Ональный карлег с пращой и глотаю : Данкел Швайн

В ту зиму природа с какой-то особой, неистовой яростью продувала Берлин ледяными ветрами, будто отдавая долги за прошлые теплые года. Вьюга носилась по тесным улицам между меланхоличными домами и гудела первозданной свободой разгулявшейся стихии. Колкие, как песок, снежинки порывисто бились о витрину кафе "Фрэйхэйтн".
Данкел Швайн сидел за круглым деревянным столиком, пил глинтвейн и листал "Volkischer Beobachter" с патриотической пропагандой Третьего Рейха. Пустая, лживая болтовня нагло красовалась на каждой странице газеты. Швайн сделал глоток горячего вина, свернул газету и положил тяжелую голову на столешницу. Последние полгода он в одиночку боролся с режимом. Листовки, спонтанные выступления в пивных, агитационные надписи на стенах. Сейчас он понимал, что все это не имело смысла. Одна снежинка не изменит направления неукротимой вьюги.
Двери кафе распахнулись, и вместе с порывом холодного ветра в кафе вошли трое человек в военной форме. Один из них, офицер, огляделся и направил на Швайна указательный палец черной кожаной перчатки. Двое солдат выдернули Швайна из-за стола и подвели к офицеру.
- Данкел Швайн, вы обвиняетесь в преступной анти-правительственной деятельности - стальным голосом сообщил офицер. В его взгляде не было никаких эмоций, только воля. От него веяло студеной улицей и необратимостью. На груди, возле сердца, красовался вышитый диагональный крест.
"Из приближенных" - отрешенно отметил Швайн. Потом посмотрел офицеру в глаза и спросил:
- Скольких еврейских младенцев ты съел сегодня на завтрак?
Офицер громко и притворно рассмеялся, широко открывая рот, прогнувшись назад и запрокинув голову. Глухой, низкий смех поднимался к потолку и увязал в жирных прокопченных стропилах. Посмеявшись, офицер вернул взгляд на Швайна и сказал:
- Трех.
Потом сделал знак рукой и Швайн ощутил, как на запястья легли обжигающе холодные наручники.
Одиночная камера Гестапо выглядела, как спальня княжны Таракановы. Разве что без кровати и стола. А окно, оборудованное массивной решеткой, было небольшим и располагалось под самым потолком. Через него в камеру проникал слабый предвечерний свет, в тусклом луче которого мелькали снежинки. На ржавого цвета камнях, торчащих из стены, мерцала ледяная корка. С картиной русского художника камеру роднила теснота, гнетущая атмосфера и запах крыс.
Данкел Швайн опустился на пол и обхватил тяжелую голову. Сейчас где-то в темных кабинетах Гестапо решалась его судьба. Может быть, его казнят на рассвете. Или отправят на медицинские опыты. Фашистам давно не дают покоя достижения русского профессора Преображенского. Может быть, сначала опыты, потом казнь... Какая, в сущности разница. Все пропало. Он прислонился затылком к ледяной стене и закрыл глаза, полные тоски от бессмысленности человеческой жизни.
Очнулся он от мягкого шелеста бумаги. На полу лежал обрывок агитационной листовки Рейхстага и шевелил приподнятым уголком, подставляя сквозняку оскверненную печатью поверхность. Швайн рассматривал листовку, и с каждой секундой взгляд его становился все решительнее и злее. Мутные до этого глаза вспыхнули, и он резким движением схватил бумагу. Затем расковырял до крови нос и начал пальцем выводить алые буквы поверх черных слов лжи.
Когда он закончил писать, ночь была на исходе. Превозмогая усталость, Данкел Швайн вскарабкался по выступающим камням стены и, ухватившись за холодную решетку, выглянул на улицу. Это был задний двор тюрьмы. Вокруг не было ни души, кроме маленькой фигурки человечка в ватном бушлате, меланхолично пересекающей двор.
- Эй - позвал Швайн охрипшим голосом - Ээээй.
Человечек подошел к окну и наклонился. Это был карлик. Волевые черты лица говорили о тяжелой и трагичной жизни.
- Друг - прошептал Швайн - Возьми этот листок и передай людям. Во имя свободы.
Карлик несколько секунд сидел не двигаясь и ничего не говоря. Потом протянул руку, осторожно взял листок, положил его за пазуху бушлата и бросился прочь.
Столб снежной пыли взвился из под сапог карлика. Поднявшись в высь, пробужденные ото сна снежинки весело заплясали в хороводе, но потом, будто вспомнив вечные законы тяготения, медленно осели на промерзлую землю.
Спустя минуту Швайн уже не мог сказать с уверенностью, был ли этот листок и этот карлик. Сейчас был только снег и безграничная тоска под серым небом. Тишину наступающего утра разрезал тонкий детский плач из арестантского барака:
- Мама, проснись... Мамочка. Я отдам тебе свою сухую корочку хлеба. Ну пожалуйста, проснись.
Но очень скоро затихающий плач ребенка заглушили бодрые аккорды Horst-Wessel-Lied и звериный вой беснующихся овчарок.