Арлекин : Продолжение азбуки

— Ну, — поковыривая в зубах ногтем, спрашивает Федя, — что имеешь рассказать теперь, когда мы остались строго наедине? Как в деревне, понравилось?
— Там воздух чище. И это отнюдь не слухи. Пусть там и пахнет преимущественно навозным ассорти, но в целом — свежо. А ещё меня избил лысый председатель местного колхоза.
— Слушай, хватит увиливать. Давай, по сути, по сути давай, слышишь? Виделся с ней?
— Немного. Всего несколько минут.
— Доволен?
— И да, и нет.
— А этот, её, он с ней был?
— Да нет же. Но с ним я тоже встретился.
— Небось, стали морды друг другу бить...
— Ничего подобного. Вполне толковый мужик. Мы поговорили, выяснили всё, что хотели. Даже неприязни никакой не было. Ни у меня, ни у него
— И до чего вы договорились? Она остаётся с ним, ты не претендуешь — вроде того?
— Точно.
— Ну ты подумай! В деревню уехали! Романтика компостных куч, волшебный мир походов до колодца, чудесные деньки на картофельных плантациях!
Мне надо бы рассердиться, я даже стараюсь сделать это просто из принципа, но ничего не получается. Мы хохочем, как два сумасшедших, мы колотим ладонями по столу, мы вертим готовыми взорваться головами, мы вытираем слёзы.
— К чёрту их! — кричит Федя.
— К чёрту!
К нашему столику подходит застенчивая официантка и, ломая руки, просит нас вести себя потише. Мы обещаем ей, что больше так не будем. Потом что-то обрывается, и я молча сижу, глядя на теоретическую точку в воздухе.
— Забудь её, — принимается утешать меня Федя. — Если ты не прекратишь убиваться по поводу всей этой истории, мне придётся тебя избить. Хватит. Не думай о них. Не вспоминай её. Она в прошлом. От воспоминаний только хуже.
— Эй, да ты сам завёл об этом разговор!
— Нет уж, не передёргивай. Я просто поддерживал беседу. А ты, как только о ней речь зашла, сразу же зацепился за эту тему и стал, в который уже раз, всё это переживать. Нет, думай о ней, сколько хочешь, говори о ней, посвящай ей стихи — но вот только страдать по ней не надо, понял?
— Давай переменим обстановку, — предлагаю я Феде. — Как насчёт места для людей постарше?
— Вы приглашаете меня отведать алкоголю? Я правильно вас понял?
— О да.
Федя рассчитывается за меня с Облачком и за себя, с условием, что в баре платить буду я.
Мы обнаруживаем бар через квартал на той же улице.
За баром, с обезьяньей грацией орудует совершенно синий бармен. По нему видно, что он всегда синячит в свою смену. У него мутные внимательные глаза.
К нему походкой ковбоя подходит Федя.
— Какое пиво есть? — спрашивает он.
— Осталось только разливное.
— Наверное, дешевое?
— Недорогое.
— Уважаемый, вы говорите «разливное», а мне слышится: «разбавленное».
Бармен по ту сторону стойки взирает на Федю с откровенным презрением. Сразу видно, что Федя совершенно прав. Бармен контратакует.
Федя бросает на меня вопросительный взгляд. Я посылаю в ответ утвердительный. Когда он обращается к бармену, я понимаю, что началась излюбленная Федина забава — быть ОЧЕНЬ вежливым.
— Два пива в двух бокалах, пожалуйста. Пожалуйста, по одному пиву в каждый бокал, в каждый — своё. Извольте пакет орешков к пиву.
— Каких?
— С вашего позволения, фундук.
— Что-нибудь ещё?
Я говорю:
— Будьте добры, мыло душистое и верёвку пушистую.
Я вздрагиваю и опасливо кошусь на Федю. Он по-прежнему безмятежен. Ах да, он ведь не знает. Бармен терпеливо ждёт, когда я прекращу дурачиться.
— То есть, я хотел сказать, пепельницу, будьте так любезны. И, пожалуйста, спички.
— Зажигалку?
— Нет, спички. Спички.
— Спички?
- Спички.
— Спички, уважаемый, — вторит мне Федя, критически рассматривая старую сухую деревянную обивку стен. — Спички. Именно спички, м-да-а...
Федя, нежно, как младенца, принимает у бармена-акушера два бледно-жёлтых бокала. Я сгребаю со стойки стеклянную пепельницу и коробок спичек и расплачиваюсь сразу, чтобы потом не иметь с барменом и его перегаром больше никаких дел.
По удивительному стечению обстоятельств заняты все столики этого дешёвого кабака. Нам приходится несколько минут топтаться на месте, сжимая в руках добычу и зорко высматривая потенциально освобождаемые места.
Трое пьянчуг в самом углу тушат свои последние окурки, встают со стульев. Мы незамедлительно наследуем столик и расставляем на нём свои приобретения.
— Фу, руки затекли.
— Ну что, — я трясу спичками в коробке, — спалим это убогое заведение?
— Давай хоть пиво допьём сначала.
Я критически разглядываю мутноватую жидкость на свет.
— Нам бы полагалось вылить его за борт. Не нравится оно мне.
— Ой, — отмахивается Федя, — можно подумать, мы ему больно нравимся! И заметь: тебя вообще, мало кто может переносить. Вот твоя деревенская подруга, Клава, тоже от одного твоего вида зубами скрежетала.
— А от тебя она была в восторге, да?
— Видел, как она смотрела? Ах, загадочная девушка Cloudия... Что, её, вправду, Облачком поэтому называют?
— На самом деле нет. Просто... ты её фигуру видел?
— Хочешь сказать, она толстая?
— Да. Она — тучная. Понял?
— Ха-ха, ага, понял! Тучная! В деревне откормили? Козьим сыром, рыбьим жиром?
Ассоциации ветвятся, начиная от "деревни", и я вновь возвращаюсь к мыслям о ней. Стараюсь, чтобы Федя ничего не прочитал по моему лицу.
Федя развлекает меня курьёзами из жизни велиКких. Он часто делится со своими знакомыми разными несуществующими секретами, а потом наблюдает за тем, как ползут слухи. Это доставляет ему своеобразное удовольствие — ещё одно из его любимых развлечений.
Я вспоминаю, как болтался на ветке тот обгоревший труп, как скрипела под его тяжестью бельевая верёвка, как ветка обломилась и тело упало на землю, как шёл через лес, оцарапываясь о ветки, как набрёл на избушку лесника, как приехали лысый председатель и Капитан, как... всё, что было. Я вспоминаю, как бесился Капитан оттого, что не мог прижать меня к стенке, как психиатр отчаянно старался вернуть мне слух. Он был на моей стороне, психиатр. Он действительно пытался мне помочь... Вспоминаю, как Капитан сказал, что кое-что узнал. Интересно, что же такое ему известно, что внесло такую сильную злорадную ноту в его голос?
Я вспоминаю всё это. Потом думаю о том, что сидел в кафе с Облачком, слушал её рассказы о необычайно добродушном нраве новозеландцев, а теперь я в загаженном баре пью пиво вместе с Федей и нарочито всерьёз обсуждаю, теребя во вспотевшей ладони спички, недостатки пожароопасных элементов интерьера этого заведения, смеюсь над его шутками. Но думаю о ней. И о нём, о том, кого она предпочла мне. Я вижу его не живого, я вижу его совсем недавно, его тронутые налётом сажи черепные кости. Жаль, что он сначала удавился. Лучше бы он сначала сгорел. А так — получилось, что он погиб, как какой-то преступник, но ведь он ничего плохого не сделал. Он даже не знал обо мне. Ей спасибо.
— Ладно, пошли отсюда, — говорит Федя. — Сегодня не будем их сжигать. Бармен слишком пьян. — Уходя, он прихватывает с собой стеклянную пепельницу, которой мы так и не воспользовались.
— Трофей, — объясняет он.
— Зачем она тебе? Вечно напаскудишь, а потом расхлёбывай.
— Ну... не знаю... Буду из неё чай пить.
— Глупо это...
— Ну, спалить бар, конечно, гораздо умнее.
Дома я ёрзаю в кровати и не могу уснуть. Жду звонка от Капитана. Почему-то мне кажется, он должен позвонить.
И — она всё не выходит у меня из головы.
Ллюбовь... длилась не долго — она вообще не длилась. Её не было. Мы не любили друг друга. Хотя нет, я её, всё же, любил. Иначе, стал бы я всё это делать?
Любовь была, и даже сейчас есть немного, но она уже не вызывает в моём сердце состава, ведущего к сломлению щемящих гештальтов чистосердечных порывов (так я определяю функцию любви самому себе), потому что в сердце её больше нет. Её новая прописка — в памяти.
Мне вдруг становится душно, я откидываю одеяло в сторону. Встаю и распахиваю окно. В комнату проникает самый свежий ночной воздух из тех, что можно найти ночью в city. Я прохожу в кухню, не зажигая свет. Наливаю в стакан воды. Отпиваю половину на месте, остальное забираю с собой и в комнате ставлю на пол у кровати. Ложусь на успевшую остыть постель. Прохлада мягкими струями обтекает моё тело. Закрываю глаза. Обращаюсь к архивам своих воспоминаний...
Та-ак, хорошо. Всё на месте — вот, как положено, секция "Эль", раздел "Любовь", папка "Моя любовь (по состоянию на начало месяца)".
стр. 6: "Я понял, что пропал, как только её увидел. Нас подвели друг к другу и сказали нам: "Знакомьтесь". Мне сказали её имя и моё и ей сказали моё имя и её. Мы сказали друг другу: "Приятно познакомиться".
Я весь пропитался ею ещё до того, как она открыла рот. Ещё до того, как она посмотрела на меня, прямо и откровенно из-под задравшихся кверху длинных ресниц, знаменующих открытие века — я утонул в её зрачках, я растворился в её голосе.
Я сразу всё понял. Даже в состоянии шока я рассудно заключил: я пленён, застрелен и закопан.
Она протянула ко мне свою руку, с её растопыренных пальцев жёлтыми лианами свисали верёвочные петли. Она сказала:
— Я завязываю узелки".
стр. 18: "Мы будем вместе вечно. Ради неё я готов свернуть любые горы/с любого пути/шею любому.
Отныне я её раб".
Это воспоминания о моих мыслях, когда нас знакомили, а мы стояли друг напротив друга и не могли оторвать друг от друга надменно-изучающих взглядов — в первый день в яслях, во время официозного знакомства всех со всеми. Мне было три, ей — два с половиной.
стр. 139: "Мы прожили вместе четырнадцать лет, а потом... внезапно начали друг друга хотеть. Мы обсудили это, и было решено попробовать".
листок-вкладыш, совсем недавно подшитый к делу, ещё чернила не высохли: "Позже мы вспомнили наши ощущения. Мне было странно и неуютно, всё тело было охвачено дрожью: это новое неведомое удовольствие проняло до мозга костей моё девственное семнадцатилетнее тело. Ей было больно. Только в конце она получила наслаждение — когда вынул из неё член; она почувствовала опустошение и освобождение, и застонала".
Лёжа на кровати в прохладной комнате, я задумчиво переворачиваю страницы памяти, с удивлением обнаруживая давно забытые куски. Вот смятый и истоптанный листок, который я многократно находил и вкладывал в папку, и который каждый раз оттуда исчезал, будто какая-то часть мозга отторгала содержащиеся в нём материалы. Между тем, это информация вполне невинная и даже бессмысленная. Листок испещрён полустёршимися карандашными каракулями.
"Мы всегда были вместе и неразлучны. Я любил её, а она... — она завязывала узелки. Она была виртуозом. Она вязала любые узлы и петли, бегло плетя узелковые письмена. Она не была знакома с узелковой азбукой, она выдумала себе свою. С рождения теребя в руках какие-нибудь верёвочки, она, играя, наделила свои причудливые плетения смыслом. Она заново назвала все вещи, и создала свою собственную азбуку и свой собственный язык".
там же моей же рукой, но другим почерком: "Она постоянно связывала меня. Это означало "так острее, милый". Она свивала классическую скользящую петлю школы французских эшафотов — "грустно". Туго натягивала верёвку и наматывала на кисть — "хочу тебя". Она была груба, жестока и красива, я не мог отвести от неё взгляд.
Повсюду валялись тысячи верёвочек с миллионом узелков".
Не помню, чтобы я когда-то это знал. Просто однажды я нашёл этот листок и вложил его в папку. Потом он потерялся, но я не знал об этом, пока снова его не нашёл. Я снова убрал его в папку, закрепив, для надёжности, стальной скрепкой. Он снова потерялся, я снова его нашёл. Он до сих пор теряется. Я просто заново нахожу листок. Не помню, чтобы я его писал.
Да, узелковое письмо. Было, помню.
стр. 470 (низ оторван): "Никогда, ни до, ни после, я не чувствовал себя прекраснее. Никогда не знал такого всеутоляющего блаженства. Я был счастлив и спокоен".
Мне нужно ещё заглянуть в самый конец дела. Я торопливо переворачиваю страницы текстов и фотографий, аудио- и видеорасшифровок. Я спешу — у меня выходит время.
стр. 3112: "Она сказала, что любит его и уезжает жить вместе с ним в какое-то захолустье. Она сказала, что билеты на автобус уже куплены. Она попросила отвезти вещи в дом её родителей. Она сказала, что просит у меня прощения, что сожалеет, что просит меня жить дальше в радости и без печали, забыв о прошлом. Как она".
стр. 3186: "Я пошёл в трущобы и купил там пистолет".
стр. 3187: "Я три месяца провёл на свалке, упражняясь в стрельбе".
стр. 3307: "Я купил билет на автобус и собрал рюкзак. Пистолет положил в правый боковой кармашек".
Тишину бумажных стопок взрывает крик сирены, терзающий глотку где-то за стенами архива.
Нужно скорее заглядывать в конец! Времени совсем не осталось!
Звук сирены всё нарастает и нарастает. Я судорожно захлопываю папку и открываю её с конца. Кричит сирена.
"Срок моего задержания выходит, я оставляю следователю свои координаты и уезжаю домой. Первое, что я делаю, вернувшись — принимаю полуторачасовой душ шарко и пятичасовую ароматическую ванну.
Ровно в полночь звонит Федя.
— Ну, как съездил?
— Нормально".
За дверью слышится топот множества пар ног, напряжённый гомон голосов. Я засовываю папку на место и бегу к двери. Тут же кто-то барабанит в неё с другой стороны. Сирена надрывается. Я протягиваю руку к замку, и в этот момент дверь с треском слетает с петель, а вой сирены охватывает весь мой мозг целиком.
Я открываю глаза.
Ммой будильник. Не помню, чтобы заводил. Я беру его с тумбы и, плюясь и чертыхаясь, произвожу крайне сложные на сонную голову махинации, чтобы его угомонить. Наконец он затихает. Вой сирены затихает.
Я шарю рукой по полу у кровати, нащупываю стакан с водой. Заливаю его в высохшее горло.
Я восстанавливаю в голове цепочку событий. Проверяю, перепроверяю, ищу, где мог допустить ошибку. Вспоминаю злорадного Капитана: "Просто хотел сказать... я кое-что узнал". Не просто же так он об этом намекнул! Вряд ли это блеф.
Капитан звонит вечером.
— Привет, как твои уши?
Я молчу в трубку.
— До сих пор глухой, да? Слушай, на тот случай, если ты всё-таки чуть-чуть слышишь, хочу поставить тебя в известность о том, что тебе надлежит явиться в районное отделение милиции для участия в проведении следственного эксперимента в течение этой недели. Если ты не появишься в означенный срок, нам придётся вручить тебе официальную повестку. Ты ведь не слепой, прочитаешь. Всё понял? А? Щёлкни по трубке, если всё по...
Я тихо кладу трубку на рычаг.
Теперь никаких сомнений. Он что-то нарыл. Что?
Берег таинственен и необъясним. Его дюны, овраги и утёсы, его нетронутая первозданная природа наводят на естественный вопрос: "Откуда пляж и всё это, не существовавшее мгновение тому назад и одновременно сущее вечно? Место без времени, материи, физического пространства и одновременно обладающее ими? Место, которое вовсе не является никаким местом, и ни чем вовсе? Лишённое мер пространство, наполненное образами, которые являются материальными объектами и обладают мерами?"
Я меряю комнату шагами, хмуря брови. Какая-то догадка так и вертится где-то рядом, но всё никак не даёт за себя ухватиться.
Плановая ругань соседей за стеной и звуки телевизора от соседа сверху мешают сосредоточиться.
Я выхожу из дома и иду слоняться по потемневшим улицам. Искусственный свет вывесок раздражает сетчатку глаза так, что хочется покинуть этот город, уйти далеко отсюда, в неизвестные земли, на мой тайный пляж, в мою заветную пустыню. Заломив руки, я упрашиваю ночных божеств опустить на мир тишину. Тишину, чтобы подумать.
Рокочут моторы проезжающих машин, лязгают конструкции магазинных запоров, верещат сигнализации вычищаемых ночными уборщиками киосков — скоро раздастся истеричная сирена и сказочных гномов утрамбуют в самоходную тюремную камеру.
Блестящая мысль приходит в мою разрывающуюся от шума голову... и внезапно я глохну. Я снова становлюсь глухим, снова захлёбываюсь в невозможной тишине.
Дома меня быстро глотает постель, и я начинаю медленно перевариваться в желудке одеяла. Сон приходит беспокойный и Нне про пляж.
Не происходит никакого действия, не существует никакой формы — в общем-то, в целом, может и похоже на мои грёзы о берегепляжепустыне, но отличается от них с точностью до наоборот, потому что здесь плохо, а не хорошо — "Х", а не "П", выражаясь матом.
Какие-то тяжёлые ощущения повисают в голове и животе — обиталищах человека и бога, — я не могу ни о чём думать, мозг затуманивает боль — желудок пронзают кишечные спазмы. Чтобы освободить разум, разрываю живот руками — обманный манёвр с моей стороны, целью которого является через освобождение души переложить на неё заботы о разуме. Но из моего чрева не выходит душа.
Ко мне под ноги вываливается комок дымящихся кишок цвета колбасы из трав. Боль, застилающая рассудок отдаляется, но не стихает совсем. Адская боль в голове, крепкая, как сибирская водка, уходит, оставляя после себя только сухой треск в черепе, от которого я не могу раскрыть глаза. Так что я не знаю, кто ко мне подходит. Он не скрывает своего появления, я явственно слышу шелест его одежд и топот ботинок. Он поднимает мои кишки с земли и крепко сжимает их в руках: слышится скрипение кожаной перчатки на стиснутом кулаке. Через несколько секунд в моём разверстом пузе появляется ощущение распада. Потом этот кто-то вырывает из меня кишечник с потрохами и выбрасывает его (вдалеке слышится шлепок), и — вся моя боль тут же исчезает. Я открываю глаза.
Утренний свет прожигает стены моего жилища, разогревает дешёвые обои и деревянный пол, разрезает радужную оболочку, превращая дыру зрачка в тень от Сатурна. Я потягиваюсь, тревожа мышцы прекрасно выспавшегося тела. От смутного и беспокойного сна устал мозг — тело же пышет бодростью и вместо пота исходит энергией, источая её во все стороны песней на языке зверя-прапотомка Космоса, песней радостного пробуждения.
Я шлёпаю босыми ногами по холодному полу, твёрдо следуя в туалет, неуклонимо, как поезд по рельсам. В умывальнике, используя оптическое чудо отражения, бегло осматриваю свою припухшую от пересыпа физиономию. На полочке под зеркалом, завершая ряд "зубная паста-зубная щётка-колпачок от фломастера-бритвенные-зубочистка-стакан", лежит забытый дебильник с разрядившейся батареей. Задействовав последние энергетические резервы, он умирающе сигнализирует о трёх сообщениях, принятых ночью. Я пытаюсь прикинуть, когда я последний раз ставил его на зарядку, и то, что я вычисляю, приводит меня к единственно правдоподобным предположениям.
Структура пластика, синтетического по природе, являет собой искусственную модель естественного энергонакопителя, который аккумулирует эти самые Джоули крайне редко и только в условиях, не имеющих шанса возникнуть в нашем мире. Поэтому принято считать, для простоты, что пластик вовсе не обладает внутренней энергией. А она, между тем, ещё как присутствует, прячась в клубках полимерных цепей, только и ожидая, когда же появится ум, способный её извлекать или, хотя бы, способный догадываться о её существовании.
Дебильные телефоны, наравне с пультами от телеящиков, являются единственными в мире электроприборами, способными эволюционировать и наделённые интеллектом. Об этом тоже принято не говорить вслух (и всё чаще даже не думать про себя!), но дебильники последнего поколения соображают не хуже годовалого ребёнка, а это означает, что при наблюдаемых прогрессивных тенденциях, всего через два-три десятка лет, человечество поработят электродрели и микроволновки.
Только опираясь на эти факты можно объяснить, откуда после восьмидневного голодания мой телефон взял силы на приём SMSок в столь поздний час: в буквальном смысле обесточенный, но уже наделённый душой, чтобы не хотеть умирать, он стал медитировать, пока не впал в виртуальную нирвану — так называемое «длинное замыкание» — и достиг электронного просветления. Состояние его IQ взорвало принятые мерки, достигнув не то одной, не то двух тысяч пунктов, вместо максимальных двухсот. В общем, процессор моего допотопного дебильника стал гиперумным, и с голодухи нашёл способ выжирать энергию из своей пластиковой оболочки.
Ну как ещё можно объяснить, почему телефон продолжает функционировать, больше недели проведя в состоянии вибрации, требующем на себя огромных затрат?
Я бережно, почти с религиозным трепетом, беру свой просветлённый телефон с полочки — если бы был санскрит, его можно было бы без опасений назвать буддой. Все три сообщения от Феди. Первое гласит: "P03v0ni mne 0b`a3atel`n0 k0gda p0lu4ish", второе: "Nu?", а третье: "Dru*ish`e ja h04u tebe pri3nat`s`a v 04en` va*n0j ves4i. Et0 ser`j03n0,p0n`al?" Я не очень чётко уясняю смысл сообщений — я ещё не совсем проснулся, раз меня запросто занимают сумасшедшие идеи о разумном телефоне, извлекающем энергию из пластмассовой крышки. Я яростно трясу головой, избавляясь от дремоты, разогревая в голове застоявшуюся за ночь кровь. Я просыпаюсь.
Федя, так тебя растак, что это за шуточки с утра пораньше? Не вздумал ли ты?.. Нет, не смей, я так тщательно всё выстрОоил!
Так, всё, пора начинать думать. У меня больше нет возможности ребячиться, довести всё до абсолюта, взглянуть сразу на все точки возможностей, пенис — это фаллический символ, не влезай — убьёт и да. Больше не могу упрощать себе жизнь, относиться к вещам с легкостью беспечного разгильдяя, не замечать, когда не хочу заметить, насвистывать.
День уходит, его сменяет новая ночь.
Пора начинать думать. У меня больше нет возможности ребячиться, довести всё до абсолюта, взглянуть сразу на все точки возможностей, пенис — это фаллический символ, не влезай – убьёт и да. Больше не могу упрощать себе жизнь, относиться к вещам с легкостью беспечного разгильдяя, не замечать, когда не хочу заметить, насвистывать.
Я высовываюсь в форточку и стараюсь дышать свежим воздухом. Я задеваю локтём светильник, он раскачивается, отбрасывая на стену причудливую тень. Мне чудится, что на верёвке раскачивается повешенный. Я встряхиваю головой, отгоняю дурные мысли от головы, стараюсь дышать. Я дышу глубоко и размеренно.
Вдох-выдох.
Вдох-выдох.
Вдох-вы-ы-ыдох.
Вдох.
Выдох.
Вдо
о-ох-ххх-выдох.
Вдох.
Вдох.
Ритм сбивается, я начинаю дышать всё медленнее, пульс моего сердца замедляется, метаболизм замедляется, мысль за-мед--ля--е
тс-с-с-ссс!
С-ссс-сссся/ах-хххх...
Я стремительно уменьшаюсь в размере, и... а может форточка расширяется вокруг меня, превращается в раму гигантского полотна, на котором — затемнённый интерьер и освещённая уличным фонарём лохматая голова. Рама расширяется, ограничивая собой всё больше тьмы, тьма расширяется вслед за рамой, задовлевает надо мной, топит в своей насыщенной изчерна чёрной бесконечности. И я погружаюсь в вакуум.
За окном ночь. Давно. Так давно, что уже есть ощущение утра. Еще темно, и мне абсолютно не хочется спать. Я слышу, как солнце все ближе и ближе подбирается к линии горизонта, готовясь через три часа выглянуть ненадолго, чтобы зарядить просыпающихся людей прозрачными надеждами, а потом упасть вместе с ними за противоположный край земли. Все уже в кумаре от длительной движухи, именуемой для простоты обыденностью. Кто-то спит, кто-то только ложится, кто-то, как я, не спит и занимается всякими кретинскими делами. Лично я нашел себе новое развлечение: слушать смерть ночи. Ложась в холодную постель, можно слышать оглушительное гудение в ушах. Ворочаясь, переворачиваясь на другой бок, добиваться, чтобы звон стихал. Но стоит успокоиться, и звук вырастает до предела возможностей барабанных перепонок. Это голос смерти. Чем позже я ложусь спать, тем сильнее этот звук. Если, как сегодня, я вообще не ложусь, звук преследует меня весь следующий день, не давая сконцентрироваться. Значит, завтрашний день потерян. Идеальный вариант — лечь спать, но, сделав это, я буду чувствовать себя идиотом. В любом случае, никакой пользы миру я завтра не принесу, так что... Я не хочу спать. Но сейчас гудение сильнее. Мне приходится открывать рот, чтобы давление на перепонки было одинаковым с обеих сторон.
Какой-то недоумок за пару кварталов отсюда выбивает ковры. Чуть позже затихает и он, и всё заполняет собой полная тишина. И тьма.
И космос говорит со мной. И показывает мне пляж, берег, показывает мне пустыню. Показывает, где они, как до них добраться. Я смогу. Теперь я знаю как.
Те“П”перь я знаю, куда идти.
Нет ничего труднее, чем найти элементарные ответы на сложные вопросы. Что имеет Капитан. В каком направлении развиваться истории. Что делать.
В голове мелькают отрывки моих будущих показаний, которые я дам на допросе.
Я буду рассказывать, как всё было, не торопясь подбирая слова, пространственно и, в то же время, просто, дабы в юридических отделах их мозгов не возникало ненужных и глупых зацепок.
Всё должно быть элементарно, как по буквам.
Я зашевелюсь на стуле, усаживаясь поудобнее, и начну, как они говорят, «показывать». Мой голос плавно и мелодично польётся им в уши и на магнитную ленту. В тишине. Все замолкнут, я всех привлеку своим Ррассказом.
«Знаете, я люблю церкви. Я с самого детства не мог оторваться от традиционно вычурной архитектуры, от людей в непригодном для жизни внутреннем пространстве церковных построек. Добрых и светлых глаз, поглупевших от веры. Обеспеченных священнослужителей с солидными животами.
Ладно-ладно, хорошо, ближе к телу.
Тело я не знаю. Тогда я увидел его в первый из трёх раз. Он уже был мёртв. Вот как это было: была жуткая гроза, я шёл по лесу, вышел на поляну. Потом в дерево рядом со мной ударила молния, и я потерял сознание. Когда я очнулся, я ничего не помнил и не понимал. Я услышал хруст ветки и, как что-то упало на землю. Вот только тогда я его увидел.
Потом я ходил туда с лесником и участковым, потом — в морг на опознание.
Что странно? Да говорю же вам: чистая правда!
Что я делал в лесу? В грозу?
Так я пытался на шоссе выйти. Понимаете, я проторчал в этой деревне до позднего вечера, а я собирался успеть до темноты ещё в одну деревушку километрах в десяти оттуда. Мне объяснили, как срезать через лес, и я пошёл. А потом началась эта гроза.
Почему я не обошёл лес стороной, и не нашёл более безопасный маршрут?
Так это, я уже был в лесу, когда гроза пошла, понимаете. Там уже было безразлично, вперёд или назад. Я выбрал вперёд.
Зачем по деревням езжу?
Я же говорю, я церкви люблю. У меня есть большой справочник церквей, раскиданных по стране. И я постоянно путешествую из одной в другую.
Что «зачем»?
Ну а зачем люди марки собирают или дома из спичек строят? Увлечение.
Я временно оглох от грохота молнии. И, пока меня допрашивал Капитан, пока со мной работал психолог, пока я две недели просидел дома в апатии, не слыша ни телефонного звона, ни дверного, потому что был глух. Потому, я не знал, что меня вызывают. Ко мне слух вернулся буквально полчаса назад.
Смешно-не смешно, а так оно и было. Пусть звучит, как идиотия, но слух, знаете ли, не выбирал удобных моментов. Он просто объявился, когда сам посчитал это нужным.
Нет, я не собираюсь, что-либо менять в своих показаниях. Да, я хорошо подумал.
Что, ещё раз? Эх... Ну, я с самого детства люблю церкви...»
Пора спать.
Я собой доволен, я выдумал наиглупейший рассказ. Главное — сохранять в голове логические взаимосвязи всех его частей, чтобы он не распался на дурацкие картинки загнанного врунишки.
И тогда всё будет хорошо. То есть всё сложится хорошо для меня. А мне больше ничего не нужно. Я понимаю, что навалившиеся неприятности — результат моей собственной деятельности. Мне не на кого перекладывать ответственность. Мне остаётся только рычать.
Ссон застилает мне глаза, наконец-то, и, судя по ощущениям, это будет глубокий и крепкий сон без видений. Я облегчённо опускаю голову и медленно смыкаю веки. Засыпаю, повиснув в распахнутой форточке.
Сигнал о сообщении будит меня спустя три с половиной часа. Онемело всё тело, многое болит, особенно подмышки. Из носа течёт ручьём, потому что спал, по пояс высунувшись изо кна в прохладный и сырой утренний воздух.
С головой у меня явный непорядок. Нужно с этим что-то делать. Но не сейчас.
Сообщение снова от Феди. «V kafe,gde sideli s Cl0udie.Ve4er0m.P0zaluista prih0di».
У меня есть ещё целый день. Я посвящаю его исследованию стилистической манеры Анджело Бадаламенти. Нет ничего интересней, чем слушать киношных композиторов европейской нетрадиции.
А заодно в памяти плавают картины из недалёкого прошлого, которые я до сих пор не уложил как следует в голове.
Однако сейчас этим заниматься некогда, и вот я снова в этом кафе. Оно выглядит точно также, ничуть не изменилось с тех пор, как я тут был. Хотя, если задуматься, это было меньше недели назад.
Федя жестикулирует мне рукой из глубины помещения. Нас разделяют десятка два голов. Он меня караулил. Я двигаюсь к нему. Я вдруг понимаю, что за столиком рядом с ним сидит ещё кто-то. Меня охватывает удивление.
— Облачко?
— Ну да, — пожимает плечами Федя, — мы вместе пришли.
— Подождите-ка, дайте я скажу это вслух, чтобы в голове уложилось. Вы — пришли — сюда... вместе?
— Да.
— И вы были вместе изначально?
— Ну, сегодня где-то с обеда.
— Однако.
— Садись уже давай. Мы тебе заказали три шарика сливочного.
— Вы что, издеваетесь? Я ем только фруктовое и шоколадное.
— Но сливочное...
— Сами ешьте этот сладкий снег, облитый молоком! — обрываю я её на полуслове. — Так тупо подколоть...
Они пожимают плечами и продолжают прерванную моим появлением беседу.
— ...и они трутся у дверей, как кошки, — рассказывает Облачко.
— Кто? — спрашиваю я.
— Беременные женщины.
— Беременные женщины трутся у дверей?
— Ладно, — Федя обречённо взмахивает рукой, — давай сначала.
Облачко терпеливо объясняет. Мне приносят сливочное мороженое.
— У меня в кошелёк, в отдел для фотографий засунута маленькая картинка: вид на улицу с высоты... этажа так второго. Посреди улицы сидит маленький котёнок, а повсюду вокруг, окружая его широким кольцом, сидят кошки всех мастей и размеров. Уличные и домашние, молодые и старые. Вот, смотри. Видишь, создаётся идеально круглое пустое пространство диаметром... сколько тут? Метров десять? С котёнком в центре и кошачьими головами в качестве фона.
Кошки заполняют собой всё пространство улицы, упираясь в границы невидимого круга, в центре которого, испуганно прижавшись к дороге, сидит маленький котёнок.
— ...красиво, правда? Я очень люблю эту картинку, не знаю, почему. Федя случайно обратил на неё внимание, и я тоже как-то по-новому посмотрела. И мне пришло на ум, что эта картинка похожа на родильный дом.
— То есть?
— Знаете, у нас в роддомах вообще много чего творится такого, что не подвергают огласке, понимаете? Бывает, например, женщина хочет избавиться от ребёнка, будучи на седьмом-восьмом месяце беременности. Для этого вызывают преждевременные роды. Плод, который из неё вынимают — ещё не сформировавшееся кривенькое и страшненькое существо — оставляют в пустой комнате, где оно умирает. Это из соображений этики — как бы убийством не назовёшь, и, вроде, совесть спокойна. И вот этот маленький уродец лежит один в комнате и подыхает от голода и холода. Он кричит. Уже может кричать. А, понимаете, дело в том, что крик, плач ребёнка, человеческого или любого другого животного, — он особой какой-то частоты, которая раздражает мозг. Именно раздражает, как бы напоминая, что мол, эй, я кушать хочу! Это, как последняя капля. Некоторые матери ненавидят своего ребёнка. Они готовы его задушить, то есть по-настоящему, понимаете? Готовы его об стенку ударить, что угодно, лишь бы он умолк — потому что этот крик, он просто невыносим, он бесит, выводит из равновесия. В общем, лежит этот недозрелый плод и орёт. А женщины, которые родили или беременные, они ходят под дверью туда-сюда, стоят и смотрят, хотят покормить его. У них как бы срабатывает: так не должно быть, это неправильно. Или, бывает, мать отказывается от ребёнка, и другие женщины чувствуют, что ребёнок брошен, это притягивает их. Но они сами как бы не могут его вскормить. Кстати, кошки тоже так. Почему они просто смотрят на котёнка? Почему, не приближаются к нему, не заботятся? Они не могут ухаживать за чужими котятами — у них просто нет молока... А бывает такая дрянь, медсестра рассказывала, идёт она как-то по коридору родильного дома, зима была, и видит: на подоконнике лежит младенец, кто-то его туда положил и окно открыл.
— Чтобы он выпал, что ли?
— Чтобы замёрз. Ну, она его взяла, укутала и положила под батарею, чтобы он отогрелся. А потом шла обратно, и видит: ребёнок опять на подоконнике, голый, а окно опять раскрыто. Он был уже мёртвый. Замёрз. Она рассказывала, что его просто выкинули в мусорку. Вот, когда аборты там делают, все эти эмбрионы, зародыши — их же не хоронят или что, их просто выбрасывают. В обычные баки, на территории стоят, с простым мусором...
— Облачко, закрываем тему. На душе погано.
— Короче, вернись к тому, с чего начинала.
— Вот я и говорю, беременные женщины трутся у дверей, как кошки. Потому что, если котёнок остаётся один, то отовсюду к нему стягиваются кошки. Они остаются в стороне и смотрят на него, но не приближаются.
— Понятно. И всё же — за что ты любишь эту картинку?
— Даже не знаю. Наверно, за то, что она в какой-то мере и про мою жизнь. Котёнок — это я. Меня окружают люди, но они не могут пробиться сквозь невидимый круг.
— Облачко, — терпеливо рассуждаю я, — ты же одинокая. Вокруг тебя нет этих людей. И это не круг, это пузырь. Ты сама его создаёшь. Потому вокруг никого нет.
— Вообще — может, и нет, но для меня эти кошки есть.
— Выходит, это кошки разума.
— Да... Кошки разума... — задумчиво повторяет она. — Кошки... разума...
— Может, расскажете уже, как вы нашлись?
— Да мы вчера случайно столкнулись на нефтяном базаре. Договорились сегодня встретиться, мороженого поесть.
— А, понятно.
Я внимательно смотрю Феде в глаза.
Что за важное у тебя ко мне дело? Зачем ты завалил меня сообщениями? Чтобы я просто посидел с вами в кафе, пока ты её обхаживаешь?
Мы обо всём поговорим, не волнуйся, — говорят его глаза. В это время он, улыбаясь, слушает Облачкин доклад об Оклендском шоппинге. Иногда её бывает просто не заткнуть.
— ...этническая музыка у них...
— А я вот сегодня Бадаламенти слушал, — вставляю я, чтобы хоть как-то прервать её словесный поток.
— Анджело Бадаламенти? — переспрашивает Федя, заинтересовавшись. — Это из-за которого съёмки «Твин Пикса» чуть не остановились?
— Нет, что это ты выдумал?
— Ну, он же чё-то там наколдовал, что на площадке жесть творилась, кошмары по ночам, нервные срывы, галлюцинации...
— Человеку категорически необходимо быть клиническим олигофреном, чтобы делать такие заявления.
— Ты хочешь сказать, что я говорю херню?
— Я хочу сказать, что Бадаламенти, конечно, страшный мужик, но я никогда в жизни не поверю, что это он насылал всей линчевской съёмочной группе кошмарные сны, и что именно он устроил так, чтобы маньяк Боб разбился на мотоцикле. Ты что, на полном серьёзе? Ты думаешь разубедить меня, что сам городок Твин Пикс не обладает никакой негативной силой, а просто композитор и лучший друг режиссёра пытался сорвать съёмки сериала?
— Да, он всё подстроил. Всё выглядело так, будто в странном месте начали происходить странные вещи. Но Линч, не будь он Линчем, наоборот, уцепился за эту идею, развивая сюжет последних серий почти на ходу. Он подумал, что репутация сериала обеспечит ему культовость. И ещё более рьяно продолжил работу.
— Я никогда не поверю, что во всей этой истории нет ни грамма мистики. Вот моя альтернатива: Бадаламенти может, и хотел добиться закрытия проекта — например, потому что верующий католик, и чрезвычайно тонко чувствует христианское зло. Он знал, что в этом маленьком провинциальном городишке, зажатом меж двух пригорков, поселились демоны. Город просто дышал злом.
— Ты фанатик.
— А ты параноик.
— Я просто люблю кино.
— Я вообще не понимаю, о чём вы говорите, — встревает Облачко. — И, кстати, мне пора уходить. Меня ждут. — С этими словами она снимает со спинки стула свою сумочку, встаёт, расплачивается, как настоящая эмансипированная дама, — и уходит.
— По-любому, пузырь, — фыркает Федя. — Ждут её!
— Федя, расскажешь, что стряслось?
Его лицо медленно меняется, и глаза, и манера говорить. Он как-то вдруг становится крайне серьёзным, немного злобным, и очень решительно настроенным.
Я забываю спрятать своё недоумение поглубже, и Федя, видя, что я заметил перемену характера беседы, удовлетворённо говориТт:
— Послушай, я хочу рассказать тебе одну историю и, по возможности, кое-что прояснить. Это очень важно, так что, прошу, выслушай меня, не перебивая. Уж постарайся, позволь мне сказать всё, что я хочу. И конец будет не тогда, когда я замолчу, а тогда, когда я скажу, что закончил. Можешь это для меня сделать?
— Да.

окончание надо?