Altun : БОТАН.

Ботан, ботаник — уничижительное обозначение интеллектуала. Применяется для проверки на вшивость: ботан, не обижающийся на кличку «ботан», является настоящим ботаном. Гопвариант произносится с ударением на первый слог, школьный — на второй. Но поскольку у пацанов нет и не может быть полной уверенности в необидчивости и тем самым подлинности ботана, принято считать ботанов в целом безопасными, но и в чем-то непредсказуемыми умниками, которые могут нанести своим обидчикам непоправимый ущерб. Отсюда суеверный страх перед ботанами с их неотмирностью и внешней незлобивостью. (с)
http://x.lenta.ru/abc/034.htm


Я красил ей волосы. Макал широкую, чёрную кисть в пластмассовую миску, помешивал слегка, пока щетина сама не окрашивалась в рыжий цвет, потом водил кистью по её волосам. Наверное, я долго красил ей волосы. Почти час. То ли я не умею красить волосы, то ли волос у неё был слишком густой, но я порядком помучился, пока голова её не стала полностью закрашенной… А мне было очень нужно, чтобы именно сегодня она была рыжей… Говорят Иуда был рыжим. Не помню, где я это слышал, но мне кажется, что слышал. Или читал.
Рыжей она не получилась. Она стала какой-то пегой. Проклятые паскуды, именно паскуды те, кто производит краску для волос. На упаковке написано — смыть через 20 минут, я же продержал минут сорок, если не больше. Потом долго смывал дорогим шампунем, купленным именно для этого случая. Было неудобно смывать. Гораздо неудобнее, чем красить. Поворачивать тяжёлое, одеревеневшее, с синеватым отливом, тело было трудно.
Сегодня третий день, как она умерла. Я убил её позавчера, и почти сразу надругался, пока была тёплая. Но сегодня она не тёплая. И очень тяжёлая. Я только сегодня понял, значение прилагательного «неповоротливая». Живые такими не бывают. Живой она была гибкой. Страстной и ненасытной. Я так и не смог её насытить. Я щуплый. Везде. Но она нашла того, кто смог. У него большая тёмная машина, он сам большой и тёмный. Кавказец, наверное. Я не знаю, платил ли он ей. Хотя вряд ли. Он не стал бы подвозить её до подъезда, если бы платил.
Но он подвозил. Каждый день в течении недели. Позавчера подвёз в последний раз. Потому что её больше нет.
Но он звонит всё время. По нескольку раз утром, потом, не звонит днём, работает наверняка, а под вечер снова несколько раз. Я даже могу сказать, сколько именно раз он звонит. Вчера семь раз утром, и двенадцать раз вечером. Но исключительно до 18.00. Позже она уже бывала дома. А дома я. Щуплый, но всё так муж. Сегодня было уже девять звонков с утра. Сколько будет вечером — посчитаю. Я поставил её мобильник на зарядку. И теперь наблюдаю и подсчитываю, кто, и сколько раз на дню ей звонит. Звонит в основном он. Пару раз звонила её мама. Три раза с работы.
Всего пару раз мать, и три раза с работы. Значит, она никому не нужна. Кроме него. Тёмного, на тёмной машине. И меня. Щуплого, не насыщающего её мужа. Бывшего мужа. Поэтому он звонит. Поэтому я красил ей волосы. В рыжий цвет. Её больше нет. Как и Иуды больше нет. Но ведь и Иуда нужен кому-то, тем же иудеям. А она, до сих пор нужна мне. Потому, что я её люблю. Ему тоже она нужна, он тоже, наверное, любит, раз подвозил до самого подъезда целую неделю. И звонит столько раз. Вот сейчас снова звонит. Значит уже около шести. Но ещё не шесть.
Я сидел на бортике ванны, курил и считал звонки. Моя бывшая, пегая жена лежала в ванной, в неестественной позе. Мёртвые всегда лежат в неестественных позах. Я почти не смотрел на неё — считал звонки. По шесть звонков. Шесть раз. Потом тишина. Значит уже 18.00. Шесть вечера, иначе. Что-то слишком много шестёрок сегодня.
А может? Да! Именно так. Мне нужно убить и его. Иначе, её убийство не имеет никакого смысла. А ведь смысл был. И есть. Если нет… Тогда…
Нет! Не может быть, что я убил её просто так. Убивал я со смыслом. Значит, и убил, не бессмысленно.
Я француз. В самом прямом смысле этого слова. Меня зовут Серж Ботан. Серж-это имя, Ботан –фамилия. Когда лежащее в ванне, пеговолосое существо стало моей женой, оно, естественно, не сменило фамилию. Ну, это понятно. Ей было легче и привычнее быть Ольгой Осипченко, нежели Ольгой Ботан. Москвичкой, украинского происхождения быть легче. Чем не пойми кем, с французской фамилией Ботан.
Все её друзья, за глаза, а были и такие кто в лицо, называли меня ботаном. Я не обижался до поры. Ведь это моя фамилия. Хотя поначалу я был Сергеем, чаще, чем Сержем. Потом уже просто ботаном. Как мне долго объяснял однажды её подвыпивший друг — Сергей, для русского уха привычнее, чем Серж. Время Сержей кануло в… Кануло … Ну короче, кануло, не помнит он куда оно кануло. То ли в осень, то ли в зиму, хотя, скорее в лето. «Во, точно! В лето канула вся эта царская хрень». Так он сказал. Потом икнул мне в лицо, обнял меня и добавил. «А ведь ты ботан… Трижды. Вернее тройной». Это она, эта пегая, мёртвая тварь, ввела в их обиход словосочетание- «тройной ботан». Ей казалось, что моя щуплость, плюс мои очки с сильными диоптриями; моя профессия; и моя фамилия — дают ей это право. Я не спорил, потому что люблю эту пегую тварь. Но одного она не приняла в расчёт. Мою профессию. Я действительно ботаник, причём очень хороший ботаник. И когда, два дня назад, она пила вино, которое я купил на Тверской, в бывшем «Елисеевском» — дорогое и французское вино… Оно показалось ей вкусным. Хотя, что она, да и все они знают о вине? Что они знают о ботанике? Ничего не знают. Поэтому она теперь с волосами неудавшегося цвета волос Иуды, лежит в ванне, в своём доме, в Лаврушенском переулке.

Я плюнул в ванну, на её спину, и пошёл в спальню. Я не знаю, я не могу объяснить, что мною двигало. Даже себе не могу объяснить. Но я абсолютно точно знал, что всё делаю правильно. Я нашёл её сумку, валявшуюся на полу, наполовину под кроватью, и нашёл в сумке упаковку презервативов. Початую упаковку, но в ней не хватало всего трёх изделий. Я помню, как подумал тогда о том, занимались ли они этим в машине или в отеле, и за один ли вечер этому большому и тёмному, понадобились сразу три изделия. Настроения эти мысли мне не подняли, но и настроя не убавили. Я прошёл в кухню, открыл шкафчик над мойкой. Я точно помнил, что там лежал пузырёк с марганцовкой…

Она частенько промывала им желудок наутро, после попоек с друзьями. Когда вдоволь поиздевавшись над «тройным ботаном», они, её друзья, расползались под утро из её квартиры по своим углам. А она, сцедив всё, что ещё оставалось в бутылках прямо в свою глотку, засыпала углом, на кухонном угловом диване. А я укрывал её полосатым шерстяным пледом, садился рядом, гладил её волосы и ждал. Ждал я обычно не долго. Не более часа. Именно через час, обычно, она сначала стонала тихонько, потом всё громче. Открывала мутные, воспалённые глаза, пару минут соображала кто она, где она, кто я. Потом резко отбрасывала мою руку со своей головы, и бежала в туалет. Она проводила какое-то время с унитазом, и потом до утра лечилась водой, подкрашенной марганцовкой. И лишь для того, чтобы отдать унитазу всё то, что ещё оставалось внутри её желудка…

Я достал пузырёк с марганцовкой, засыпал всё его содержимое в презерватив. Скатал его в колбаску, и полученную, удлинённую форму, втиснул во второй презерватив. Так будет вернее, -подумал я. Чуть больше времени в запасе.
Потом я прошёл в коридор, открыл шкаф, достал куртку. Я оделся, засунул двойную резиновую колбаску в карман, зашёл в ванную, открыл горячую воду. К его приезду, она должна согреться, -подумал я, и ухмыльнулся двусмысленности этой мысли. Я заткнул слив пробкой, и вышел из ванной комнаты.
В столовой, я взял её мобильный телефон, и дважды нажав зелёную кнопку, перезвонил ему. Не важно, что я ему сказал. Важен результат. Он был таким, какой был нужен мне…

Его большая, тёмная машина подъехала к подъезду, через четверть часа. Я сидел, покачиваясь, на детских качелях во дворе, когда он, стремя голову, вбежал в подъезд. Я подождал пару минут. Подошёл к его тёмной, очень большой машине, открыл крышку бензобака. Немного помедлил и бросил резиновую колбаску внутрь. Потом закрыл бензобак и пошёл со двора, по направлению к улице. Единственное, о чём я жалею, что не видел, как он выбегал из подъезда, с давно уже мёртвым, но обманчиво тёплым телом, обёрнутым в жёлтое махровое банное полотенце. Как бережно укладывал её труп на заднее сиденье, как нервно искал по карманам ключи, приплясывая на месте, как выезжал со двора.
Но я видел взрыв. Потому что я шёл в правильную сторону. В ту самую, в которую он помчался на своей большой, тёмной машине, выехав со двора, в надежде спасти её…

Меня задержали на третий день после взрыва. Наверное, просто совпадение. Что именно на третий день. А в остальном — банально. Отпечатки моих пальцев. Везде. На широкой чёрной кисти. На миске. На бортике ванны. На её мобильном. Единственное место, где не было моих отпечатков, это крышка бензобака большой, чёрной машины. Потому что не было ни машины, не бензобака. Теперь я точно знаю, почему в этой стране, в аптеках, не продают марганцовку.

Суд признал меня виновным в двойном умышленном убийстве, с отягчающими обстоятельствами. Это был самый громкий суд за последние несколько лет. Возможно потому, что я француз. Или может потому, что моя фамилия Ботан. Серж Ботан. Я француз, получивший два года назад гражданство, после пяти лет брака с Ольгой Осипченко. Ныне покойной.

Потом была нудная, долгая экспертиза. Но долгая — не для меня. Для них. Я ведь «тройной ботан». Я убедил таки их в своей невменяемости. В психической неполноценности. Я убедил их во всём, в чём только хотел.
Поэтому я обитаю не в колонии, а здесь, в палате номер 1815 Московской психиатрической больницы номер 1. Опять совпадение. 1815. Год, когда девять кораблей причалили к порту Джеймстаун, на острове Святой Елены, острове, ставшем могилой Наполеона. Но… Врядли это совпадение. Он был корсиканцем, я а француз. Француз, понимаете ли… Хотя, что Вы понимаете во французах… Для Вас и Бонапарт – француз.
Я обитаю здесь, в этой палате уже третий год. Обо мне все забыли. За это время были более громкие дела, шокирующие публику.
Но один человек не забыл. Следователь московской прокуратуры, со звучной фамилией Порфирьев. Он заходит иногда. До сих пор. Вот и сегодня был.
Долго стоял и молча, с ненавистью, смотрел на меня. Потом спросил.
-Скажи мне, Ботан, твою мать… Почему ты не увёз её в свою грёбаную Францию, почему? Скажи. Ведь ты любил её, как ты говоришь. Так почему?!
На последних словах он сорвался, почти закричал.

Я сидел на кровати, и покачиваясь, смотрел на стёртые носы его стоптанных, некогда чёрных туфлей. И молчал.
Через минуту он грязно выругался и вышел из палаты, плюнув в мою сторону.

Я подождал, пока шаги его стихнут в коридоре, и, обращаясь к его плевку, ответил
- Понимаете, Порфирьев… Русский человек, а она ведь русская, несмотря на то, что украинка, не может быть счастлив вдали от Родины, с не русским. Тем более, если этот нерусский — француз.