дервиш махмуд : Спроси у Белого Таракана (1)

Был тихий зимний вечер…
Стоп! Почему я начинаю с этой тошнотворной, насквозь лживой, в дурном смысле пустой, как фальшивое дао, фразы, похожей на те слова, что вылетают изо рта телевизионной политической головы? Затёртый до дыр штамп. Дурная форма для лингвистической пасочки. Хотя вечер-то действительно имел место быть и даже являлся именно зимним и в какой-то степени тихим. Однако подобное начало предполагает в развитии этакий милый нарративный уют, а в душе нашей сейчас (моей и моего, мать его, альтер-эго), наоборот, разлад и неудобство. Беспокойство. Хаос. Моя сегодняшняя задача: излагать сугубую точную правду. Даже точечную, так скажу. Не пиздеть! Главное – не пиздеть! Вариант: вечер длился. Или: вечер происходил. Время совершало своё неумолимое движение. Что-то куда-то шло. (Вот это последнее близко к истине, но слишком размыто. Так говорят люди дзен после «первого удара белой тишины», когда они вдруг забывают каждодневный навык полуавтоматического фразопостроения, но увы: я так далёк, так далёк сейчас от.) Вариант: жизнь продолжалась. Нет. Слишком громкие слова. Много неуместного пафоса…(бывает ли пафос уместным?). Лучше так: существование тихонечко себе ползло куда следует. Это оставлю. (Признаюсь, очень уж я люблю скобки, и поделать с собой ничего не могу. Знаю, что грех, что нехорошо, что свидетельствует о косноязычии, что сокращает, в конце концов, жизнь. Некоторые люди любят мороженное, некоторые – фильмы Бунюэля, некоторые даже ансамбль The Beatles и, в частности, песню Love, Love, Love. Я не из тех. Я из тех, кто без ума от скобок. Ведите меня на расстрел. Я не прошу снисхождения.)
Итак: существование ползло. Андронов, человек с нехорошим, тоскливым и отталкивающе загадочным лицом, сидел один-одинёшенек на кухне. Кухня, как кухня. Табуретка. Стол. Приглушённый свет. В кои-то веки выдался у Андронова такой тихий, как бы уползающий отсюда в вечность вечерок. Жена улетела, улетела, улетела. Три дня свободы были впереди у Андронова. Друзей звать не стал – хотел, но не стал, предпочёл пить соло. Может быть, завтра, с похмелья, ему и понадобятся присутствие и помощь посторонних, но не сегодня. Сегодня – никакой суеты. Андронов не спеша попивал водочку. Закусывал. Размышлял. Шевелил что-то в мозгах. Перекатывал мыслишки. Временами начинал даже говорить вслух. Торопиться было некуда. Мотивация для иной, более созидательной деятельности отсутствовала. Напрочь. Присутствовала печаль, витала в воздухе кухни. Такая шла высокочастотная волна из дальнего космоса. Андронов и сам по себе был довольно мрачный человек. С рождения. Раньше тяготился этим, даже переживал, а теперь принимал, спокойно принимал. Вот эти вот волны оттуда, из глубин, принимал, улавливал. Он подумал: вот он я, и никому до меня нет дела, и взаимно, и спасибо за это всем. И хорошо, что у него нет собаки. Или кота. Хотя котов уважал. Он подумал о Шопенгауэре, но быстро перестал думать о Шопенгауэре. Он подумал о самолётах. Он подумал… Тут временное затемнение… пауза…
Андронов сидел на кухне один и пил беленькую под скромную закуску.
-Наше здоровье,- пробормотал, криво усмехаясь самому себе, Андронов (он был уже нормально выпимши, но ещё в здравом рассудке, на пике алкогольной кристаллизации). Выпил.- Гурджиев был прав, человек – это автомат. Он реагирует на импульсы. Он марионетка. Он в некотором роде спит. Автомат по определению не может быть счастлив, ибо в него не встроена такая функция. Автомат есть автомат. Робот. Робот это тот, кто выполняет определённую работу, нужную хозяину. Человек – как он есть – имеет в наличии только это грубое тело робота. Ну, и ещё у этого тела есть мозг. Все эти части хотя и не являются инструментом для безусловного получения метафизических благ, к которым, согласно мифам, легендам и мечтам человечества, надобно стремиться, но всё же содержат в себе некую возможность, некий призрачный шанс. Однако, однако…- Андронов налил ещё тридцать грамм в свою любимую гранёную рюмочку,- человек давно забыл об этой возвышенной стороне своего существования. И теперь мы имеем ноль на входе и минус один на выходе. Мы банкроты. Или можно ещё сказать так: почти все люди уже мёртвые. В них погребены какие-то сущности, которые должны были эволюционировать, но ввиду некоторых нехороших обстоятельств даже не проснулись. Им не позволили. Социальное устройство, которое навязано человекам извне для каких-то неведомых нам целей, подавило нахуй настоящие личности людей. Остались лишь какие-то болезненные наслоения, которые мы и принимаем за своё я. И поэтому люди тяжело больны… Но не всех, не всех так легко уничтожить! Некоторые люди осознают своё положение пленников. Да, они от этого страдают, они плачут, они мечутся. Они несчастны, но в этом присутствует необходимый для революции элемент. Нужен прорыв. Нужны сильные наркотики. Пограничные медитационные техники. Нужны опасные эксперименты с телом и мозгом…
Звук собственного голоса показался Андронову раздражающим. Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним и слушает его слова со снисходительной улыбкой. Он покосился в угол кухни, где стоял мусорный пакет. Закрыл глаза и резко их открыл… Так и есть: мелькнул и исчез под трубой. Быстрый, как маленькая молния.
-Он движется с фантастической скоростью. Даже для насекомого,- сказал Андронов.
Впервые он увидел Белого Таракана с месяц назад. И потом наблюдал ещё несколько раз, обычно в тёмное время суток. И никогда ему не удавалось взглянуть на него прямо, в упор. Белый Таракан ускользал – то в вентиляционное отверстие, то под плинтус, то под стол. Таракан, насколько успевал рассмотреть его Андронов, был именно белый – белый яркой, почти светящейся белизной. Ух, это была не полупрозрачная сверчкоподобная бледность, никак нет, а именно нереальный снежный чистый цвет. И он был крупный, этот таракан. Но абсолютно не вызывал омерзения, не возбуждал порыва взяться рукой за тапок. Андронов, в общем-то, был здравомыслящим и трезвым человеком. Он видел то, что видел. Он осторожно спросил однажды у жены…нет, никаких тараканов в квартире она не наблюдала уже несколько лет. Но… жена была невнимательным, зацикленным на некой примитивной схеме действий и мыслей существом, дурой была набитой, бля. Так что слова её не имели действительного веса. Таракан существовал, это определённо. Тут присутствовал некий посыл – возможно, лично для него, Андронова. Это была некая отмашка флажком со стороны непроявленного. То, что мы именуем реальностью, всего лишь маленький чулан в величественном здании мира. Не всем же, как буратинам, сидеть в этом чуланчике пожизненно.
Настоящее: он говорил сейчас сам с собой. Он сидел на кухне, не включая света. Было десять часов вечера. За окном горел фонарь. И ещё снаружи были деревья, дорога. И дальше, внизу, виднелась фрагментарно река, впаянная в панцирь. И огни на другом берегу. И многоэтажки. Там и тут. Как обелиски. Зима была красива, если, конечно, можно назвать красивыми мёртвые деревья, бетонные человечники и воду в виде слежавшихся в сугробы ломаных снежных кристаллов. В этой красоте отсутствовал гуманизм. Это была враждебная среда. Натюр-морт. Чтобы выйти туда, нужно было облачиться в скафандр. Это был Марс. Даже с местом проживания его, Андронова, жестоко нажарили. Андронов смотрел в окно… хорошо, что он пил водочку. Пил не так, чтоб наебениться в хлам, а для обретения вкуса жизни. По-чеховски пил, как он сам для себя это называл. Грибочки, огурчики, рюмка и бутылка. Минимализм. Он любил минимализм. Во всём. И в музыке тоже. Он любил Джона Кейджа. Адамса. Клауса Шульце. Возможно, сначала, в молодости, любил из чистого снобизма или в знак протеста. Коронным номером пьяного Андронова долгое время было навязывание собутыльникам многократного и вдумчивого прослушивания композиции Кейджа «4:33», этого «чёрного квадрата» музыки… ( В бытность свою культурным деятелем он даже носился с идеей исполнить эту вещь на белом рояле в местном андеграундном гадюшнике… но вот не помню, тогда то ли рояль не нашли, то ли клуб прикрыли… короче, не состоялось.) По-настоящему въехал в современную музыку он совсем недавно, теперь уже ничего никому нее декларировал, но спокойно вникал. Не так давно у него появилась мечта: играть на металлофоне в какой-нибудь малоизвестной группке, где-нибудь в Европе. Маленькие города, спокойствие сытой жизни и звуки минималистического джаза. В группе четыре человека. Все говорят на разных языках. Вокалиста нет. Иногда приглашают какого-нибудь негра. Попеть. Без слов, чистый вокализ. На языке латихан. Есть такая медитация: человек начинает говорить всякую бессмыслицу, абракадабру. И пока говорит, что-то там должно в его мозгу высвобождаться. Сущность, ага. Обэриуты писали заумные стихи. Заумь- и есть латихан в чистом виде… А он бы играл на металлофоне. Такой кристальный звук. В пустоте. Тихие клубы. Уютненькие кафе на двадцать человек. Собираются только свои, богатые и умные люди, любители именно такого сумрачного негромкого звукового сопровождения. Музыканты играют не столько для них, сколько для души. Не заработка ради. И уж тем более не славы для… Андронов сознательно не думал о Белом Таракане, зная, что подобные мысли могут его увести с нужной дороги в кусты безумия. Безумия он не боялся, иногда без него никак, но боялся несвоевременного, застающего врасплох прихода. А так он был готов. Когда чулан открывается, мы начинаем видеть странные вещи…
Он выпил рюмочку и закусил грибочком. Здесь был январь – в самой худой его ипостаси. Долгое-долгое время температура не поднималась выше -25 градусов.
-Что-то здесь не так. Со всеми нами. И со всем этим местом. Давняя, неисправимая ошибка. Источник радости засорён напрочь. Душа закупорена наглухо железной пробкой. Мы живём здесь, как изгнанники. И не помним, где дом.
Он посмотрел на трамвай, который прошёл мимо. Это был трамвай тринадцатого маршрута. Именно про эти самые рельсы и про этот самый трамвай пела блаженная Янка Дягилева в одной из своих песен. Вчера Андронов как раз гулял вдоль этих рельсов. Ходил за пивом. Янка тоже была автомат? Безусловно. Но она осознавала это. Осознавать – это уже шаг в нужную сторону. Янка уже давно вышла прочь из запертой комнаты, в которой ей было страшно, в которой она видела чудовищ… Андронов выпил за Янку.
Трамвай, печально звякнув, уехал.
Ещё один сказал, что счастья нет, а есть покой и свобода. В оригинале «воля», но это почти одно и тоже. «Воля» это для размера и рифмы. Свобода – более точное слово. Я говорю- свобода. Вот сейчас по крайней мере у меня есть покой и некоторая свобода. Идти на работу завтра не надо. Жена уехала к сестре в другой город на три дня. Сейчас у меня в наличии обе-две пушкинских составляющих… и хорошо. И водочка. Телефон отключен. Компьютер включен только для того, чтоб воспроизводить негромко музыку. Там ВИА «Прогноз погоды». Не поют. Критерием хорошей музыки он с некоторых пор считал отсутствие вокала. Отсутствие слов. Должно быть, тут проявлялось подсознательное стремление к дзенскому молчанию,- путь, по которому тоже можно дойти до потайной пизды-дверцы. Другое дело, что современному человеку по причине…особой, что ли, внутренней гнилостности его сделать это, как говорил один из махатм, архисложно…

Почему поллитра закончились так быстро? Что он упустил? Неужели ему придётся выходить в открытый космос? Но разве у него есть выбор? О том, чтобы оборвать вечер на полуслове, не может быть и речи. Белый Таракан где-то близко. Страха нет. Давно уже нет. Придётся, встать, надеть защитный костюм и отправиться в путешествие. Вдоль рельсов. Тех самых. Трамвая 13-го маршрута.
-Если встретят, ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам, это первый признак преступленья и шизофрении! Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам! Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам!- пропел вполголоса Андронов и вышел в прихожую….