Платон Сумрaq : Мир от призрака

МИР ОТ ПРИЗРАКА.

— Какая печальная красота, — восторженно вздохнула шлюха, — подслушав мое стихотворное СМС для любимой. Я и не заметил, как она покинула спальню.
— Где Амур? — отстраненно спросил я.
— За стрелами полетел… О ком стихи? Расскажешь?
И я почему-то рассказываю:
— Ее зовут Мира. Мира Сайко. Еще я называл ее тигренком… Знаешь, как-то я купил ей в подарок плюшевого тигренка. На новый год. Не успел подарить… Пришлось с ним спать самому.
— Я видела его. На твоей кровати… На той, где меня Степа задушил.
Я должен извиниться?
Но шлюха ждет другого:
— Не успел, потому что умер?
— Потому что… за год до моей смерти… я не смог остаться ей другом.
— Все было так, как в стихах?
— Да.
— Их, наверно, немало?
— Да.
— Тебе больно?
— Да.
— Почитаешь?
— Да.

Я согласен порадовать шлюху. Я ей почитаю. Я прочту ей все свои стихи. Посвященные Мире. Все, которые я рискнул посчитать настоящими стихами, — а не заведомо выпендрежными СМС. Все, которые я решился переписать с телефона на бумагу — и отдать Мире в руки.
Их — семь. Вместе с тем, что она уже подслушала.
Семь листков бумаги.
Семь встреч с Мирой.
По иному поводу — мы не виделись.
Может, я ее не добивался.
Может, я за нее не боролся.
Я всего-то ее любил.
А она — нет. У нее не вышло…
Листки со стихами закончились. Постепенно угасли и СМС. Сначала ее. Попозже мои.
Последнее СМС от Миры — пришло 8-го сентября позапрошлого года. С первого дня моей любви — истекло ровно девять месяцев. Она знала, эту дату я справляю неукоснительно. Пуще любого праздника.
И она прислала:
«Привет, дружок! Справляешь? Один?! Почему опять без меня?! Сильно не напейся. А то 9 месяцев прошло. Пора рожать что-то! Как ты? Твоя подружка.»
Не помню свой ответ. Что-то жалостливое, молящее, не достойное отвергнутого мужика. Ведь Мира, всерьез, боялась лишиться моей дружбы!
Но поэты — не совсем мужики.
О призраках поэтов — я вообще молчу.
А тогда — 8-го сентября позапрошлого года — я дал себе зарок. Потерплю еще три месяца. Сгинет год моего влюбленного воздержания. И я брошу дурить.
Так и произошло.
Конечно, я слал Мире СМС пока не умер. Но она — молчок. Поняла, хорошая, что со мной — на ниве бескорыстной дружбы — каши не сваришь.
(«Хорррррррррррррр…шая!» — так я обращался к ней в СМС, когда она обижалась. Мира была обидчивой. Часто бросала трубку. Но мне — она прощала исключительные вольности. Немыслимые — для других. Немыслимые — для ее любимого Коли.)
А я… Я пошел по блядям. По шлюхам. И просто — по добрым женщинам.

Глядя на мертвую шлюху, я вдруг припомнил — живых. Память вспенилась их лицами, голосами, позами и поздними завтраками.
Готовить завтрак для шлюхи, — это меня возбуждало. Может, только ради этого — я всегда домогался ночей женщин, презираемых общественной моралью.
Чтобы приготовить завтрак для шлюхи.
А для чего еще рождаться талантливым мужиком?
Вечно судьба у поэтов такая — улаживать радости шлюх. Надеясь склеить свое окостеневшее сердце, — разбитое какой-нибудь воплощенной музой, вроде моей Миры…
А еще — мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок — мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней — неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь — тебя уже обсчитала и пустилась в бега.

И в подтверждение своих слов, — я как будто завожу дневник. Естественно, задним числом.
В дневнике будет запись…
Как-то прошлым летом я случайно встретил знакомого поэта-песенника. Он иногда покупал у меня тексты, — выдавая их за свои. Парень был загульный. При деньгах. И бабник.
Он с ходу попросил хитовый текст. Я таковой предоставил. Тут же рассчитались. Но не разошлись. Решили отметить. Поехали в «Яръ». Оттуда — вышли на Ленинградский проспект.
И говорит мне поэт-песенник:
— Давай, к бюсту авиаконструктора… Как его? Ну, к Борисовне. Знаю, ты ей денег должен.
Я понял, откуда ветер дует. И молча повиновался основному инстинкту. Пусть этот мудак болтает, что хочет. Пока ловит такси. Лично я — хочу шлюху. Шлюху — похожую на Миру.
— Мне вчера Сальвадор рассказывал… Кстати, он показал новую песню. Текст — убойный! Твоя работа? Ладно, можешь не отвечать. Профессиональная этика поэта-невидимки! Уважаю. А то смотри, если текст твой, подымем движение. Сальвадор хочет в эту песню здорово вложиться. Советовался…
Мы едим в такси за шлюхами.
Вот куда надо вкладываться.
А этот мудак — никак не заткнется.
— Нет, ну скажи, твои стихи? Ведь знаю, твои. Твой почерк, твоя блядская натура между строк: «Сеньорита Наташка, вся душа нараспашку…» Или: «До свиданья — не значит, прощай! Мы вернемся в наш маленький рай!..»
Я не спорю:
— У Сальвадора — слова и музыка Сальвадора. Ты лучше бюст не пропусти.
— Да-да, сейчас мы такие бюсты не пропустим… Нет, ну ты скажи, как вы тогда с Сальвадором умудрились свои покупки потерять?
Я не спорю:
— Взяли и потеряли. На «Речном вокзале». Причем взяли в кредит. Двойняшек. Они на «ракете» уплыли. На последней. А мы с ним, пока Сальвадор бегал срать на природу, опоздали.
— Демоны, — завистливо присвистнул поэт-песенник. — Ну, вы с Сальвадором, демоны!.. Нет, ты настоящий поэт. Я время от времени думаю над тем, что ты мне когда-то сказал. Помнишь? Поэт — это любимое, но позабытое дитя Господа… О, остановите, пожалуйста, бюст нашелся!
Таксист привычно притормозил у тенистого скверика, где приютилось штук пятьдесят проституток.
Я постарался не спешить с выходом в полусвет этой блядской кущи. Но почему-то — первым оказался рядом с сутенершей Борисовной. Удачно сговорился о кредите, — переведя стрелки на Сальвадора. И пустился в затруднительные поиски проститутки, — похожей на Миру. Хоть — отдаленно. Хоть — с закрытыми глазами. Хоть — со спины…
Поэт-песенник — по имени Денис — беспардонно сел мне на хвост. Но Борисовна выручила:
— Эй, певец, иди-ка сюда. Твой друг сказал, что ты платишь, — и Денис смиренно за меня расплатился. И за Сальвадора. Брат-близнец, мать его!
Где Денис взял столько толерантного благородства? Он даже не стал настаивать на имени Денис. Хороший знак. Видно, — обоим братьям опять не хватает моих текстов.
Уж если Денис выбрал не тот бюст, — это его вина. Всегда стоит делать скидку на то, что близнецов — часто путают.
Жаль, — я ни с кем не могу перепутать Миру. Никого похожего.

Придется снова мириться с одними сиськами.
Они у Миры — пятого размера.

И Борисовну сегодня не унять. Будто я и Денис — ее последние клиенты на земле.
— Эй, певец, — пристает она к поэту-песеннику, — Помнишь, как две недели назад моих девчонок развлекали? Чуть всю работу нам не сорвали. Притащили три ящика шампанского. Опоили всех! Газировкой обрызгали. А поэт, так тот совсем расчудился. На коленях перед моими девочками ползал, в любви им признавался, руки-ноги целовал, стихи свои запоем читал… Приятно нарисовались, мальчики, приятно. Душа радуется.
— Поэт? – покосился на меня Денис. – Ну и что за стихи ты им читал, поэт? Поделишься?
— А близняшки нашлись? — спросил я у Борисовны.
У них были циклопические сиськи. От добра — добра не ищут.
По головам шеренги шлюх — пронесся недовольный шепоток.
Кого-то — намек на мой выбор наглядно расстроил.
Некоторые — презрев субординацию и корпоративный такт, — пошли напролом.
Надо только, чтоб в их глазах сыскался огонек.
Если у смотрящей на тебя проститутки, обнаружится профессионально отсутствующий взгляд, — лучше иди и подрочи.
Огонек целомудренной похоти в глазах проститутки, — за это никаких денег не жалко.
— Эх, вы, джентльмены, а как меня с подружкой потеряли, не помните? — предложила себя пышногрудая длинноногая брюнетка.
— Тебя бы я не потерял, — парировал я. И, подмигнув поэту-песеннику, съязвил. — Я скорее его потеряю.
— А ты и его потерял, — продолжила девица, слегка походившая на красавца-стриптизера, — поменявшего пол. — Где-то с месяц назад. Не помните?!
— Отлично, — констатировал поэт-песенник. – Готов искупить вину.
— Эй, певец, ты нормальный человек? — рассердился я. – Я ж ее потерял!
— Молодой человек, посмотрите какая я большая. Меня и на Вас хватит… И еще останется. Меня — Карина зовут, — обнадежила меня Карина.
— А мы? — взвыл хор ревнивиц. Ими — почти пренебрегли.
— Эй, поэт, выбирай, не стесняйся. Хоть до утра капризничай. Правда, девочки? — приговаривала Борисовна. — Ну, красавицы, кто с поэтом в ночь умчится?
— Все! — сорвалось с пяти десятков пар блядских губ.
(Я всегда был без ума от блядских губ.)
— Ты ведь тоже крупных девочек ценишь? — не отставала Борисовна. — Вот, поэт, смотри-ка, счастье какое! Света, Катя, Анжела, Марика… — ко мне приблизились местные фаворитки. — Мы и скидочки для вас устроим. Для избранных клиентов за ценой не постоим. Вы, я знаю, их не обидите, не испортите. Девочки — свеженькие, чистенькие. Пахнут дорого. Белье шелковое, кружевное… Так, девочки, юбочки задерите, ляжки, трусики поэту покажите, — нахрапистая Борисовна и про Карину не забыла. — А ты, певец, что с одной мнешься. Может, групповушечку пожелаешь? По глазам вижу, знаешь, мои девочки с тобой столько блядских чудес сотворят…
— Нет. Вы лучше товарища моего порадуйте. Это он у нас — любитель. Я свое счастье уже отыскал, — сказал поэт-песенник. И давая понять, что торг с ним неуместен, обнял за талию Карину — и проводил ее к ожидавшему нас такси.
— Я не могу выбрать. Я всех хочу! — театрально сокрушался я.
— Хорошо, поэт, специальное предложение! До трех считаю, если успеешь выбрать, — вторую заберешь бесплатно, — переусердствовала Борисовна. — Раз…
— Вот эту… И — эту, — я бросил паясничать и бросился на шлюх. Схватил за руки двух самых видных, — и назад к Борисовне.
— Эй, поэт, разорить меня хочешь? — беззлобно заохала Борисовна: задорная уродина пятидесяти лет. — Катя и Марика — по 150 за ночь идут… — и замялась. Кому охота — из-за куража минутного — мимо денег проскочить? — Послушай, поэт, глянь, сиськи у обеих — не чета моим! Мерлин Монро их мамка, а бабка — Помела Андерсен… Ноги — сущие сосны корабельные. А жопки какие! Рачком поставишь — персик с яблочком. Толи трахай, толи любуйся, и плачь от счастья… Боюсь, в машине им тесно будет. Видишь, вымахали? Не сложатся они в ней… Вы с певцом — вон за тот памятник с ними зайдите. Катя с Марикой вам такой минетик соорудят, рухните. Они у меня — мастерицы. Кудесницы! Золотые губешки!.. А мне — еще полтинничек накинете...
— Отлично, хозяйка, не увлекайся. — вступился за меня поэт-песенник. — Держи 350 — за троих, и будь здорова...

— Почитай, пожалуйста, — снова обратилась ко мне шлюха, — но уже с того света.
О чем я думаю? О ком? Бедная, любимая моя Мира!
Вечно судьба у поэта такая — улаживать радости шлюх. Надеясь склеить свое окостеневшее сердце, — разбитое какой-нибудь воплощенной музой, вроде моей Миры…
И я — читаю:

Когда кончается терпение,
Но не кончается любовь,
Когда и умничать нет времени,
И шаг назад не сделать вновь, -

Я выйду в осень одичалую,
Пройдусь по лужам сентября,
А встречный пес с улыбкой впалою
Бездомно высмеет меня.

И будет прав: мне невезучему
Пути к любимой не найти,
И ни в каком несчастном случае
К ее постели не пройти.

Придется мне — вот так шарахаться
По озверевшим кабакам,
В ночной Москве трусливо прятаться
И ждать, — когда ж ее предам?

Но как предать ее — любимую,
Когда я ей — ни сват, ни брат?
Зачем я жизнь тяну терпимую,
Ныряя в свежий листопад?

Возьму себя за шкирку — глупого,
И брошу в блядское такси.
Найду кого-нибудь — нетрудного,
Чтоб грязно ночку провести.

Найти — найду, но снова в ярости
Сбегу один. Да ну их всех!
А в голове не тают сладости
Глаз карамельных, как на грех.

Мне всюду в сумраке мерещится
Ее грудастой тени свет.
Мне все в ней нравится и терпится.
Но я ей друг, и я — поэт.

Нельзя дружить поэту с женщиной,
С которой он мечтает спать.
Такая дружба вечно с трещиной —
Ее нельзя переступать.

Шлюха — механически потянулась к молнии на своей спортивной курточке: с тремя серебристыми полосками на рукавах. Хотела расстегнуться. Будто ей стало жарко. Будто ей не достает воздуха. Как-то сконфужено улыбнулась. Приподнялась на носки: задумалась. Опустилась на пятки: задумалась. Скрестила руки на полной груди. И взгляд у нее — такой понимающий… прямо раскусывающий какой-то.
Потом она говорит, говорит, говорит…
Она, действительно, — взволнована. А я, действительно, — люблю Миру.
Но, пожалуй, призрак шлюхи знает о любви больше, чем я. Неисправимо больше. Речь не идет о влюбленной ебле. Речь идет — об обглоданных любовью мозгах не мертвого человека.
Мне нечеловечески хочется ее расспросить: как она жила без меня? Как любовь покалечила и ее?
А вместо этого — я нетерпеливо жду от шлюхи вопросов о Мире.
И верю: любовь всегда калечит.
И верю: любовь — ничего не создает.
Кроме условий для скорейшего разрушения всего, — ради чего ты живешь.
Включая — твою жизнь.
Жизнь и любовь — это не игра в «69».
Жизнь и любовь — это два противоположных варианта, — кем тебе удобней сдохнуть: либо живым, либо влюбленным. Сдохнуть — и живым, и влюбленным одновременно, — нельзя.
С той минуты, когда в твоей крови завелась любовь, — тебя следует называть — полуживой. Будь ты мужчина или женщина. Ты больше не сможешь жить для себя одного. Вас теперь — двое. А тебя самого — только половина. И на все на свете — ты будешь смотреть с оглядкой на того, кого любишь. И все на свете превратиться для тебя в неприкрытый страх. Страх — потерять любимого человека. Пока ты любишь, — ты ущербен, недоразвит и неполноценен, дорогой мой полуживой человек. Конечно, если это любовь.
Однажды я послал своей Мире:
«Под ногами асфальт прозрачнее льда, а под этим асфальтам — пустая земля. И по ней — по пустой — без тебя я иду: в полнакала дышу, в полнакала живу.»
Тут же в телефоне забрезжил ответ:
«После таких слов мне хочется бежать, бежать к тебе…»
А еще Мира не уставала повторять, что может молоть языком, о чем угодно. Но сказать и сделать для нее — несопоставимые вещи. У Миры есть принципы.
Сначала она говорила, что никогда их не переступит.
Потом — дрогнула, говоря, что со мной — готова рискнуть. Даже без любви. Только не надо ее насиловать, — сама когда-нибудь отдастся.
Потом — опять отказалась выйти замуж за своего любимого. Рассталась с ним навсегда. И присвоила нашим с ней отношениям статус «прелюдных».
Потом — улетела с подружкой в отпуск. И предупредила меня, что когда вернется, — скажет нечто важное. Но, боже меня упаси! Новость не касается ее семейного положения.
Потом — сбивчиво и крайне неохотно — Мира выдала мне омерзительную тайну. И я — первым узнал о ее грядущем замужестве…
Любовь к любимому — пожинала плоды. Я ушел в трехмесячный запой. А Мира, — подлатав лукавую броню женских принципов, — побывала на исповеди у священника. И почему-то — дала ему клятву нерушимой верности. В любви к своему любимому…

Живой поэт — или иначе, невлюбленный, — может бездоказательно рассуждать, что нет любви — без жизни.
Полуживой поэт — или иначе, влюбленный, — может бездоказательно рассуждать, что нет жизни — без любви.
Я — поэт мертвый. У меня — нет жизни. Но у меня есть любовь.
Кто нас рассудит?
Разве крошка Амур?
Легок на помине.

Пришел — и с порога нас куда-то потащил. Я все еще не знаю, — зачем Амур окружил себя призраками, и каких у нас дел с ним по горло. Знаю только, что в путь — языческий божок любви прихватил полулитровое пластиковое ведерко майонеза. Любит. А я люблю Миру…
Двигаясь в неизвестном направлении, — краем уха слушаю треп Амура и шлюхи. Слушаю урывками. Выхватывая наиболее увлекательные куски.
В частности узнаю: вырастили шлюху — дед с бабкой. От них она и унаследовала квартиру на Новой улице. Куда девались родители, я не уточнял.
Правда, всего три года назад — шлюха благополучно работала администратором в гостинице «За три моря». Тогда она еще не была профессиональной блядью. Она была — обычной доброй женщиной: спала с теми, кого пожелает, — походя, мечтая дотрахаться до настоящей любви. Как у ее деда с бабкой, к примеру. Пятьдесят семь лет в браке. До восьмидесяти дожили: любовь и согласие не перевелось, здоровье не растеряли, за счастьем в очереди не стояли, — и умерли в один день.
Иногда обоим досаждала бессонница. Но на то есть таблетки. Если снотворное кончится, — внучка купит, или дед в аптеку сходит.
Как-то пошел дед в аптеку: июльское утро, пороть горячку некуда, бабка тесто под оладушки заквасила.
Отоварился.
Предметно побеседовал с мужиками у пивного ларька.
Выпил кружку пива за третий президентский срок.
Вернулся к полудню, — дома никого. Квартира обширная: три комнаты, два балкона. Пока обошел, — уморился. А бабки и след простыл.
Дед снова на балкон. На тот, что поменьше. Удостовериться.
Там под липами — лавочка была: неприметная, листвой замаскированная. Может, плохо смотрел. Может, опять бабка с подружками судачит.
Посмотрел дед вниз — позорче…
Лежит жена. На асфальтированной дорожке. В луже крови. А этаж — восьмой; и кошке трудно выжить.
Не вынеся гибели любимой, вскрыл дед упаковку снотворного, нимало из нее откушал, уселся на балконные поручни, и чтоб заснуть надежней, — стакан водки принял. Не спящему и трезвому — страшно ему было за любовь помирать.
Зря беспокоился. Хватило бы и водки. Подавился ей дед, закашлялся, заколотил в грудь кулаками, не удержался, — и на асфальт…
Но между дедом и асфальтом, вдруг встряла его жена.
Она не падала с балкона: на лифте спустилась — за очками: обронила их, выглядывая деда. А рядом с очками — разбитая бутылка кетчупа. Поскользнулась на нем бабка; сознание потеряла. Едва опамятовалась, на локтях приподнялась, — тут и дед подоспел…
После похорон — шлюха бросила работу. Себя в трагедии винила. Это она опрокинула кетчуп: намедни мясо на балконе мариновала. Поленилась прибрать. Вот и подалась в проститутки. Совесть замучила.

Наша пешая прогулка завершилась в центре Москвы. Два призрака и миниатюрный бог любви — пожаловали в кафе «Однопалчане». В нем геи и лесбиянки налаживали разные контакты.
Амур был на работе. Еще в Древней Греции, — откуда он родом, — повелось пускать стрелы любви, не взирая на половую принадлежность.
Мы со шлюхой — были при Амуре. Этот тихушник, якобы опасался, что взаперти, наедине друг с другом, два призрака впадут в депрессию. Потом начнут трепать нервы и ему. А у них еще дел по горло.
И Амур не ошибся. Нам здесь понравилось. Для шлюхи — все было в новинку. При жизни она не посещала подобные заведения.
Я — посещал.
Я с девятнадцати лет крутился в шоу-бизнесе. Я знаю эти нравы. И нисколько их не осуждаю. Просто я — предпочитаю женщин. Не более того.
В кафе «Однопалчане» я провел массу оживленных вечеров.
Познавательно наблюдать за чужими, не нужными тебе страстями. Так — твои личные сердечные привязанности становятся целесообразней, ярче и честнее. Так — женщин хочется вдвойне.

Как будто из дневника…
Около года назад — я отдыхал тут с друзьями. С милой семейной парой геев-продюсеров. Они занимаются всевозможными музыкальными проектами в стиле ретро.
Мы пришли сюда после очередной презентации их диска. На нем — современные артисты исполняют песни — некогда знаменитого в СССР — певца и композитора из Румынии. Все песни звучат на русском языке. Все тексты — написаны мной. Но и эту тайну я унес с собой в могилу.
Мы пили пиво, хвалили друг друга, орали, что еще чуть-чуть, рывок, прыжок, удар, горстка терпения… И мы — короли шоу-бизнеса.
К счастью, громоподобная музыка — милосердно заглушала наши нескромные планы.
Кружка за кружкой. Взгляд за взглядом. За барной стойкой — потная теснота.
Ко мне протискивается иссиня-черная мулатка. Ее зовут Ракель. Я покупаю ей пиво. Она — с Кубы. Камуфляжные брюки, розовая майка с Моной Лизой, пухлые щеки в сиреневых угрях и с ямочками, глаза Вивьен Ли и рассеченный надвое кончик языка.
Ракель приглашает за свой столик.
Я и мои продюсеры знакомимся с друзьями Ракель.
Это два брата-близнеца из Перу. Два поджарых краснокожих красавца. С одинаковыми, приветливыми лицами жрецов-убийц.
Я припоминаю коренное название их страны: Тауантинсуйу. Я припоминаю Франсиско Писаро. Я припоминаю Атауальпу и Куско. Братья в восторге от моей эрудиции.
Я выкрикиваю Ракель — имена Че Геваре и Хемингуэя. И она в восторге от моей эрудиции.
Мы танцуем, наперегонки угощаемся пивом и непонимающе скалимся, — приукрашивая языковые барьеры дымом несчетных сигарет.
Я отлучаюсь в туалет. Он тут — общий. В кабинках — либо отсиживаются девицы, либо занимаются любовью. Для пацанов есть писсуары. Хотя иногда в них отливают и дамы.
Когда я уже застегиваю ширинку, ко мне подходит один из братьев перуанцев и просит дать ему в рот. Я дипломатично отказываюсь. Он настаивает. Я грубо отталкиваю его и иду прочь. Меня останавливает Ракель. Она разъяренно жестикулирует и возмущается на несносном русском. Силится довести до моего сведения, что она — непримиримо недовольна моим поступком. Вероятно я расист? Вероятно, я извращенец, которому нравятся уроды? Вероятно, я не уважаю друзей Ракель?
Но я признаюсь Ракель, что я — не гей: она потрясено затихает. Потом — живописно недоумевает: зачем я сюда пришел? А после — тянет меня в освободившуюся кабинку.
Ракель — неудержима. Я — безнадежен.
Она сдала мне все свои эрогенные зоны, — и скрупулезно обшарила мои.
Ее змеиный язык и тугие, как ластик, губы — ухаживали за моим членом, как образцовые дети за умирающим отцом.
Ракель — неотвязна. Я — невозбудим…
Вдруг в соседней кабинке зазвонил телефон. У него был точно такой же сигнал вызова, — какой я когда-то установил для Миры. Похоронный марш Шопена.
И у нас с Ракель случился — неподражаемый секс.
Однажды я послал своей Мире:
«Спасибо, Мир, за предложенную дружбу. Но я ее — не приму. Не будет больше ни стихов, ни СМС, ни ночных разговоров. Это нечестно по отношению к твоему избраннику. Если бы моей жене — кто-нибудь писал или говорил что-либо в моем духе, — я бы ее убил. Люблю тебя, тигренок, люблю. Пожалуйста, будь счастлива! Видимо, я проклят. Видимо, мне навсегда суждено остаться — никем нелюбимым поэтом-неудачником, который будет всюду прятаться от своей любви в пьяном угаре, и в крови и слезах — одинокими ночами — без конца твердить твое святое имя. Прощай, любимая! Ты — почти у меня была!»
Тут же в телефоне забрезжил ответ:
«Ты больной?! Ты меня пугаешь! Я же никуда не делась! Я рядом! Что я могу для тебя сделать?!»