штурман Эштерхази : Смотритель террариума (смытое цунами и снова выброшенное на берег для Нови)

От жары циферблат наручных часов начал растекаться по всей руке, заливая расплавленным серебром бронзовую от загара кожу, закупоривая все её поры и проникая всё глубже и глубже – в кровь. Так я потерял счёт времени.
Не помню, как мы оказались в полях, выбившихся из крепкого плетения города. Вокруг были лишь прогибы холмов и бескрайние просторы, начавшиеся с нашего появления здесь. Где-то далеко, в неподвижном мареве, на линии горизонта, как на руке наркомана, призрачно синела тонюсенькая вена леса. Не помню и того, что было до этого, в ту последнюю долю уходящего мгновения распахнутых рам, мёртвой почтовой открытки на широкой, нагретой солнцем, плоскости подоконника, запаха тлеющей в пепельнице сигареты, балкона, подпираемого водевильным дыханием рассвета, облезлого дерматина квартирной двери. Но зато я отчётливо помню, какой ты была тогда: белый кафель лица с бархатной, немного липкой от пота, кожей и распахнутыми настежь глазами с карамелью печали, напрочь лишали рассудка и воли обнажённую плоть грубого мальчика с гениталиями, обращающими вспять течение времени. Теперь у тебя на голове подобие венка из уже успевших подгнить цветов и ты умеешь разговаривать с бабочками, при этом упуская из виду, что бабочка порхает вовсе не бесцельно – она занимается производством потомства. Бабочка, исполнившая своё предназначение, умирает, поскольку дальнейшая её жизнь лишена смысла, а ты никак не можешь насмотреться на то, что творится вокруг.
Наверное, твои бесцельные порхания тоже служат каким-то скрытым целям. Насидевшись в тесной городской квартире с отвратным кошачьим запахом, ты попала на волю, чьи выпирающие торцы травами щекочут тебе подмышки и обволакивают тебя сгустками
отчётливых, неповторимых запахов цветов с примесью обычной земной яви. Присев на корточки, ты что-то долго высматриваешь, принюхиваешься, и, внезапно и неотступно, опять куда-то рвёшься. Я догадываюсь, что ты снова ищешь вербену – священную траву, которая дарит любовь и весёлое расположение духа.
Иду не торопясь, переключившись с тебя на что-то своё, почувствовав, что в этот момент происходит зарождение нового сознания. В средоточии содержательной формы тепла, прислонённой к грудной клетке, я уже не думал о женщине, не смотрел на неё, как на свободу, в которой всегда содержится частичка требовательной необходимости. Не вспоминал и про анатомический атлас, про занавески, забрызганные кровью и мякотью от клюквенного морса, который ты сварила для ангела-хранителя моего друга, про расчленённые детские тела и мысли, утонувшие в печальном кино. И, уж конечно, думать не думал о крошечном носителе бриллиантового сперматозоида, о его непростом пути в свой Конец и чужое Начало. А если так, то не вспоминал я и про эротические элементы в экстатическом единении с Богом, про случай с откопанной на огороде головой с устоявшимся запахом смерти от рассечённого ветром голоса. Эту голову не брал ни птичий клюв, ни слюна девственницы, ни белые, стеклянистые червячки, от неё отскакивал взгляд. Голова была не только головой, но ещё и преступной, жёсткой мечтой человекоубийцы, той самой, что должна была родиться в заплесневелом пространстве черепа с « лежащим полицейским» головокружения. Если одна и та же душа воплощается часто, то дух никогда не воплощается. Поздно… И я колол эту вражескую голову ломом в твоём подъезде, я вколачивал ударами молотка длинные гвозди в эту жёсткую сферу. И, когда они вошли по самую шляпку, проникнув в сладкую, кровожадную кость, ты проходила мимо, и череп распался у твоих ног. Я радовался, как ребёнок. Божественными искрами рассыпалась моя мечта: будет из чего сварить заливное и в кои-то веки тебя накормить.
Ни о чём подобном я тогда, посреди бескрайних просторов в окаймлении из шума призрачных насекомых, конечно же, не думал, не вспоминал ни о чём похожем, не создавал ничего близкого. И вот, ушам своим не поверив, услышал знакомое, хрустальное, как резкий удар хлыстом, имя из твоих уст, пропахших спиртом, ванилью и солнечным шлаком, из твоих невинных, млечных уст.
- Что? Что ты сказала? – Я остановился и, взяв тебя за подбородок, заглянул в кратеры твоих глаз, наполненных бирюзой. – Повтори.
Облизав кончиком языка губы, ты повторила:
- Ящерица Иисуса наматывает вытяжку из твоих мозгов на свой отваливающийся хвост.
- Откуда это у тебя?
- Гнилой ветер написал на моих веках, когда я спала.
- А кто такой Иисус, знаешь?
Украдкой взглянув на меня, ты почувствовала, что сгораешь цыганским сном. Кровавые меридианы лета покрыли твои зрачки, и, поспешив отвести взгляд, вжав голову в свои хрупкие плечи, ты тихо произнесла:
- Это смотритель террариума.
Рассмеявшись, я почувствовал тёплый и родной ужас. По спине проползли белые, лёгкие мурашки, во рту стало сухо. Наконец-то я воочию увидел блеск золотых нитей в куске твоего ледяного сердца. Схватив своими грубыми ладонями твоё лицо, я покрыл его мохнатыми гусеницами поцелуев. Ты вырвалась, побежала, путаясь в высокой траве.
- Зачем… Зачем?..
- Утром определись по солнцу,- только и успел крикнуть тебе в след.
А глаза уже жгло, пот катился со лба, спазмы, выходящие из горла, превращались в разноцветные грозди и, как воздушные шары, поднимались высоко в небо. Вскоре из них образовалась грозовая туча. Первые упавшие капли дождя приятно охладили раскаленную плоть.
А она должна верить, что мир – это неразгаданная тайна.