prefizid : День памяти

Есть предложение посетить кладбище. Нет, что вы, я не зову вас побродить между могилками в плоти, потому что это кладбище существует только в моем воображении. Стройными рядами там высятся обелиски и под каждым похоронена чья-то невинность. На камнях – имена, даты. Возьмемся же за руки , подруги, и возложим венки, пусть только мысленно на то, чем гордились когда-то наши прабабушки… (А венки понесем, неверно, в зубах? Вот сказанула. Но, так - красивее.) А, вот и мой серый камешек. Две даты: моего полового совершеннолетия и день моей же вечной женственности. И, о…бля. Так и вижу указующие персты с осуждением направленные туда, где… Из даты следует, что невинная девица Лиля Перегинец, то есть – я, ходила по земле…восемь с половиной месяцев.
Поэтому на вечерах, посвященных памяти утраченной невинности, я глухо молчу или отделываюсь общими фразами, чтобы не шокировать публику. Да, мне было четырнадцать. Пришла пора поведать миру правду.
Ну, конечно, он мне нравился. Я училась в восьмом, а он уже в десятом и казался мне очень взрослым. У него были голубые глаза, женское имя и прибалтийская фамилия. Девочки «ели» его глазами, но у меня было преимущество: он жил в моем подъезде и у нас была общая тайна.
Но, все по порядку. Мы с мамой переехали в Энск из Москвы. Мама на крыльях любви, а он был настоящий полковник, помчалась на край света. Край тогда находился именно там, и жизнь на краю сулила некоторые материальные преимущества: граница рядом. Под скорбные вопли родственников, мама собрала вещички и, прижимая к груди старинное блюдо, гордость семьи, отбыла в Энск. Меня сначала попридержали, а потом отправили за ней. Мой родной папа, идьиет и мечтатель, который не в состоянии заработать денег, по словам моей бабушки, не долго думая, двинул следом за нами, пожертвовав при этом московской пропиской, ну что с идиота взять. И, удивительное дело, и мама, и папа на новом месте прекрасно устроились. Мамина научная карьера пошла в гору. А папа, скромный художник, оторвавшись от авторитетов, неожиданно поверил в себя. Да и образование у него было не местный прикладной, а Суриковское училище. Папа начал преподавать, иллюстрировал книги крутился здесь и там, и незаметно стал знаковой фигурой в местной художественной тусовке. Я любила бывать у него в мансарде, где скрипел старенький станок для печати литографий, и всегда пахло краской, лаками и растворителями. Мама не препятствовала и папа, приобщая к искусству, всюду таскал меня с собой, поэтому я видела и слышала много такого, что, в общем, не предназначалось для детских глаз и детских ушей. Но до чего же, эта жизнь была интересной. Я не заметила, когда же я стала взрослой. До сих пор сомневаюсь, а стала ли. Я неслась по жизни, как любопытный щенок, обнюхивая жадно все углы. Любовь? Мне было не до нее. Вокруг столько интересного, ну, надо ли тратить драгоценное время, что бы кому-то понравиться. Охи-вздохи. Да ну! А вот месячные – это большая подлость, просто огромная засада, фу.
И так, в момент временного безделья в конце каникул между седьмым и восьмым классом меня осенила грандиозная идея, расписать стены моей комнаты под фрески в долине Наска, в то время тема была у всех на устах. Этой ерунды я нахваталась уже от мамы. Папа идею поддержал и даже набросал эскиз, а вот мама взъерепенилась, но поделать ничего не могла, меня воспитывали в духе демократии. Комната моя – моя. Что хочу, то творю. Рабле сказал. Так-то вот. Мама наотрез отказалась принять мои пожитки и скромную мебель в своей комнате, мотивировав отказ тем, что фрески хороши в пустыне и там им и место. Полковник, как всегда отсутствовал по причине длительной командировки на строительство очередной дыры под ракеты и, следовательно, не мог встать на чью-либо сторону.
Но характер у меня даже не мамин, а бабушкин. Ха, вы меня не остановите. Стеллажи с книгами разобрал и увез папа, это все на что он был согласен. Топчан я выдвинула на середину комнаты и закрыла старой шторой. Мои нехитрые наряды помещались у мамы в шкафу, тут проблемы не было. Письменный стол служил бы мне стремянкой при росписи, но оставался еще один предмет, особенно дорогой моему сердцу – швейная машинка. Вот тут я забуксовала. Отдавать такую любимую вещь, подаренную мамой и полковником на мои не такие давние тринадцать лет какой-то подружке, чтобы она крутила серебряное колесико и не дай бог полезла в челнок, ну уж нет. И я вспомнила о Вале. Машинку предстояло лишь перенести на второй этаж с пятого, и он, мальчик, колесико крутить, точно не будет. Идеальное решение. Конечно, можно было оставить машинку в комнате, но риск запачкать золотисто-желтый футляр краской, которая имеет свойство проникать даже под идеально укрытые поверхности, был и еще, я в азарте ношусь как бешенная, я уже несколько раз билась об машинку далеко не в таких напряженных ситуациях. Решено. Я сняла трубку.
- Але, Валик? Это Лиля из 85 квартиры. Ты мне не поможешь в одном не мелком вопросе?
Молчание, Валик вспоминал меня, букашку.
- А, Лиля, привет. А откуда у тебя мой телефон?
Вот гад. Воображала.
- Догадайся с трех раз?
- А, ты это имеешь в виду.
Да, именно это я и мела в виду. Я знала о Валике такое… Он обо мне знал тоже самое. Мы однажды встретились в очень неудобном месте для нас обоих, на домашнем концерте классической музыки. Меня привел туда, конечно же, папа. Валика тоже его папа привел, приобщая ребенка к прекрасному. Литвак, сказал про него мой папа, и пошел пить коньяк. Вот так все и выплыло. Чужие здесь не ходят. Хозяйка дома была еще не старая еврейка с прекрасным, можно сказать ангельским голосом, выкинутая на улицу из нашей оперы по причине почти полной слепоты. Певица могла спокойно шагнуть за сцену головой в оркестровую яму, но окончив карьеру, она нашла прекрасный выход. Домашние концерты, потом чай с пирожными и разговоры, разговоры. Вот поговорить к ней и ходили. Надо ли упоминать, что в свидетельстве о рождении у меня стояло – русская, а у Валика – литовец, это ничего не меняло и меняло все. Валик согласился помочь при легком намеке на возможный шантаж с моей стороны. Эго падение было бы более заметным в школьных кругах. Моя чудесная «Подолка» перекочевала на второй этаж в суровую действительность мужской комнаты, а я поехала к папе за краской.
Работа заняла неделю. То, что на бумаге выглядело сносно, обернулось кошмаром. Оранжевые чудища на темно-коричневом фоне строили жуткие рожи, но это было необычно и не так скучно, как голубенькие обои в белый цветочек заботливо выбранные моей мамой в ГУМе и на собственном горбу притащенные в Энск. Чудища прописались в моей комнате, стеллажи вернулись на место, запах краски выветрился, и я вспомнила про машинку. Нужно было ее вернуть. Тогда уже начался сентябрь и школа. В субботу я подошла к Валику на перемене.
- Привет, можно я у тебя машинку заберу сегодня, ты поможешь мне ее дотащить?
- Какую машинку, привет?
- Ну, ты что, забыл?
- Да. А ее, кажется, уже нет.
- Шутишь?
- Нет, я ее действительно давно не видел, но я узнаю, может мама ее переставила.
Вечером Валик зашел ко мне.
- Знаешь, только не злись, твою машинку забрала моя сестра на дачу шторы шить. Свинство, что она у меня не спросила, но теперь есть роскошная причина поехать на ее дачу на целый день. Пашка берет папину машину, у него права есть. Завтра едем в семь утра. Соберется классная компания, позагораем, на речку сходим и привезем твою машинку. Поедешь?
- Поеду, конечно, а то ты мою машинку привезешь к Пашке.
- Ладно, в семь, не проспи.
- В семь, - сказала я, сделав первый шаг к своему падению.
Утром, напялив на себя симпатичненький сарафанчик, сшитый на моей любимой «Подолке», я отправилась на дачу. Меня отвезли на машине, а часть компании прибыла на электричке. Мы с шумом ввалились на участок, применяя цветы и топча грядки. Дачный домик стоял в глубине сада и был довольно большим. Листья на деревьях еще не пожелтели, и день был по-летнему жарким. Я отправилась загорать, а компания разбрелась, кто куда, потом шум затих, кажется, все отправились на речку. Через некоторое время появился Валик и присел на край моего одеяла.
- Слушай, можешь мне слегка помочь? - говорил он довольно тихо.
- Ну?
- В общем, видела ту девчонку, что на электричке приехала, в красном платье?
- Видела. Редкая дура, кажется, но симпатичная.
- Что в ней симпатичного? Таскается за мной повсюду. Все время на нее натыкаюсь.
- Она в тебя влюблена, что ли?
- Да, но я ей сказал, что ты со мной, только от родителей твоих мы скрываем.
- Боимся полковника.
- Да.
- Ну а ты встречаешься, на самом деле, с какой нибудь девочкой?
- Много будешь знать… Я с женщиной встречаюсь, взрослой.
- Ну ладно, что от меня требуется?
- Все ушли, а эта дура в кустах сидит, за мной подглядывает, можно я тебя поцелую, один раз, по-дружески?
- Думаешь, поможет?
- А вдруг отстанет.
- Ну, целуй, - сказала я.
И он поцеловал и отскочил от меня, как ошпаренный.
- Где ты этому научилась, путана малолетняя?
Целовалась я не в первый раз, но с мальчиком - в первый. Пока наши одноклассницы пытались курить в кустах боярышника, мы с Вандой с деловым видом отправлялись к ней домой, где довольно успешно осваивали совсем другую науку, более важную, как потом жизнь показала. Мы учились целоваться. Было нам тогда лет по тринадцать. Все это было довольно невинно, нас интересовала только техническая сторона вопроса, как приятно, а как - нет. Тут мы проявили некоторую изобретательность. Вот я и воспользовалась случаем применить на практике свои познания, полученные противоестественным путем.
Мой партнер помотал головой и сказал:
- А ну-ка покажи, как ты это сделала, я научиться хочу.
Я показала. Потом он попробовал. Потом опять я, а потом я ощутила его руку ТАМ.
Мысль первая: Ой, мама!
Мысль вторая, через некоторое время: И вокруг этого столько шума?
Мы лежали на стареньком покрывале и смотрели в синее сентябрьское небо. Оно пульсировало. Между ног у меня слегка саднило, как саднит сбитая коленка, ощущение еще не вполне забытое тогда. Валик закрыл лицо руками и изрек.
- Какой же я идиот, ну говорил мне папа, не связывайся с малолетками. Вот залетит такая, придется жениться по справке.
- По какой справке?
- Молчи, это ты меня соблазнила.
- Я не хотела.
Валика пробило на нервный смех. Мне так страшно, сказал он, что даже смешно.
Тут и я хихикнула.
- Ты думаешь она все еще там?
- Кто?
- Маша, Нюша, как ее там?
- Погоди, а у тебя они уже есть? Ну, как это, гости приходят?
- Какие гости?
- Кровь у тебя идет раз в месяц?
- А, да. А причем здесь гости?
- Ну, моя знакомая так это называет?
- Она, что слова «менструация» не знает?
- Боюсь, что это слишком трудное для нее слово.
- И все же, она еще в кустах, как ты думаешь?
- Ну, ты даешь, я о ней и не думаю, теперь у меня намечаются гораздо большие неприятности.
Хлебнув в первый раз мужского эгоизма, я молча натянула купальник на свои отрастающие сиси и отправилась на речку. Не топиться.
С тех пор, в вихре школьных перемен я натыкалась на его пристальный взгляд, его глаза спрашивали и молили одновременно. Я слегка мотала головой и он понуро брел прочь, подальше от меня. И эта пытка продолжалась три недели. Я вела себя слишком легкомысленно. В моей голове тогда свистел ветер. Даже не ветер, а целый ураган. Торнадо. Диагноз: хронический еврейский похуизм , который будет позже поставлен мне моим папой, тогда еще не прозвучал. Но неизбежно настал день истины. Все началось как всегда, неожиданно, прямо посредине сочинения по Лермонтову. Мцыри, кажется. Я подняла руку, подошла к учительнице и жарко зашептала ей на ухо свои особые обстоятельства и была отпущена с миром домой на двадцать минут во избежание позора. Бросив на учительский стол черновик, я выскочила из класса, но в коридоре затормозила у двери исторического кабинета, где тогда и заседал 10-Б. Не успев обдумать, что же надо сказать, я рванула дверь на себя и выпалила.
- Здрасьте, извините , передайте В…су, что к нему гости приехали из Мариуполя прямо сейчас.
Откуда только взялся этот Мариуполь, но из кабинета истории раздался победный рык минотавра, класс замер, а хлопотливая учительница кричала нам в след .
- Из Жданова, город теперь Жданов называется.
С тех пор я сменила несколько швейных машинок, но старая Подолка все еще со мной. Она переезжала с квартиры на квартиру несколько раз и ее желтый, правда слегка поблекший футляр и сейчас стоит в углу моего теперешнего жилища. Она по-прежнему дает идеальную строчку, и иногда я ставлю ее на стол, снимаю крышку и начинаю крутить колесико. Подолка отзывается ровным стрекотом. Стальная игла поднимается и, унося нитку, проваливается в черную дырочку, чтобы через мгновенье появиться опять. Вверх, вниз. Что не говорите, а швейная машинка – самый сексуальный предмет на свете.