Арлекин : Павел

Тонкие полосы света неуловимо превращаются в огни отдельных фонарей, мерцающие вдоль взлётно-посадочной через равные интервалы. По мере снижения над Бен-Гурионом их мерцание прекращается, а ремни безопасности тонкой стальной леской врезаются в окаменевшее от напряжения тело. Мои глаза сейчас лопнут и потекут по щекам густыми слезами, на них что-то нещадно давит изнутри, будто стараясь вытолкнуть из уютных костяных лунок. Шум в голове резонирует с низким замогильным гулом в ушах, вызывая болезненную вибрацию зубов, и ни то, ни другое, ни третье не имеет ничего общего с рёвом авиа-турбин. Я впиваюсь ногтями в подлокотники, ощущая на подбородке тёплую кровь, медленно вытекающую из прокушенной губы. Окружённый шумовым фоном, я начинаю тихо постанывать; я раскачиваюсь и глубоко дышу, только бы сдержать приступ. Я зажмуриваюсь от боли, а когда вновь открываю глаза, не могу сфокусировать зрение. Я пытаюсь, но ничего не выходит. Это последняя капля. Меня охватывает паника. Я отстёгиваю ремни, вскакиваю и, спотыкаясь, куда-то бегу по салону эконом-класса.

Целый день я резался с компьютером в тысячу, а в обеденный перерыв решил отдохнуть, разложив косынку.
– Левитович.
Я заметил начальника отдела только после того, как он ко мне обратился.
– Да, Сергей Викторович?
– Трудишься над отчётом?
– Заканчиваю.
– Зайди ко мне после обеда.
Оставшиеся полчаса были беспощадно изгажены: на косынку я больше смотреть не мог.
Вопреки моим опасениям, Степанов не собирался делать мне выговор. Он придумал кое-что покруче.
– Летишь в командировку, Савелий.
– Когда?
– Завтра, чуть свет.
– Куда?
– На родину… гхм… предков.
– Только визовый режим отменили – сразу Левитовича в Израиль. Ну вы, Сергей Викторович, даёте.
– Да мне насрать, кто ты. Хоть пакистанец. Просто все заняты, а ты свободен.
– А как отчёт, и… это...
– Не горит. Надо клиента потрясти. Ты пристав, блядь, или кто, в конце концов?
Я вышел из здания федеральной налоговой службы под звёздное небо. Пора было читать маарив. И я хотел как-то сегодня всё-таки оказаться на Марьиной Горке, чтобы заехать в Бейт Менахем перед вылетом.… Переться на другой конец города, бормоча вечернюю молитву, поливая матом злобного гоя-начальника, уворачиваться от столбов и постовых, выжигая остатки бензина на предельной скорости… Рассчитывая попасть в синагогу до закрытия и почти всерьёз планируя убийство Сергея Викторовича Степанова бронзовой ханукией, я чуть не слетел с моста, проскочив на красный и вильнув в сторону от задумчиво-медлительного молоковоза.

Спокойно, без спешки и суеты, Ирина собирала ему дорожную сумку, а он стоял у окна, глядя на светящиеся мозаики соседних домов. Разноцветные квадраты формировались в абстрактные узоры, которые менялись, если в каких-то комнатах включался или выключался свет. Отсветы множества телевизоров заставляли некоторые элементы структуры мерцать и переливаться, но в целом, в каждое отдельное мгновение, пока Савелий смотрел на эти окна, их рисунок был идеально законченным, и напоминал лицо молодого длинноволосого мужчины с бородой и усами, как у Христа.
Он пытался взять себя в руки. Что-то тяжёлое и плотное, неосязаемое, но ощутимое наполняло его жёлудок и давило снизу на лёгкие, мешая ему дышать и думать. Савелий вдруг поймал себя на том, что слишком глубоко дышит и ежеминутно облизывает почему-то пересохшие губы таким же сухим языком.
– Белые рубашки берёшь? – спросила Ирина.
Савелий обернулся. Его супруга держала в руках стопку аккуратно сложенных белых сорочек. По паре голубых и сиреневых уже были уложены, и игриво выглядывали из мрачных недр сумки.
– Что? – рассеянно спросил Савелий.
– Я говорю, ты… дорогой, ты чего?
– А? Что?..
– Да тебя всего трясёт! Господи, ты посмотри, как ты побелел! Что-то случилось?
– Я… не знаю. Кажется, нет.
– А в чём же дело?
– Не знаю. Мне что-то не по себе.
– Нервничаешь?
– Да. Не знаю, почему. Какое-то предчувствие непонятное. Просто странное. Я не могу его понять, не могу понять, что оно означает, и эта неопределённость, она, знаешь… она меня… наизнанку выворачивает.
Ирина положила сорочки на кровать, подошла, взяла его влажное серое лицо в ладони.
– Тогда расслабься. Если ты пока этого не знаешь, значит, тебе пока и не нужно этого знать.
Она нежно, по-матерински, поцеловала его, ласково обняла и прижала к себе. В объятиях жены Савелий почувствовал покой и безопасность, гнетущая тяжесть исчезла из желудка. Волна благодарности к Ирине заполнила его тело и согнала к пенису всю кровь. Он осторожно уложил Ирину на кровать, сбросив отутюженные белые рубашки на пол.

На востоке всё затянуто фиолетовыми тучами, а с запада через небольшой просвет ярко бьют вечерние солнечные лучи, освещая тёплым оранжевым светом горы, живые и радостные на фоне контрастно-холодного тусклого неба. Знойный воздух пустыни, отделяющей нас от Дамаска, высушил наши тела, жёлтая пыль забила наши глотки и уши, наши поры. Пыль в наших лёгких. Мы уже месяц дышим этим песком. У нас закончилась вода… Я выжимаю пот из бороды и облизываю солёные ладони. Мы всё ещё надеемся, что тучи прольются дождём, но они собираются так каждый вечер, и к утру снова рассеиваются, отдавая нас безжалостному солнцу. Но я не жалуюсь, я готов к любым лишениям и испытаниям. Я буду идти вперёд сквозь жёлтую бурю, и приду, и выполню свой священный долг – синедрион знал это, потому, сразу после казни лжепророка Стефана, отправил меня за пределы Палестины, наделив официальной властью преследовать христиан. Устало шаркая стоптанными сандалиями, стараясь не глотать драгоценную слюну и щурясь от колючих пустынных ветров, я двигаюсь к Дамаску, цитадели заблудших фарисеев, под ритмичный писк будильника.

Ира тоже начала просыпаться, и недовольно постанывая сквозь дрёму, ткнула меня в бок.
– Ну выключи...
Я пресёк ненавистную пронзительную трель телефона и снова зарылся в одеяла, для верности накрыв голову подушкой.
– Вставай, – глухо донёсся извне Ирин сонный голос.
– Пять минут… Ну пять минут, и всё...
– Са-мо-лёт, – раздельно и веско произнесла она, колотя меня по спине.
Нехитрая арифметика помогла мне подняться – я посчитал, сколько буду должен за неиспользованный авиабилет до Тель-Авива, если опоздаю.
– Ир, поставь кофе! – крикнул я из умывальника, скребя бритвой намыленные щёки.
– Как там предчувствия? – донеслось из кухни. – Всё нормально?
– Ага.
Я посмотрел на себя в зеркало. Усталые глаза и опухшее после сна лицо не выражали той бодрости, с какой я произнёс это своё «ага». Скорее, оно выглядело настороженным и измождённым. Глаза опять болели, моя отражённая физиономия то расплывалась, то снова собиралась в одно целое. Я наклонился, чтобы ополоснуться, а снова выпрямившись, услышал шум внутри черепа и стал терять сознание. Одной рукой схватился за край раковины, другой упёрся в стену и долго сосредоточенно дышал, пока тьма перед глазами не рассеялась и этот странный замогильный гул не расслоился на звуки окружающего мира.
Ира сидела за столом, завернувшись в одеяло, и, наклонившись над своей чашкой, вдыхала кофейный аромат. Когда я вошёл, она подняла глаза и улыбнулась.
– А может не лететь? – вдруг сказал я.
– В смысле?
– Мне кажется, что-то произойдёт.
– Значит, ничего у тебя не прошло.
– Даже хуже. Глаза болят, головокружение. И мысли какие-то мрачные...
– Боишься самолёта?
– Да вроде нет.
– Это из-за графика, милый. Слишком напряжённо вкалывал последний месяц, признай. И нервы, постоянно нервы, нервы, нервы...
– Говорю тебе, это другое.
– Так в чём дело?
– Не могу объяснить. Не хочу я туда.
– Тогда не лети.
Я допил кофе, встал, накинул пиджак, взял сумку, поцеловал Иру в лоб.
– Я должен. Если откажусь – Степанов меня распнёт.

Что-то произошло в воздухе, когда внутри лайнера замерло время, а полёт всё длился, и длился. Савелий ёрзал в кресле, стараясь угомонить взбесившееся сердце. Внизу уже тусклели огни аэропорта, но ему было всё равно. Он вцепился в подлокотники и раскачивался, скрипя зубами и потея.
До сих пор равномерная боль резко усилилась и стала остервенелыми толчками бить по глазам. Он сжал свою голову в руках и застонал. Его подбородок медленно пересекла тонкая полоска вытекшей из губы крови. Неописуемая боль давила Савелия изнутри, и всё нарастала, пока его стоны не сделались различимы на фоне рёва авиа-турбин. Он уже больше ничего не видел и не слышал, только чувствовал – чувствовал, что должен как можно скорее выбраться из самолёта. Он отстегнул ремни трясущимися руками, вскочил и побежал по салону между сидений и перепуганных пассажиров.
Ему навстречу выскочил взволнованный стюард и, мягко удерживая Савелия за плечи, тщетно пытался заставить его сесть на место. Левитович его не замечал. Он кричал и размахивал руками, требуя срочно выпустить его из самолёта. На помощь стюарду пришли некоторые пассажиры, и общими усилиями Савелия заставили пристегнуться. Он сидел, крепко зажмурившись и плача, мычал и вертел головой, доводя до истерики соседей. Вспышка за вспышкой просвечивали его мозг, свет и боль, свет и боль, огненный шар утопил его в себе и томительно, медленно сжигал его. И когда мучительная боль от этого света стала невыносимой, он потерял сознание.
Санитары вошли на борт, уложили Левитовича на носилки, понесли по проходу к трапу. Внизу ждала машина скорой помощи. Вокруг него был свет, свет не белый и яркий, не серый и тусклый, но абсолютный и единственный – свет был всем, что было, и кроме света не было ничего. У света внутри был Савелий, и свет говорил.
– Савл, Савл, почему ты гонишь меня? – ласково сказал свет.
– Кто ты?
– Я избрал тебя себе, я тот, которого ты гонишь, а ты – мой сосуд. Ступай, куда собирался, там тебе будет указано, что делать дальше.
–… Что с ним?.. Потерял сознание… Приступ… Бегал по салону… Кричал… Не знаем… Введите ему три… Осторожно… – услышал Савелий из света другие голоса, не настолько прекрасные и добрые, но более близкие и реальные.
Он слышал шум аэропорта, слышал крики санитаров и врачей рядом с собой и чуть подальше, слышал скрип колёсиков по асфальту, слышал звук мотора и ощущал тряску, слышал завывания сурового ветра, проносящегося над пустыней и шуршание сухой земли под сандалиями своих спутников, но яркий и чистый свет был до того всеобъемлющ, что погрузил весь мир Савелия во тьму, и ничего разглядеть в ней было нельзя.
Невидящие глаза и сумасшедшая счастливая улыбка на его постаревшем лице легко и естественно успокоили нервничавших медиков и вселили в них покой и умиротворение.
– Отведите меня к Анании, пусть она меня окрестит, – прошептал он и уснул всё с той же блаженной улыбкой.
На востоке всё было затянуто фиолетовыми тучами, а с запада через небольшой просвет ярко били вечерние солнечные лучи, освещая тёплым оранжевым светом кирпичные строения больницы, которые казались живыми и радостными на фоне контрастно-холодного тусклого неба…