Симон Молофья и Мясные зайки : Михель

Ночь над партизанским селом.
Бьется в тесной печурке огонь, а генерал Ковпак сидит, похмельный и хмурый, над картой Солонянского района и стучит тупо роговым мундштуком по нетесаным и занозистым доскам стола. Карта вот вся в кругах от подстаканника.
Лампа мигнула и погасла.
-Свеееет, блядь!!!! Бляди, свеееет нннахуй!!!!
Громыхнуло и покатилось в сенях ведро, вбежал, замешкавшись, салабошка с двумя зажженными венчальными свечами. Ковпак не поднимая глаз ждал, угрюмый и тяжкий, как утес, пока тот не прилепил свечи на весь залитый воском череп гада-фашиста, капрала, помнится..
-Да будет свет, товарищ Ковпак!!! –Вытянувшись по-уставному отрапортавал салабон, испуганно поводя на командира глазами и перебарывая зябкое желание втянуть голову в плечи и съебаться.
- Нахуй пшел, уйобок.
Салабон начал было уставной разворот НА-МЕСТЕ- КРУ-ГОМ, но Ковпак, глядя на ясный и незримымый, видимый только ему, портрет Сталина на стене, резко швырнул в него подстаканником – вместе с тяжелым стаканом зеленого стекла и спитым чаем из пережженных хлебных крошек.
Салабошка охнул, и зажимая нелепо растопыренной пятерней кровь из разбитого носа, метнулся в сени, только застучало дробно да по-костяному ожерелье из выбитых эсесовских зубов на его тонкой, как у котенка, шее.
Не в духе был партизанский генерал, не в духе…
Прошлой ночью снова явился ему черный пёс с белым пятном на левом боку да с серебрянным взором – знать, жди тяжкого приказа из Москвы.
И проснулся в то утро Ковпак как с трехдневного перепою.
Саданул стакан.
Покурил голландского, с безвестного ганса-пулеметчика снятого, табачку (табачок не ахти – кисет насквозь кровью пропитался) покурил, сидя на полатях в расхристанной исподней рубахе да без порток, босыми ногами наступив на плоские голенища брошенных сапог.
Еще стакан саданул.
Походил, скрипя половицами, по хозяйкиной избе. Приподнял кота за шкирку. Полосатый толстопуз жмурился янтарно и урчал. Посадил кота на полати.
Вышел на крыльцо. Над сырой землей-матушкой, над стылыми полосами синей воды в разъезженых колеях звенел привольно в небе журавлиный ключ. Походил по двору, босый. Пнул курицу.
Вздознул тяжко да с тоскою. Натерся пригрошней сырой земли напротив сердца – авось, полегчает… Не полегчало. Билось сердце гулко, с оттяжкой да с перерывами.
И вот теперь, пожалуйте – сидит Ковпак над картою района, стучит мундштуком по столу. А вот она, депеша иссиня-черным по серо-желтому:
«…Силами отряда… Сорвать передислокацию сил в тылу противника… продвижение… Подавить и уничтожить… танковую дивизию на направлении… Стоять насмерть…» И приписка внизу карандашная – колючий, угластый, с прошкрябинами от карандаша остро заточенного, бронебойно-осколочный почерк – кому не знаком, радуйся. Кому знаком… не к ночи помянуты будут:
« Не забывай, Ковпак, чьей страны медали носишь. Не жмут ли тебе погоны, генерал? Должок за тобой, помнишь? Последний шанс тебе. Хоть сам под танки бросайся, понял? Хозяин прошлым твоим рейдом ох не доволен, сам знаешь. Плохо, плохо, Ковпак, бьешь фашистского гада. Тут и изменой пахнет. А дивизии чтоб не стало, не огорчай нас.» Без подписи. Да и к чему тут подпись…
Ходики на стене стучат. Плодятся окурки, в стол вдавленные. Меньшает газетный лист, пристально много раз просмотренный – нет ли где, Макошь береги, портрета гениралиссимуса? Худеет кисет с гансовым комкастым бурым табаком.
Тяжкая дума твоя, Ковпак, ох тяжкая…
«Силами отряда…» а где он, отряд-то? Двести автоматов, сотня гранат да снарядов ящик? Да пушчонка-курам-насмех с заклинившим затвором? Силами отряда… Отряд вон весь – кто в лесу лежит, землей наспех присыпанный, кто по избам в бреду мечется, полотенцами перебинтованный…
«Остановить, подавить, уничтожить… танковую дивизию…» вновь и вновь стеклянно шарит Ковпак по депеше глазами….
Карта, карта… Сёла где тут??? Максимовка, Волосское, Александровское, Белый клин… Роговичи… Мартаны… Вот оно направление передислокации тебе. Остановить подавить уничтожить…
Мало людей, горстка. Людей на танки не бросишь. Не победить человеку танк… Силу бы собрать, рать несметную… Видать, снова по селам. Воинство собирать…
Вот и луна вышла, толсторылая. Смеется – катится, в низкое оконце закоптелое стучится – тук-тук-тук, Ковпак… вот и я… пора, коаманди-иииир…
- Баййййеееэц!!!
Юркнул в горницу салабон. Ровно стал, стараясь к стене не жаться. Носом шмыгает. Курва.
- Скажи Семёну, боец, пусть машину греет. Ехать будем.
- Так точно, товарищ кома…
- Вон наухй.
Урчит под окнами ГАЗ. Встал Ковпак. Снял с шеи тертый ремешок с медным гвоздем, на том ремешке узлом завязанным. Поцеловал амулет троекратно, по русскому обычаю, каждый раз вокруг себя через левое плечо на правой пятке оборачиваясь. Повесил оберег на гвоздь, в подоконник забитый, завязал на три узла ремешок. Побрился всухую, шелестя бритвой по щетине. Оделся во всё чистое, расхаживая по горнице по лунным бледным квадратам. Ордена-медали перезвоном малиновым.
Присел на дорожку. Вздохнул тяжко, цыкнул зубом. Решился. Потянул с печи санитаркину сумку, вытащил цепко шприц-луер и заветную ампулу черного стекла.
Пустую забросил под лавку, иглу сломал и бросил в печку, шприц автоматически в карман сунул. Встал на колени перед распахнутой печкиной дверцей, огонь расцветил лицо пляшущим багровым. Три раза гулко стукнулся лбом о половицы перед печуркой. Теперь пора.
Выходя, быстрым движением перевернул солонку на столе, на горке соли тайный, ему одному ведомый знак начертал средним пальцем – двоеточие, тире и скобочку, вот так :-).
Вышел на крыльцо, коваными сапогами по доскам цокая. Блики от фар на голенищах масляно, пальцы за ремень с ясной пряжкою, под иссиним подбородком – подворотнчка полоска мерцает в лунном свете…
- Поехали,Сёма.
Взревел мотор, и уже, с подворья выкатываясь – вдогонку вдруг вой надрывный – то ли собака, а то ли баба…
***
- Брезг клаколы червено вея абие гавран, буги моя. Макошь, калугер балий… Вставайте, родные… Не время спать, Макошью-землей вас заклинаю… Беда, беда пришла… Вставайте, родные…Вскую гавран одрины, вскую…
Страшный, всклокоченный, заляпанный глиной, со стеклянными глазами, белогубый, , путаясь раскисшими сапогами в долгой мокрой траве, ходил в лунном свете Ковпак, спотыкаясь, меж покосившихся крестов, стучал в сгнившие доски, крошил и разбрасывал по могилам ржаной хлебушко.
И цепенели, замирали без половицы скрипа, без вдоха-выдоха, без вспыхнувшего огонька ледяным замогильным ужасом сёла. Только собаки рвались с цепей к низкой луне в истошном вое, и подыхали, порвав глотку.
Только бабы, шепча беззвучно молитвы Заступнице, все крепче прижимали побелевшими руками к себе ребятишек, да застывали, заиндивев, мужички, не решаясь занести руку для крестного знамения.
А там, на кладбищах, скрипели, выворачиваясь из сырой земли, кресты, тянулись пальцы с налипшей землей, серели в зыбком лунном мареве сырые саваны клочьями…вставало воинство, поднятое партизанским командиром.
И Сёмён, весь седой, трясущийся, уже сошедший с ума, но всё еще исправно вертящий руль и жмущий на педали, сидел и мелко и сыпуче, как бубенчик, все посмеивался, блуждая в пустоте беспомощно непонимающими, теперь уж навечно, глазами… А за командирским газоном толпилась молчаливо толпа серых теней…
***
Его звали Михель. Он был хороший механик-водитель. О, да! Очень, очень хороший механик-водитель. Вчера вечером даже герр майор сказал ему: «Ты отличный танкист, Михель! Именно такие танкисты, как ты, делают наш вермахт непобедимым, Рейх- великим, Фюрера – бессмертым, а победу – скорой!», Да, именно так и сказал!!! И все, кто ужинали, слышали эти слова герра майора. Еще шесть боев, и ему наверняка выдадут знак «25 танковых атак». И он, самый молодой танкист дивизии, еще прошлой весной несший на параде знамя Гитлерюгенда, будет пить пиво в родном Хаале-дер Ваалле, когда вернется, конечно же, это будет не позже этой осени, и девушки будут смотреть на его знак томно и со значением и перешептываться, и какой-нибудь старый фронтовик в пивной положит ему тяжелую руку на плечо и даже ничего не скажет – два фронтовика всегда поймут главное без слов. И все будут покупать ему выпивку, а он встанет, и в наступившей тишине скажет:
«Я пью это пиво за нашего Великого Фюрера, за нашу победу и за тех, кто принес её непобедимой арийской нации, отдав за нее жизнь». Именно так он и скажет, и все молча выпьют, а у старого фронтовика блеснут на глазах слёзы…

…Его танк, бортовой номер 16 (номер счастливый, приносит удачу в бою) разбрасывая гусеницами глину, задрав пушку к густой синеве русского неба, переваливался через поросший медвежьей шерстью травы взгорочек…

… « А еще дорогая Хильда, сегодня с утра был густой-прегустой туман. Такой густой, как молочный кисель у нас в приюте… Помнишь, ты еще блеванула один раз, и фрау Шпигель выгнала тебя из столовой…» скорей бы написать ей это письмо…
Он засмеялся, вспомнив, как блеванула Хильда, пошевелил пальцами и перехватил управление поудобней. И тут…

… За рваной полосой тумана…

он УВИДЕЛ.

Он кричал, и кричал и кричал. Кричал истошно, выворачивая в крике легкие, захлебываясь животным ужасом. Кричал, обхватив голову руками, и пшеничные арийские волосы рассыпались по онемевшим пальцам, впившимся, казалось, сквозь череп прямо в мозг.
Потом его вырвало.
Потом в его голове что-то лопнуло.
Его звали Михель. Он был хороший механик-водитель. Очень, очень хороший механик-водитель…