Франкенштейн (Денис Казанский) : Абрикосы

Когда Витя Черевко пришел в себя, ему показалось, что он провалился в яму, и долгое время лежал на ее сыром дне. Несколько секунд он хлопал глазами, пытаясь сфокусировать взгляд, а затем из марева небытия выплыло лицо Бориса Георгиевича, и Витя сразу все вспомнил: жаркий, терпкий день, нагретый солнцем забор и абрикосы – налитые, оранжевые, сочные, висящие на ветках целыми гроздьями. Вспомнил сад и гудящих пчел, вспомнил, как перелез через ограду…

Дальше воспоминания будто увязали в чем-то черном и липком, как смола, путались, обрывались. Словно он, Витя Черевко, ученик шестого класса средней школы, вдруг уснул прямо там, среди абрикосовых деревьев, или свалился от солнечного удара, лишившись чувств.

- Очухался? – спросил Борис Георгиевич участливо.

Он был в своей обычной белой кепчонке, которую все время носил, когда прогуливался, и от вида этой знакомой, добродушной физиономии Вите стало спокойно.

- Что случилось? – спросил он, с трудом разлепив пересохшие губы – Где я?

Мальчуган уже разглядел, что находится в каком-то тесном помещении с каменными стенами и дощатым потолком. Где-то сбоку тускло светила не то лампочка, не то свечка. Окон не было, или они были очень плотно прикрыты. Воздух немного отдавал грибами.

- Ты в подвале, Витя, – сказал Борис Георгиевич совершенно обыденным тоном – у меня дома.

- Почему?

- Ты ведь хотел сделать мне что-то. Что-то плохое – пояснил Борис Георгиевич – залез ко мне во двор, когда думал, что я не вижу, помнишь?

- Да – сказал Витя едва слышно.

Ему очень хотелось пить. Он попробовал пошевелиться, и только тут понял, что связан по рукам и ногам тонкой, режущей веревкой.

- А у меня, ты же не знал, у меня все под охраной электрической, провода от линии подведены, чтобы урки, как в том году, не залезли, не покрали абрикосы – сказал Борис Георгиевич, довольно улыбаясь в седые усы.

Было понятно, что ему очень нравилось то, что случилось с Витей.

- Ты, милый, когда полез, за провод зацепил и сразу без сознания с забора свалился, даже не крикнул. Я думал – готов, а ты дышишь еще, мелко так, и я тебя суда отволок…

- Развяжите меня – попросил Витя.

- Нет, не развяжу – покачал головой старик – я тебя, друг ситный, не звал суда, ты сам явился, не тебе и решать, когда уходить. У меня с этим все очень справедливо, я никому никогда ни капли вреда не причинил, до тех пор только, пока мне не чинили. Это у меня от лихих людей такая охрана стоит. А раз уж ты пришел, то теперь сиди и отвечай за зло!

- Но я ничего не украл – сказал Витя, чувствуя, как слезы стыда и раскаяния наворачиваются на глаза – я только абрикосы попробовать хотел, но даже и не долез.

- Вот именно. А если бы долез? Можно ведь по-хорошему было, к дедушке постучать в калитку, спросить, если попробовать хотел. Что ж не спросил? А я тебе скажу, почему. Потому что с гадостью какой-то лез, как сволочь и змеюка, полз по-тихому, чтобы я не заметил.

- Развяжите меня, я не буду больше – жалобно попросил Витя, выдувая носом пузыри.

- Всему свое время – Борис Георгиевич хихикнул в усы.

Он наклонился куда-то назад, и в руках его вдруг появился длинный железный предмет, раскаленный докрасна с одной стороны. Старик держал его при помощи тряпичной прихватки. Раскаленный предмет тускло мерцал.

- Не надо – попросил Витя.

Ему сделалось нехорошо от вида горячего металла. Борис Георгиевич наклонился над ногами мальчика, и в ту же секунду щиколотку Вити пронзила чудовищная боль.

- ААААААААААА!!! – закричал он, выгибаясь дугой. Ему показалось, что металл вошел под кожу, в самую кость.

Старик не жег его долго. Отняв свой инструмент от плоти, он отошел в сторону и утробно хохотнул.

- Покричи, покричи – закивал он – делу нашему это не помешает, у меня тут надежно все, по совести. Я тебе рот затыкать не буду. Крик – это хорошо, помогает. Очиститься можно через крик, если искренне.

Витя быстро сорвал голос. Только всхлипывал и ворочался на своем ложе, словно огромная гусеница.

- Со свету сжить меня хотите? – вкрадчиво спросил Борис Георгиевич, когда мальчик немного успокоился – все колдуете, сволочи проклятые, все вам Нифонтов покоя не дает, жить мешает, да? И когда же вы уже уйметесь? А? Ну, скажи, что, обязательно разве это все? Ну почему же я все время как в осаде живу, как в облоге? Почему же я переживать должен, ночами не спать, отвечай! Ну что вам надо всем проклятым?

- Отпустите – одними губами произнес Витя.

Борис Георгиевич пропустил его просьбу мимо ушей.

Он отошел в сторону, наклонился и положил свое пыточное орудие на бесшумно горящую голубым огнем газовую конфорку маленькой переносной плиты, подключенной к темно-красному баллону в углу. Присел на табурет.

- Думаете, просто так меня взять, голыми руками, да? Дураков корчите? Генка твой тоже все не признавался… А когда кочергой его пороть стал – сразу признался. А поначалу все про какие-то уголки и ведра говорил, что украсть хотел, мол, за металлоломом залез, а потом уже, когда я провел, все уже рассказал, как свечки за упокой души моей в церкви ставили, как дустом мне сыпали в трубу, как в колодец мочу сливали, потому что знают, что я одинокий и дом себе хотят мой.

- Так это что же, вы Гену Кругляшова… убили? – холодея, спросил Витя.

От ужаса он на миг даже перестал ощущать боль в щиколотке. Только теперь он понял, осознал всю страшную и неотвратимую правду про то, что с ним будет дальше. И постигнув ее, заглянув на мгновение в свой персональный смертельный колодец, он изо всех сил, во что бы то ни стало, захотел назад, в тот жаркий июньский день, пахнущий абрикосами и смородиной.

- Я его в печке сжег – радостно засмеялся старик, явно смакуя свою находчивость – На части разрубал и по кусочкам в печку бросал целый день, на угли, и сжег без остатка, и одежду сжег тоже. И пепел растолок, чтобы совсем не было ничего от него. А потому что не надо было злу потворствовать подземному. Пословицу знаешь? Поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступили. Вот он смерти моей хотел, а и сам умер, сгорел…

Борис Георгиевич снова взял многократно сложенной тряпкой раскаленный предмет и показал Вите.

- Ну, где тебе припалить? Рассказывать будешь?

- Я просто абрикос хотел нарвать. Мне больше ничего не надо – сипло рыдал Витя.

- А крысу мертвую кто мне подкинул, заговоренную? А иголки цыганские в рамы кто втыкал? А мясо червивое в трубы кто начинял? А может быть, и старуха эта твоя вчера в ступке ничего не толкла? Или вы думали, что я не узнаю, все семейство ваше? Думаете, я и разговоров ваших не слышу, когда вы на кухне по ночам собираетесь и делаете проклятия? Думаете, не знаю, отчего у меня жуки эти черные, почему скребут под полом? Ты знаешь, гаденыш, что я не усну от них, уже с зимы сон потерял, от того что скребут они и сердце мне терзают? А вот теперь ты еще ко мне говнюк залез.

Он снова приложил к ноге Вити раскаленное, тускло-красное железо.

Мальчик уже не кричал, а только всхлипывал и тихо шелестел бессвязной руганью. Боль сначала показалась ему какой-то далекой и чужой, но Нифонтов как будто это знал, и жег мальчика в этот раз дольше прежнего, возвращая его к жизни.

В конце концов, Витя омочился и обделался. Запах кала быстро подмешался к запаху паленого мяса. Борис Георгиевич убрал раскаленное и покачал головой.

- Слабенький. Слабенький ты. В этот раз слабенького подослали, совсем думали меня на мякине взять. Тот Генка посильнее был, партизаном держался, бесы в нем сидели, все хохотал уже потом, бесовским хрипом бранился. Я его в конце велосипедной цепью бил вот этой. По спине и по брюху протягивал, шкуру снимал…

- Отпустите меня, Борис Георгиевич, я никому не скажу – попросил Витя.

- Отпущу. Поработаю только с тобой немного – сказал Нифонтов.

Он задрал на животе Виктора футболку и плюнул ему в пупок.

- Семь печатей очищающих поставить надо. А потом попросишь прощения у Богородицы, как я научу, стрептоцидом присыплем, и пойдешь. Парень ты не безнадежный, заслоны только тебе поставить надо, потому что иначе сгноят совсем, испортят тебя, семейка твоя нечистая. Ну, тебе и самому скоро про них понятно все станет, будешь знать уже, как оберегаться.

- Мы вам денег дадим – прошептал Витя.

- Это я знаю, что у вас денег много – охотно кивнул старик – знаю, за что и как получали, все подписи видел в журналах. Мне их в КГБ показывали, когда я приходил. Думаешь, это скрыть можно, все делишки эти? Я и на бабку твою бумаги видел, там все есть уже, давно собраны документы. И знаю, как вы и сколько миллионом заработали на своих убийствах, все давно известно про вас. И как вы со свету сживали и ездили по области с обрезом на черной машине, и как потом спецслужбы за взятки это все на Чикатило списали, на простого рабочего. И расстреляли его, а вам ничего не было, вы откупились, как мне следователь говорил, который мне ноги связывал и бил. Вот там-то мне все про вас и выдали, а я держался молитвами одними, хоть и меня хотели тоже в расход, и мозг мне генераторами взламывали, а все равно вышел я оттуда победителем. А потом уже им всем по рогам дали, тем кто там людей пытал. И дела ваши все вскрылись, хоть вы и платили туда в архив миллионные чемоданы. И думаете, так оно вечно будет, за деньги откупаться все? На вас же трупы и трупы, и, может, ты не знаешь, а я знаю лучше про бабку твою и методы фашистские. Всех знаю, кого вербовала она, кто на нее работал и на спецслужбы – Васильченко, Накашидзе, Разгильдеева, Кругляшова – всех! Как ездили и дома отбирали, и землю, банда ваша, на себя переписывали и продавали, а людей топили, жгли, подкидывали свое колдовство им и ценностями завладевали, как со мной хотите. Как в прошлом году подсылали людей, чтобы они мне сало синильное в розетки положили, чтобы я умер, а я догадался потом, розетки все раскрутил и повытаскивал, а вы думали, что я заболею. И как Генку подкупили, пообещали квартиру ему, сталинку, и облигации, чтобы он мне порчу сделал. А я его электричеством оглушил и поймал, и он мне потом рассказывал тоже, что бумаги подписал.

Витя забился в истерике.

Борис Георгиевич, не переставая говорить, снова прижег ему кожу раскаленным железом. На этот раз на груди, чуть пониже правого соска. Потолок в глазах школьника потемнел и поплыл. Витя хватал ртом воздух, словно рыба. Пытался кричать и просить.

Мучения длились целую вечность. Он потерял счет времени. Несколько раз проваливался в небытие. Старик колдовал над ним, то и дело касался Витиного тела своим страшным инструментом, поливал мальчугана водой из чайника, когда тот терял сознание, бил по щекам…

После шестого прижигания Витя кончил впервые в жизни и увидел черное, панцирное, с клешнями. Черное медленно ползло к нему на шести ногах и похрустывало хитиновой оболочкой.

- Прости меня, Богородица! – сказал мальчик – прости за все гадости, которые делал я и совершал.

Некоторое время он еще молился, бессвязно и истово. А потом сознание его угасло совсем.