейва разрешилась на корабле, и Хромой сам обмыл младенца в студёной морской воде.
На втором корабле распоряжался Гуннар Рыжий, и иногда поднимая весло, я видел, как его борода пламенела неподалёку. Он, как и Торлейв, стоял на носу и, держась за штевень, смотрел вперёд.
Как потом со смехом говорили, старый кормщик Сигурд Три Пальца, помнящий Хромого ещё молодым, недовольно ворчал, потому как Торлейв ни разу не спросил его совета.
Сын Тьода приказал грести, как никогда раньше, и мы не жалели рук. Гуннар не отставал. Дрэки летели в ореоле белых брызг, вспарывая тёмные волны, то поднимаясь на гребнях, то низвергаясь с них.
Вскоре и Сигурд кормщик понял, что к чему: впереди торчали каменные зубы подводных камней, выглядывая из волн серыми осклизлыми вершинами. Но и на кораблях Хёрда и Сигвата их тоже заметили, и, скрежеща зубами, принялись перестраиваться, силясь проскользнуть в узкий проход один за другим. Кормщики на тех кораблях, видимо, тоже не зря ели положенный кусок – затрещали вёсла, изогнулись в руках воинов шесты, которыми те отталкивались от подводных камней, и корабли медленно, но верно двинулись через проход.

Но наш драккар уже рванулся вперёд. На гребне волны показалось морда гигантского тюленя: Сигват шёл первым.
Из-за улыбающейся тюленьей морды показался и сам викинг: откинулся вполоборота назад, с шагом вперёд распрямился – и послал свистящее копьё в наш корабля – первыми начинают бой хёвдинги!
Торлейв даже не шелохнулся, лишь обнажил в усмешке белые зубы – никто не скажет, будто бы этот вождь боялся судьбы, да и мог ли он вообще бояться – свой страх он похоронил полторы зимы назад, зарыв его под тушей матёрого белого медведя! Копьё Сигвата вонзилось в шею носового дракона, брызнули щепки, оцарапав Тьодсону щёку. На Большом Тюлене зашумели – добрый бросок!
Торлейв смахнул рукой набежавшую кровь, облизал ладонь. Выдернул копьё Сигвата и пустил его над волнами в обратный путь. Первый бросок – во славу Одина, Отца Побед! Узкое стремительное древко мелькнуло над пенными шапками волн и ударило во вскинутый щит воина, сидевшего на передней скамье. Сине-жёлтая скорлупа щита треснула и развалилась, воина опрокинуло со скамьи. Миг – и он снова на ногах, грозит Торлейву кулаком. Что ж, теперь на Большом Тюлене знают, навстречу плывут не бабы в мужских платьях!

А с другой стороны стремительно скользил дракон Гуннара, и будто бы морская великанша Ран сама вела корабельное тело синей рукой, так быстро он выплыл чуть поодаль от Большого Тюленя, напротив Торлейва. Сын Хромого махнул рукой, и драккары двинулись на судно Сигвата. Хёрд не успевал догнать Большого Тюленя, и Сигват готовился принять бой в одиночку. Что ж, тем почётней будет победа!
Слитно вспенили воду и исчезли в гребных люках длинные вёсла. Корабли-драконы столкнулись плечами. Тут уж завыло трущееся дерево, заскрипела от нагрузки обшивка. Разом открылись бородатые рты, и под рёв сотни глоток взметнулись в воздух калёные крюки, которые мертвой хваткой будут держать тонущие в бушующей сече суда.
А под свист абордажных крючьев, не дожидаясь замедления корабельного хода, взвилось в высоком прыжке облитое кольчугой тело и приземлилось на чужую палубу. Чёрной молнией мелькнуло Гейррёд.
И сидевший со мной на одном весле Офейг, помнится, тогда прошептал: «Добрый прыжок», - быстро поднялся и, вскинув меч, метнулся вслед за Тьодсоном.
- За хёвдинга!- восторженный клич взмыл в сереющее небо, и мы понеслись вперёд, туда, где приземлился Торлейв. Всем казалось тогда, будто его изрубят и затопчут через считанные мгновения, и мы бежали, чтобы отбить тело храбреца для достойного погребения. Ноги споро мерили дощатый настил, а чёрное копьё всё также взлетало над куполами шлемов.
Замелькали над полосой чёрной воды распластанные в отчаянных прыжках викинги, приняла на себя чужая палуба десятки обутых в кожу ног. Вскипело поле битвы, но Один в тот день улыбался нам, ибо, как говорят, нет удачи викингу, принимающему бой на своём драккаре! Вспыхивали и гасли быстрые схватки, и палуба быстро становилась скользкой от крови.
И вдруг все попадали с ног, потому как в Большой Тюлень врезался ещё один драккар, и Гуннар Рыжий первым перепрыгнул через борт.

Оставшиеся в живых викинги Тюленя жались на корме, Сигват стоял перед ними, широко расставив ноги. Иззубренный меч в его руке был красного цвета от выпитой крови и, как потом говорили, этот хёвдинг был достойным врагом.
Вперёд вышел Торлейв, и Тюлень сразу стал как-то ниже ростом, ибо перед ним в тот день стоял викинг, грозный, как сам бог войны, даром, что не видел ещё своей пятнадцатой зимы! Кольчуга висела рублеными лохмотьями, шлем свежими вмятинами отмечал места, где погуляла вражеская сталь. Тьодсон был с ног до головы залит кровью, и, по правде сказать, не разобрать было, чьей крови больше – своей или чужой. Но огонь в глазах не погас, а в правой руке небрежно покачивала черным телом сама смерть!
Эх, Сигват хёвдинг, и угораздило же тебя появиться у Хёрдова двора, а потом влюбиться в его дочь-ворону? Плавал бы себе по морям-океанам да охотился на тюленей! Но уж спряли норны нити твоей судьбы, вырезали руны твоей жизни, теперь пришла пора омыть их кровью!
Кровавый меч взлетел раз, потом второй и ещё, и ещё. Но чёрное копье было быстрей и точней. И вот, наконец, нащупав брешь в защите, Гейррёд, точно потревоженная гадюка, ужалило Сигвата в плечо. Еще пару раз взлетел кровавый клинок, но силы уже были подточены яростным боем, да и новые кровавые цветы, расцветающие на белой коже от прикосновения копья, струйка за струйкой выпускали из воина жизнь.
Собрав остаток сил в последний удар, викинг обеими руками полоснул клинком наискось. Гейррёд встретило меч на середине, вырвало из усталых рук, а потом ударило само. Туда, под левую грудь, откуда слышался главный стук ещё живущего тела. Тюлень обхватил правой рукой вросшее в рёбра чёрное дерево, шумно выдохнул и сполз под ноги победителю.
Торлейв неторопливо выдернул копьё и двинулся вперёд. Там, на самой корме драккара, который уже больше им не принадлежал, ещё стояло с десяток хирдманов Сигвата. Выставив перед собой мечи, закрывшись яркими щитами, угрюмо смотрели они на победителей: эти не будут просить пощады, да и не примут её непрошенную!

Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный Копьем,
посвященный Одину,
в жертву себе же,
на дереве том,
чьи корни сокрыты
в недрах неведомых.
Старшая Эдда
Речи Высокогo

Вскоре, когда был взят и корабль Хёрда, и тела стали спихивать в потемневшую от крови воду, драккары, наконец, повернули к родным берегам.
Во дворе уже знали, чем закончился бой, и приветственными криками встречали викингов. У матерей и жён повлажневшие глаза светились гордостью, а младших сыновей рода, которым ещё не пришла пора ходить в походы, грызла та ведомая только молодым тоска и горечь, да ещё ощущение, что они запоздали родиться.
Завтрашний день будет полон забот. Обмоют морской водой иссеченные тела, закроют остекленевшие глаза, уложат на палубе корабля. А то и выроют на кургане, где издавна хоронили предков, глубокую могилу, спустят просторный сруб-домовину. Потеснятся пращуры, рады будут принять в свои стылые земляные хоромы сыновей-героев! А потом выложат из камней очертания корабля – пусть видит каждый, здесь покоятся мореходы!
А ещё возьмут воины свои мечи и щиты и встанут в круг. И кто-то, кто поопытней и постарше, укажет закруглённым клинком на Торлейва Тьодсона и крикнет: «Хёвдинг»! Ударят викинги мечами о щиты, и будет это шум оружия – Вапнатак!
Вечером будет пир горой: веселиться будут викинги, да всё время пить, стараясь притупить тоску о погибших в вине и пиве. А когда выпито будет уже изрядно, кто-то передерётся, кто-то свалится под лавку храпящим кулем, кто-то уснёт, зарывшись лицом в миску ячменной каши, а наутро, щупая набитые на гудящих головах шишки, улыбнутся друг другу – добрый был вчера пир!

Торлейв приказал отвести Слепого к одинокому дубу, что словно вождь гордо стоял перед темнеющим лесом.
Через толстую ветвь хлестнула верёвка, а миг спустя забилось, засучило ногами повешенное тело. Болтался и бил ногами по воздуху Хёрд хевдинг. И тогда Тьодсон метнул Гейррёд. Копьё вонзилось Слепому в грудь. Тело ещё подвигало ногами и вскоре затихло, обмякнув в петле. Бешеный барабан в пронзённой грудине затих – так издавна приносили жертву Одину, которого неспроста называют ещё и богом повешенных!
Торлейв лишь шепнул: «Тебе, Одноглазый». Развернулся и, не оглядываясь, пошёл прочь.

Ветер ещё долго раскачивал висящее тело. И в скрипе ветвей и шелесте листьев чудился перестук восьми подкованных копыт, а в облачной высоте неба угадывалось бородатое лицо старика с перевязанным глазом….

Мне снилось: кровавый
меч извлечен
из одежды твоей, -
об этом молчать бы мне!
Мне снилось: Копье
тебе в сердце ударило,
волчий вокруг
слышался вой.
Старшая Эдда
Гренландские Речи Атли

Вот как было.
Давным-давно, сказывают, жил в Норвегии могучий хёвдинг Торлейв Тьодсон по прозвищу Тюленебойца. И было у него зачарованное копьё – Гейррёд, постоянно просившее крови.
В возрасте тринадцати зим, если не врут люди, и это действительно так, он в одиночку завалил матёрого медведя, которого, вероятнее всего, наслали колдуны-финны. А в возрасте пятнадцати зим наголову разбил отчаянного викинга Сигвата Тюленя в союзе с Хёрдом Слепым, а самого Хёрда хёвдинга принёс в жертву Одину!
Долго еще ходил по морям Торлейв хёвдинг, и была ему удача во всём. Корабль его звался Большой Тюлень, и считалось большой честью попасть к нему в дружину. Только сказывают ещё, что от похода к походу становился викинг всё мрачнее, и всё больше жертв приносил Отцу Побед.
Подарили Асы удачливому хёвдингу наследника, и звали его Сиггейр – Копьё Победы. И, будто бы возвратившись из очередного похода, взял Торлейв ведро воды, чтобы напиться, а копьё прислонил к стене. А маленький сын ухватился за древко Гейррёд и засмеялся. И нехорошим, сказывают, был тот смех….
А на следующий день хёвдинг заперся в кузнице со старой ведьмой Химинбьёрг и вышел оттуда только под вечер. И, как говорили, Гейррёд впервые не лежало у него в руке, и вечно угрюмый викинг улыбался – что само по себе было делом неслыханным. Вместо копья у него в кулаке было зажато писало, которым мудрые люди врезают в бересту могучие руны.
Был во дворе Торлейва Тюленебойцы скальд Паль по прозвищу Острослов, который славился на всю Норвегию своими нидами, хулительными стихотворениями. И будто бы однажды вызвал хёвдинг скальда к себе и подарил ему железное писало для записи самых удачных нидов, и во всём это писало напоминало Гейррёд, только было меньшим по размеру.
Паль Острослов начал слагать свои хулительные ниды до того хорошо, что его приблизил к себе тогдашний конунг страны и одарил многими марками звонкого серебра. Но в одну тёмную ночь скальд, сказывают, повредился в уме и убил маленького сына конунга, а затем бежал в лес. Долго искали его люди конунга, а потом нашли на краю бездонного болота. Скальд был мёртв, из его груди торчало то самое писало, что так напоминало копьё. Острослова зарыли там, где берег встречается с морем, как преступника, совершившего много злодеяний.
И больше о нём не вспоминали.

А Торлейв хёвдинг больше не ходил в походы, хотя многие славные конунги звали его к себе в дружину. Асы подарили ему много крепких сыновей, а сыновьям – внуков, а внукам – правнуков. И род его живёт и поныне.

А Гейррёд?
Конунговы люди сказывали, люди стали обходить то болото, где закончил свой неудачный путь Паль Острослов: иногда в полнолуние путникам мерещился призрак павшего викинга: болтаются седые космы опущенной головы, жалобно звенит ржавая кольчуга, зияет на груди страшная рана. Идёт по шаткому болотному покрову согбенная фигура, а в опущенной руке чернеет копьё. И зло ругается призрак, коря себя за земные неудачи….
А иные болтали, будто в конце весны, когда даже в самых глухих местах начинает таять снег, разливается болото на несколько рёстов мутным торфяным озером. И будто бы при каждом шаге по зыбкой поверхности, из трясины, из самых бездонных болотных окон, в которых, говорят, дна вовсе нет, доносится злобный шёпот: «Крови… Крови…»
Хотя, по правде сказать, чего только не болтают охочие до всяких историй хирдманы, и каждому верить – скоро сам в том болоте окажешься. Вот так.