Старовер-1 : Полёт

Всё-таки этот стюард определённо пидарас. Загорелый такой, элегантный, с хорошо отработанными, пластмассовыми движениями. Во время разговора он манерно жестикулирует и смотрит на собеседника умными, но пустыми глазами поверх очков. По-видимому, передние зубы на его верхней челюсти слегка сдвинуты назад, отчего верхняя губа как будто живёт своей жизнью и выражает то ли повышенную чувственность своего хозяина, то ли глубочайшее презрение к окружающим. Персонаж, абсолютно не характерный для Люфтганзы с её бесцветными одинаковыми бабищами. Я вдруг подумал, что если бы мой гастрит имел человеческий облик, он выглядел бы именно так. Такая же вертлявая тактика, совершенно невероятным образом сочетающаяся с чёткой, продуманной стратегией – моего постепенного уничтожения.
Полсалона занимает организованная группа шебутных французских пенсионеров. Почему они попёрлись из Домодедова во Франкфурт, а не прямиком в свой лягушатник – одному богу известно. Хотя, не зря же этот город-аэродром имеет отдалённо связанное с франками имя…
Мой сосед – французский дедок с красивой седой гривой и аккуратной профессорской бородкой – моя мечта о старости. Когда он пьёт дешёвое люфтганзовское вино, он так шевелит губами и смотрит в никуда, как будто в его жилистой руке не полистироловый стаканчик с фашистской мочой, а хрустальный бокал с каким-нибудь шатонёв дю папп 93-го года. Единственное, что напрягает во внешности ветерана – несоразмерно большая мочка правого уха. Огромная, тёмно-сизая, она так велика, что под тяжестью собственного веса почти лежит на благородной бледной щеке. Жаль, что левая сторона соседа безнадёжно сокрыта от меня – было бы любопытно посмотреть на второе ухо. Надо будет сходить в сортир.
Я пью уже пятый стакан. Разумеется, только белое. Красное резко повышает кислотность желудка и тогда сотни ласковых котят начинают нежно скрести меня изнутри своими маленькими острыми коготками. Напиваться в дороге – ни с чем не сравнимое удовольствие. Причём обязательно одному. Когда ты летишь с компанией или, хотя бы, с женой, всё становится будничным и непозволительно весёлым. Уходит сладко-депрессивное чувство одиночества в толпе. А оно в этом деле просто незаменимо.
— Знаете, а я ведь был знаком с вашей бабушкой. – вдруг говорит мой сосед. Голос у него немного хрипловатый и какой-то удивительно тёплый. Обволакивающий. Наверное, именно благодаря этому голосу у меня не вынесло мозг. Говорит по-английски, с лёгким акцентом. Обычно французский акцент в английском бесит, но здесь особый случай. По спине у меня пробегает первая группа мурашек. Где-то под ложечкой начинает посасывать: гастрит, гнида, концентрирует все силы в одном месте, чтобы позднее нанести очередной сокрушительный удар.
- Ну и что? – вываливаю я свой пьяный контр-аргумент.
- Вы или хамите или не верите. – его серые, умные глаза смотрят на меня со смесью доброй иронии и жалости.
- И то и другое. Слушайте, товарищ, — я говорю «my friend», но смысл вкладываю именно такой. – Моя бабушка умерла ещё в те времена, когда президентом у нас был Горбачёв. Gorby, понимаете? То есть двадцать лет назад. – Я почему-то с самого начала этой кафкианской беседы был уверен в том, что её предметом может быть только бабушка по материнской линии. Должно быть потому что вторая просто не дожила до моего рождения.
- Я знал её гораздо раньше. Вас тогда ещё не было на свете.
Нет, ну не хрена себе! Сейчас эта французская развалина ещё заявит, что он мой дедушка. Всё-таки ухо у него, наверняка, опухло не просто так – скорей всего, он уже пытался кому-то трахать мозг подобной невменятиной.
- Знаете, если это, конечно, не шутка, у меня два вопроса: где вы с ней могли познакомиться и как вы догадались, что я её внук. Да, кстати, может вы мне ещё скажете, как меня зовут… А заодно и кошку моей тёщи…
- Я много, что могу сказать. Но давайте начнём с вашей бабушки. Её звали Марго.
Вторая партия мурашек заплясала по моей запотевшей спине и побежала в направлении задницы. Нет, я понимаю, если бы её звали Наташей, как большинство русских проституток на выезде. Ну, или, на худой конец, Юлей, как хохляндскую Жанну д''''Арк. Тогда бы этот старый хрен мог угадать. Но Маргарита, как-то не самое распространённое имя. К тому же, не самое русское.
Собственно, бабушка и не была ни с какого бока русской. Она была армянкой. Но московского разлива, родившейся в Армянском переулке, года за три до Великой Октябрьской Социалистической жопы. Тогда ведь, вообще, всё было проще: армяне жили в Армянском переулке, грузины – на Большой Грузинской, цыгане – в ресторане «Яръ», а евреи – в черте оседлости… К тому же, она умудрилась стать артисткой. Нет, не такой, которая где-нибудь кого-нибудь играет, а скромной труженицей филармонии или, как она сама себя гордо называла, мастером художественного слова. Я даже помню роскошные для тех времён, насквозь провонявшие нафталином и, усыпанные блёстками, концертные платья…
- А встретились мы с ней в сорок седьмом, в Самарканде. – продолжал добивать меня этот новоявленный ушастый Воланд. – Что же касается вашего вопроса, как я узнал, что вы её внук – всё очень просто: я это почувствовал. Видите ли, после тех событий в Самарканде чувства стали основой моей жизни. Я знаю, что это звучит смешно, но чувства, которые испытываю я, незнакомы абсолютному большинству людей.
- То есть, вы вот так сели на место под номером B21, послушали инструктаж по пользованию надувными жилетами, хряпнули стаканчик здешней кислятины и, вдруг почувствовали, что гражданин, сидящий в кресле C21 является внуком вашей старой знакомой…
- Ну что вы, конечно же, нет. Я почувствовал вас уже больше года назад. Я очень хорошо помню тот день – в Дижоне тогда был ужасный холод, даже целых два дня лежал снег. И как-то вечером, выйдя в сад я опять ощутил эту дикую боль в затылке. Знаете, такое ощущение, будто неловкий официант очень долго вытаскивает пробку из бутылки. Причём горлышко этой бутылки находится у вас в голове. Понимаете, последний раз такое было со мной лет двадцать назад, как раз тогда, когда умерла Марго.
- Ну я не знаю, может быть, стоило дёрнуть цитромону, или какие у вас там, в европах, есть средства от головы… — я участливо поглядел на своего собеседника.
- Эта боль – сигнал. – продолжал сосед, пропустив мою реплику мимо своего монструозного уха. — Ну, что-то типа позывного, с помощью которого Он выходит на связь.
Ах вот оно как! Связь у него, стало быть, астральная! Да, голубчик, был бы ты моим соотечественником, сидел бы уже давно в уютном заведении имени Ганнушкина под присмотром быка-санитара, а не пудрил остатки мозгов приличным людям.
И, всё-таки, откуда он, сука, знает, как звали бабушку? Неужели встречался? Теоретически мог. Бабушка была очень красива. По крайней мере, на жёлтых альбомных фотках. Этакий загадочный сплав яркой восточной масти с вполне европейскими чертами лица. К тому же, этот долбанный Самарканд! Я помню, как незадолго до её смерти мы сидели вдвоём и пили коньяк. Да-да, курили сорокакопеечную яву и пили армянский коньяк. Ну кто ещё может похвастаться курением и распитием спиртрных напитков с собственной бабушкой? Надо сказать, что у нас с ней всегда были непростые отношения. Бабушка постоянно пыталась внедриться в художественную самодеятельность по месту моей учёбы. Причём с детсадовских времён. А меня это, естественно, до смерти злило. Особенно, учитывая то, что пользуясь инсайдерской информацией, полученной от воспитательниц, а позже училок, она постоянно кляузничала на меня матушке. И вот, вдруг, когда мне уже перевалило за двадцать, у нас с ней неожиданно стали наклёвываться моменты душевной близости.
В один из таких вечеров в её, захламлённой романтической рухлядью, московской квартирке, после очередной рюмки трёхзвёздного счастья, бабушка и рассказала мне про Самарканд. Она умела рассказывать. Естественно, с акцентом на безвкусные бабские наряды и наглость голодных послевоенных кавалеров, но в результате всё, каким-то макаром складывалось в весьма живое и элегантное повествование. Старый, по-моему ещё дореволюционный, торшер, с тряпочным абажуром, излучал мягкий, красноватый свет, создавая, вместе с коньяком, правильное настроение. А в углу тихо мурлыкал толстый трёхцветный кот. Как же его звали? Не помню…
Они приехали туда небольшой артистической тусовкой, специально урвав пару дней после выступления в безликом Ташкенте, для знакомства с настоящим азиатским колоритом. В городе стояла страшная жара. С трудом выдержав долгий ужин, все еле доползли до несвежих гостиничных коек и провалились в пьяный сон, собираясь встать не раньше обеда. Марго проснулась рано утром, когда солнце ещё не выползло из-за бирюзовых куполов местных мечетей, но её обшарпанная комнатушка уже наполнилась далёкими базарными криками. Она лежала на провонявших хлоркой серых простынях и с лёгкой гордостью вспоминала покорённого её столичным обаянием, вчерашнего полковника, приставленного к ним ещё с Ташкента. И вдруг почувствовала страшную головную боль. Ни томную дамскую мигрень и ни мутную похмельную тяжесть, а именно острую, резко навалившуюся, боль. Голова раскалывалась. И оттуда, из эпицентра этой чёрной, пожирающей её мозг боли, она услышала очень тихий, бесцветный, как бы шелестящий голос. Он звал её. Даже скорее приказывал. Встать и идти. Если бы не было этой дикой, разрывающей голову боли, Марго бы повернулась на другой бок и попыталась уснуть. Или, на худой конец, осчастливила бы на всю жизнь бедного полковника, постучавшись к нему в номер и попросив стакан вина от похмелья. Но боль не давала думать ни о чём кроме этого бесполого, с фашистской настойчивостью повторяющего одно и то же, голоса. Она встала, на автомате, как сомнамбула, надела своё роскошное синее платье и белые, ещё довоенные туфли и, даже не причесавшись, выскочила из гостиницы. Было странное ощущение, что она очень хорошо знает эту дорогу. Знает пыльный, пробуждающийся базар с таскающими неподъёмные мешки, маленькими оборванными узбеками и группкой величаво сидящих в стороне бухарских евреев. Знает грязную, воняющую фруктовой гнилью и мочой, улицу, плавно отходящую от базара и петляющую между облезлых дворцов и мечетей. У неё не было сомнения, куда идти: просто двигаться вперёд, отдавшись этой нечеловеческой, страшной боли. Через несколько минут она уже была у огромного здания с покрытым синей мозаикой, несуразным куполом и двумя отдельно стоящими, как бы подпиравшими небо, колоннами. Ей вдруг показалось, что она видела похожее здание на одном из полотен старых английских мастеров в Третьяковке. Кажется, с изображением индийской Агры.
А потом пришла матушка и отымела бабушку за алкогольно-табачное развращение ребёнка. Коньяк пришлось заменить безвкусным вчерашним чаем, а историю про Самарканд тупыми сплетнями из жизни матушкиных подруг. Через несколько дней бабушка заболела и дальше, вплоть до её смерти нам приходилось обсуждать разве что её нездоровье да мою неуспеваемость в универе.
- Ну и кто же этот доброжелатель, подкинувший вам такой головняк? – я посмотрел на своего собеседника чуть серьёзней чем раньше.
- Тимур. – спокойно произнёс дедок, причём благодаря его грассированию буква «р» получилась какой-то по-женски нежной, смягчив всё слово.
- И его команда? – не смог я удержаться от дружеской подъёбки.
- Ещё его называли Тамерлан. Или железный Хромец. Впервые Он позвал меня тогда, в сорок седьмом, в усыпальнице Гур-Эмир в Самарканде. Понимаете, я приехал в Узбекистан с группой молодых французских археологов и востоковедов. Разумеется, все мы были коммунистами, иначе бы нас в жизнь не впустили в Союз… Ну, вы же понимаете, Сталин и всё такое…
- Кстати, — Ушастый вдруг со всей дури хлопнул своей жилистой рукой по подлокотнику. – Я же забыл представиться! Фредерик. Фредерик Дюбуа.
- Очень приятно. Мне-то представляться, полагаю, нет смысла…
- Ну, вобщем, да… В любом случае, я очень рад познакомиться с вами лично, Андрей.
- А что, моё имя вам тоже шепнул этот хрен из Самарканда?
Фредерик глянул на меня с какой-то почти отеческой грустью:
- Скажите, вы что-нибудь знаете о Тимуре?
- Ну, кажется, очередной монголо-татарский борец за собственную власть, устроивший анальный половой акт большей части тогдашнего человечества… Да, кажется, он ещё приходился ни то дедом ни то внуком лучшему другу древней Руси товарищу Чингис-Хану…
- Правнуком. Тогда, в сорок седьмом мне было двадцать. И знаете, зачем я приехал в Союз?
- Ну, наверное, чтобы купить матрёшек, посмотреть мавзолей и исследовать строение половых органов у местных фанаток Франции…
- Да уж, в плане ехидства вы очень похожи на свою бабушку… Кстати, насчёт мавзолея всё верно. Правда не Ленина, а Тамерлана. Ведь и приехал-то я тогда именно за тем, чтобы собственными глазами увидеть его гробницу. Я учился на историческом факультете Лионского университета, на кафедре востоковедения. Был этаким двадцатилетним книжным червем в прыщах и очках с толстыми стёклами. Да-да, тогда я ещё носил очки, раньше ведь, знаете ли, не было всех этих линз… – дедок ухмыльнулся, а я злорадно подумал, что ни будь у него в глазах этой контактной хрени наивно-небесного цвета, я бы, возможно, послал его на хер после первой же фразы, а не сидел тут теперь прибалдевшим овощем. – Востоковедение у нас было семейной специальностью: отец был профессором на той же кафедре, занимался монгольским государством пятнадцатого века.
- Так это он вас командировал тогда в Самарканд? Так сказать, прикоснуться к святыням?
- Отец погиб в сорок третьем, в концлагере. Он был евреем.
- Простите.
- Понимаете, он всегда говорил, что Тамерлан был не простым человеком. Точнее так: не совсем человеком. Вся его история, как царя, полководца и, если хотите, карьериста, не имеет аналогов в истории. Это был настоящий бич божий. Вот только представьте себе: если соотнести современное количество людей на планете с тогдашним, то процент населения, уничтоженного им, будет больше аналогичного показателя у Гитлера и Сталина вместе взятых! – Фредерик многозначительно посмотрел на меня и мне на какой-то миг показалось, что в голубых, удивительно ясных для его возраста глазах, промелькнуло что-то вроде гордости за средневекового людоеда. – Есть одна старая восточная легенда: в тот день когда кто-нибудь потревожит могилу Тамерлана, начнётся такая война, которой мир ещё не видел. Впервые я услышал эту историю от отца. А он у меня в легенды не верил. Он доверял только книгам. Только старым книгам, которые сам прочёл.
- Т. е. вы тогда собрались в Союз, чтобы поэкспирементировать с эксгумацией?
- Ну что вы, это уже сделали до меня. К тому же, я не такой уж мизантроп.
- И кто был этим расхитителем гробниц? Какой-нибудь сумасшедший профессор? Или раскумаренный узбекский колхозник?
- Группа московских учёных. Ходили слухи, что по личному указанию Сталина. Ну, якобы ваш великий вождь хотел найти в этой могиле некие сакральные атрибуты власти. Навроде тех, которые Гитлер искал в Тибете. Да, кстати, эксгумацию произвели двадцать первого июня сорок первого года. – дедок внимательно посмотрел на меня и мне показалось, что я сижу под кондиционером, настроенным на минимум. – Конечно, в Европе война началась гораздо раньше, но к вам, в страну, в которой находилась его могила, она пришла на следующий день.
- Ну, и зачем вы туда попёрлись в сорок седьмом? Всё же уже случилось. – я как волю в кулак, собрал в свои слова остатки, по-видимому, действительно, доставшегося мне от бабушки, ехидства.
- Этот вопрос, Андрей, мучает меня последние шестьдесят лет. И ответа до сих пор нет. Конечно, я тогда был жутко молод. Плюс считал себя талантливым учёным. Ну и, конечно же, просто хотел побывать на могиле человека, который способен вызвать мировую бойню через шестьсот лет после своей смерти. Бойню, в которой погиб мой отец и в которой мне самому чудом удалось выжить. Сейчас ведь мало, кто слышал эту легенду. А я тогда в неё верил.
- А теперь нет?
- Теперь не верю. Теперь я просто знаю. Ну, а тогда меня просто магнитом тянуло в этот проклятый Самарканд. Можете себе представить, ради этой поездки мне пришлось вступить в коммунистическую партию Франции. А это ведь ставило крест на моей карьере: во времена Де Голля у нас такими вещами не шутили.
- Слушайте, Фредерик, — я впервые за всю беседу назвал Ушастого по имени, отчего он, по-моему, даже слегка засмущался, — Вся эта история вашего проникновения за железный занавес, страшно интересна, но причём тут, позвольте спросить, моя бабушка?
- Да-да, конечно, ваша бабушка… — он аккуратно закрыл пластиковый лоток с недоеденным завтраком и передал его в заботливые руки голубого стюарда. — Тогда в Самарканде было очень жаркое лето. Невероятная духота. Такой душегубки я не помню даже в Алжире. Сначала мы несколько дней добирались поездом из Москвы. А потом нас три дня таскали на экскурсии по Самарканду. Я бы мог назвать этот город милым, если бы не жуткая послевоенная грязь и эта дикая жара. Плюс невероятно жирная местная еда: я до сих пор помню это мерзкое слово – «плёфф». Ну, и, конечно же, двое приставленных к нам, ребят из КГБ, которые разве что в постель ко мне не лезли. Таким образом, мавзолей Гур-Амир я увидел лишь на четвёртый день. Но чёрт возьми, до чего ж он был хорош! Вы бывали в Индии?
- Да, в прошлом году. И что?
- Где именно?
- В Гоа.
- Это всё не то. Ерунда для туристов. – поморщился старикан. – Побывать в Индии – значит, прежде всего, посетить Тадж Махал в Агре. Между прочим, одно из семи чудес света! Так вот, храм в Агре скопировали с усыпальницы Тимура в Самарканде. Хотя, если честно, я бы предпочёл первоисточник… И, во многом, благодаря тому, что я там встретил вашу бабушку…

* * *

Боль в голове начала пульсировать. Как проходящая через весь мозг, гигантская взбесившаяся аорта. Марго перешла на другую сторону улочки, перешагнула через очередной зловонный ручеёк, даже не испытав привычного чувства брезгливости, и подошла к высоким, чёрного металла, дверям храма. Точнее это были ворота – тяжёлые, кованные, испещрённые затейливыми узелками арабской вязи. Она потянула на себя ржавую скобу, торчавшую в одной из створок и неуклюжая дверь поддалась с неожиданной лёгкостью и хриплым, будничным скрипом. Внутренний мир храма был полной противоположностью миру внешнему. С нежной прохладой как нельзя лучше гармонировал дымчатый полумрак, прорезанный острыми лучами света, падавшими из упрятанных под потолок, узких, стрельчатых окон. Но самым удивительным был запах. Для Марго, обоняние которой чудом сохранилось под гнётом «Красной Москвы», коммунальной кухни, и прочих советских благовоний, было не трудно отделить нотку сыроватой затхлости от тонкого, немного терпкого и, в то же время, по-восточному сладкого аромата. Этот запах обволакивал, дурманил и, кажется, даже чуть-чуть успокаивал безумную головную боль. Недалеко от входа, на грубо сколоченном и покрытом коричневой, «половой» краской табурете, дремал прислонившись спиной к стене, усохший, как мумия, старик смотритель. Марго сделала несколько шагов вперёд и остановилась, чтобы осмотреться. Помещение было огромным. Наверное, даже больше Храма Христа Спасителя, в который она, православная армянка, в детстве ходила с матерью и, который вместе с её детскими воспоминаниями, взорвали большевики. В отличие от русских церквей, в которые она тайком от мужа, правоверного партийца, до сих пор иногда забегала в Москве, в этом храме не было ни икон ни свечей. Стены и высокий сводчатый потолок, незаметно уходящий в громадный купол, были отделаны однотонной, синеватых тонов, плиткой, с вкраплениями когда-то золотых, а ныне почти чёрных арабских букв. С потолка массивной, хищной звёздой свисала, очевидно, давно не используемая по прямому назначению, потемневшая от вековой пыли, золотая люстра. А посреди зала, как бы являясь продолжением крупных, побитых временем, половых плит, возвышались пять громоздких каменных надгробий, сразу напомнивших Марго замшелые старообрядческие могилы на Рогожском кладбище, где были похоронены родители мужа. Волнующий аромат становился всё сильнее, переходя в удушливую волну, постепенно заполняя собой сознание, вытесняя из него пожирающую мозг боль, и сковывая тело. Марго смотрела вперёд, пытаясь вобрать в себя, в свои большие красивые глаза эту, необъяснимым образом притягивающую тьму, чёрными лохмотьями повисшую в глубине храма и насквозь пропитанную сладким дурманящим запахом. И вдруг из тонущего во мраке купола пошёл снег. Она не поверила. Бледные, плавающие в воздухе точки сначала показались крупными пылинками, ну, в крайнем случае, какой-нибудь диковинной местной мошкарой. Но с каждой минутой они становились крупнее, их было всё больше, и, вот уже полновесные снежные хлопья закружились по храму.

* * *

— Сэр, я могу забрать ваш поднос? – пидрило-стюард расплылся в слащавой улыбке, а мой гастрит, как ребёнок ножкой, нетерпеливо пихнулся изнутри, видимо почуяв родную душу в этом ублюдке.
Ушастый сосед любовно ерошил свою седую, не по годам роскошную, шевелюру, резко контрастирующую со старческой рукой в пигментных пятнах, и, садистски ухмыляясь, поглядывал на меня.
- Ну, и что же такого замечательного вы обнаружили в этом Бен-Гурионе? Летающие гробы или, отбивающуюся от узбекских насильников, мою юную бабушку?
- Гур-Эмир, Андрей. Усыпальница Тимура носит имя Гур-Эмир. Я пришёл туда уже ночью, еле сбежав от своих неусыпных кураторов. Если б вы знали, как бешено билось тогда моё сердце! И как смотрел на меня старый узбек, которого я, на толком не понятном ни мне ни ему русском, полчаса уламывал пустить меня внутрь, а потом просто сунул первую попавшуюся банкноту! Это я позже понял, что на десять рублей он сможет безбедно жить месяца.
Там оказалось несколько надгробий, пять или шесть, точно не помню. Но плиту Тамерлана я узнал сразу. И, вы знаете, я был потрясён обыденностью происходящего. Ведь я ожидал увидеть громадный саркофаг средневекового монстра, украшенный пастями львов, драконами и мечами.
- А там, небось, красовался трогательный холмик в оградке и анютиных глазках?
- Нет, большая чёрная, с лёгким зеленоватым отливом, плита. То ли мрамор, то ли нефрит. В отличие от всех остальных, вырубленных из простого серого камня.
- Да уж, бедненько, но чистенько… Ну, чурки, что возьмёшь… У меня, вот у приятеля тоже недавно таджики баньку на даче строили, так вообще всё через жопу сделали…
Фредерик мягко коснулся своими длинными пальцами моего плеча и я, сообразив, что сейчас будет правильней поработать не языком, а ушами, мрачно уставился в иллюминатор.
- Я подошёл к надгробию, погладил рукой холодный ноздреватый камень и просто стал смотреть на него. Кое-где на плите были видны свежие сколы — сталинские коновалы даже не могли вскрыть могилу, не повредив надгробия. Я чувствовал глубочайшее разочарование. Даже не знаю, как это объяснить: я вдруг понял что вот эта, выстоявшая многие века и осквернённая советскими ломами, каменная глыба, или даже то, что лежит под ней, ни за что не могли стать причиной величайшей в истории, трагедии, разыгравшейся за тысячи миль отсюда. А потом я увидел свет. Слабый, едва уловимый, холодный, как бенгальский огонь. Он медленно поднимался от надгробной плиты и постепенно растекался по всей усыпальнице. Я оглянулся на привратника, но он безмятежно похрапывал у входа. И вот тогда мне стало страшно. Я вдруг почувствовал себя не крутым учёным и даже, не сыном, ищущим глобальную причину смерти отца, а тем, кем я тогда был на самом деле — беспомощным мальчишкой, занесённым собственной глупостью на край света, в это проклятое богом место. Света было всё больше, он становился ослепительным и, как бы плотным, постепенно образуя в нескольких метрах от меня некое подобие огромного пылающего полотна. И на этом гигантском, уходящим под купол усыпальницы, огненном экране, я вдруг отчётливо увидел тысячи бегущих людей и скачущих всадников. Это сейчас, в век 3D технологий и лазерных шоу всё это, наверняка бы, выглядело, как банальный трюк, тогда же, в сорок седьмом, в мавзолее Тамерлана я застыл от ужаса и какого-то безумного благоговения. Я видел летящих на меня лошадей, роняющих в грязь клочья белой пены, видел их раздутые ноздри и белые, в красных прожилках, белки глаз, лезущих из орбит от запредельного страха. Видел зашедшихся в крике людей, превращённых чьей-то волей в сгустки ненависти, стремящиеся только к одному – убивать. И самое страшное: бьющихся на земле раненых и обезглавленые трупы, втоптанные конскими копытами в грязь. И вы знаете, позднее ни в одной голливудской поделке я не видел столько жизни и столько жуткой, грязной правды войны, как за эти несколько минут на огненном экране в мавзолее Гур-Эмир.
А потом я увидел Его. На нём не было роскошных доспехов, как на редких дошедших до нас гравюрах и на картинках в учебниках истории по всему свету. Он был одет в халат из пурпурной парчи и простую чёрную шапку с вышитыми на ней сурами из Корана. А ещё он был стар. Очень стар. Я всегда был уверен, что Тимур умер в возрасте максимум пятидесяти лет – ведь в те времена это уже был весьма почтенный возраст и дожить до него было своего рода роскошью. Человек же, который стоял передо мной, был древним старцем. Ну, почти, как я сейчас… — Фредерик самокритично усмехнулся, а я опять ощутил себя в мягком кресле люфтганзовского боинга, а не в кинотеатре «а ля фэнтези» в Самарканде сорок седьмого.
- Слушайте, Фредерик, а вы, часом, не спутали вашего Тамерлана с каким-нибудь заслуженным дервишем из его обоза? А то какой-то он у вас совсем не монструозный получился. И даже не героический. – я опять почувствовал в себе прилив здорового критицизма.
- Ну, как вы понимаете, визитку он мне не оставил.
- Жаль. Представляете, за сколько б она сейчас ушла на Sotheby’s!
- Но больше всего меня потрясли глаза. – дед явно решил игнорировать мои провокации. — В них была бесконечная боль. Боль человека, осознавшего весь ужас содеянного, но уже не способного ни повернуть вспять историю ни изменить этот мир.
- Ну, прям, Иван Грозный какой-то! – я опять не смог сдержаться. – тот тоже по ночам синодики составлял, а днём с дыбой развлекался…
- Понимаете, Андрей, я вдруг понял… даже не понял, почувствовал, что передо мной человек, понявший всё безумие, всю бессмысленность войны… И это тот, кто убил, уничтожил, втоптал в грязь целые народы! Человек, всю жизнь внешне почитавший Аллаха, на самом же деле не знавший иного бога в сердце своём кроме власти, построенной на крови. По сути, он сам был олицетворением войны и ненависти. Никто не знал войну так, как он, не приносил столько страданий людям, сколько принёс он. Но глаза этого старика, его взгляд, проникавший мне в самую душу, несли Любовь… Я понимаю, что вам это слышать, наверное, не менее дико чем саму историю моей встречи с Тимуром… Но тогда, в мавзолее Гур-Эмир Он, навсегда вошедший в историю как олицетворение Смерти, передал мне послание Жизни.
- Погодите, Фредерик. Я, конечно, извиняюсь, но ведь это же полный бред даже в контексте вашего не самого материалистического повествования! Объясните-ка мне, пожалуйста, зачем тогда этот милейший человек, этот раскаявшийся разбойник сорганизовал вторую мировую войну? Кстати, может, и первая мировая, а заодно и наши револяция с гражданской войной тоже его рук дело?
Мой французский сосед одарил меня самым грустным взглядом за всё время нашей весёлой беседы.
- Это было проклятием войны. Видите ли, война ведь это не просто процесс уничтожения одних людей другими. Это некая сила, на протяжении всей истории человечества, существовавшая сама по себе. Тайная, тёмная сила. И тот Тамерлан, который лежал под нефритовой плитой в своей усыпальнице в Самарканде, был её символом, если хотите, неким сакральным кодом. Неприкаянная же душа его жаждала только одного: предостеречь всех нас от войны, от убийства себе подобных.
- Ну да, с предметом предостережения эта душа, как я понимаю, знакома не по наслышке… Ну, и что же было дальше? Надеюсь, мою бабушку вы встретили не на том же экране…
- Дальше стена света передо мной засверкала так ярко, будто это текло расплавленное золото. Мне казалось, что густой, жидкий огонь вливается в глаза, наполняя моё тело изнутри, как картонную куклу. А потом в голове будто что-то лопнуло и я потерял сознание… хотя, правильнее было бы сказать, провалился во тьму… ярчайший свет сменился абсолютным мраком…

* * *

Снега было всё больше. Мягкие, тяжёлые хлопья весело кружились в воздухе, падали на каменный пол, толстым слоем покрывали надгробия в центре зала и халат дремавшего у входа узбека. Марго с ужасом наблюдала за парой снежинок, таявших у нее на ладони. Постепенно снежные потоки становились плотнее, как бы образуя собой белую, мерцающую мириадами ледяных огоньков, стену в нескольких шагах от неё. И на этой, перекрывшей весь зал, снежной стене, как на гигантском экране, начали появляться сперва смутные, а затем всё более чёткие изображения бегущих воинов, встающих на дыбы, лошадей, падающих на землю, изуродованных человеческих тел. Марго, для которой война была не чем-то абстрактным, но вполне реальной, только что отступившей, огромной бедой, унесшей или искалечившей десятки близких людей, не отрываясь смотрела на эту страшную стену, в несколько раз превосходившую в размере экран родного кинотеатра «Ударник», и плакала. Там, в помпезном зале «Ударника», являющегося неотъемлемой частью Дома на Набережной, из которого в тридцать седьмом в чёрном воронке навсегда увезли её двоюродного брата, показывали совсем иную, торжественную и победоносную войну, логично завершившуюся парадом на Красной площади. То же, что она видела сейчас перед собой, казалось очень похожим на ту, настоящую, с которой чудом вернулся её муж и которая грязными солдатскими сапогами прошлась по судьбам конкретных людей — друзей и соседей. И пусть, бойцы, погибавшие на грязном снегу под Москвой в сорок втором, когда она с ребёнком на руках шла по впавшему в панику и усыпанному немецкими листовками, городу, сжимали в руках не кривые сабли, а винтовки и автоматы, они были точно такими же воинами, как те, которых она видела сейчас на снежном экране. А потом, будто камера в руках ловкого оператора немного съехала в сторону, и она увидела старика, одиноко дремавшего перед входом в большой, расшитый серебром, шатёр. И пока Марго, как истинная советская модница, не способная оторвать взгляд от любой одежды, хоть как-то отличавшейся от безликой продукции отечественной лёгкой промышленности, рассматривала халат старика, сшитый из какой-то умопомрачительной красной материи, он приоткрыл глаза и посмотрел на неё. Боже, что это был за взгляд! Большие, слегка раскосые, чёрные глаза, резко контрастировавшие своей живостью с изрезанным морщинами лицом, казалось, заглядывали ей в душу. Этим магическим взглядом старик как бы разговаривал с Марго, рассказывал ей свою историю. Историю человека, добившегося такой власти над людьми, какой в современном мире, мог бы похвастаться, разве что, Вождь Всех Народов, да и то с определёнными оговорками. Она почти физически ощущала вознёсшуюся над миром гигантскую золотую вершину власти, на которой стоял старик, а внизу, у подножия этого колосса, в диком кровавом угаре копошились толпы озверевших людей.

* * *

- Поздравляю! – поздравил я Фредерика, нажав волшебную кнопку на подлокотнике и откинувшись назад вместе с креслом. – Если бы вы тогда вовремя не грохнулись в обморок, у вашего добрейшего Тамерлана, наверняка бы, начали расти клыки и когти.
- Ну, во-первых, в сороковые годы Голливуд ещё не был так силён в фильмах ужасов, а во-вторых, всю свою жизнь Он, по сути, был чудовищем, рядом с которым киношные монстры покажутся безобидными котятами. Поймите же, наконец, — мой собеседник тоже откинул сиденье (уверен, чтобы иметь возможность заглядывать мне в глаза) — Там, в мавзолее Гур-Эмир, Тимур явился нам с Марго не как жуткий призрак древности, а…
- Вам с Марго??
- Ну да. Когда я пришёл в себя, то увидел над собой лицо невероятно красивой женщины.
- Ещё бы! – сказал я, переполняясь гордостью за предка. – Продолжайте.
- Мне даже на миг показалось, что я очутился в раю. Причём, в мусульманском. Ну, знаете там, с гуриями и всё такое…
- Так. Надеюсь, вы прилично вели себя с моей бабушкой? – я по всем правилам абсурда начал примерять на себя роль отца девушки, оказавшейся хрен знает где вдвоём с прыщавым засранцем.
Фредерик, похоже, уже мысленно находился в братской республике шестидесятилетней давности, а потому начал нервно теребить своё распухшее ухо.
- О чём вы говорите, я же всё-таки, из профессорской семьи! Да и потом, я был не в том состоянии…
- Ага, знаю я вас, онанистов малолетних! Так как она там очутилась?
- Пришла пока я лежал без сознания за гробницей Тимура. И насколько я понял, ей показали примерно такое же кино, как и мне. Ну, разве что с некоторыми техническими нюансами… А, вообще, мы оба были, как после хорошей пьянки.
- Я попросил бы! Бабушка почти не пила! – вмешался я, вспомнив, что нам с ней даже ни разу не удалось довести до логического завершения бутылку коньяка.
- Где-то минут десять мы просто тупо смотрели друг на друга. Я, трупом распластавшись на каменном полу и она, присев на надгробие Тамерлана. Можете себе представить: очень красивая молодая женщина, как на лавочке сидела на плите, под которой покоились останки одного из самых могущественных людей в истории? Эта картинка была абсурдна и глубоко символична одновременно. А потом мы стали говорить. Никогда бы не подумал, что на моём зачаточном русском, который я начал учить за полгода до поездки, можно полноценно общаться. Она даже сделала мне комплимент, сказав, что для иностранца я прекрасно говорю по-русски…
(Ну да. Уж чего-чего, а мотивировать бабушка умела. Мне сразу вспомнилось, как у неё бегали зайчики и белочки на утренниках в моём детском саду.)
- И знаете, что меня поразило? – Фредерик как-то особенно проникновенно посмотрел мне в глаза и я с ужасом подумал, что ещё чуть-чуть и я начну воспринимать всерьёз всё это безумие. – Мы с ней очень легко понимали друг-друга. Я сейчас не имею ввиду язык. Это на уровне восприятия. Мы были на одной волне. И это при том, что встретились люди из абсолютно разных миров. Причём встретились только что. И к тому же, если честно, я немного побаивался женщин…
(Ну, всё правильно, прыщавый, очкастый онанист! – злорадно подумал я, поглядывая на сидящего передо мной старикана.)
- А тут такая красавица… И я тогда ещё понял, что эта странная лёгкость общения не могла прийти сама по себе.
- Ну, то есть, гражданин Тамерлан во время сеансов короткометражки вживил вам обоим в гипоталамус что-то типа мультикоммуникационного чипа… — я попытался придать рассказу ветерана более современную форму.
- Несмотря на ваше ёрничанье, вы не так уж далеки от истины… — задумчиво поддержал меня Фредерик. – Хотя, насчёт гипоталамуса я не уверен… А вообще, мне кажется, Он дал каждому из нас понимание того, что самое главное и дорогое на свете – это человеческая жизнь. Ведь это сейчас каждая шавка из телевизора брешет о терпимости, доброте и любви. А тогда, через два года после самой кровавой в истории бойни, ценность человеческой жизни была далеко не так очевидна. Ни я ни Марго не были на войне, но она так или иначе коснулась нас, прошлась по нашим судьбам. И Любовь, которую тогда в Самарканде вдохнула в нас душа одного из величайших грешников, дала возможность посмотреть на мир другими глазами.
- Так. Вот о любви, пожалуйста, поподробней. – как ни смешно, но я уже начинал чувствовать глухую обиду за своего деда, наверняка, и так скрепя сердце, выпускавшего жену на гастроли, которые в его понимании были чем-то вроде блядок на выезде.
- Молодой человек, – старикан довольно строго посмотрел на меня, а я внутренне порадовался, что хоть кто-то ещё может так ко мне обращаться. – Вы верите в бога?
- Ну, вобщем, да… — неуверенно ответил я, вспоминая, как полгода назад, когда жена сподвигла наше семейство попоститься перед пасхой, я ночью залез в холодильник и, воровато озираясь на дверь, сожрал случайно завалявшийся в нём батон салями.
- Так вот, я говорю именно о той светлой Любви, которую принёс миру Христос. И чувство, которое я испытал тогда, на могиле Тамерлана, было таким же светлым. Понимаете, это очень трудно объяснить.
- Ещё бы не трудно! Средневековый людоед, весело пожиравший целые народы, явился вам через полтыщи лет после своей смерти и одарил такой же Любовью, какую принёс человечеству Спаситель, проливший за него (человечество) свою кровь. Заметьте, свою, а не тысяч мирных граждан! Да вам, батенька, в пору организовать секту тимуристов, в которой бы соседствовали христианские ценности с обрядами Вуду. Особенно в части человеческих жертвоприношений… Короче, хватит уже всей этой пацифистской ереси! Лучше расскажите, о чём вы там беседовали с моей бабушкой. Если, конечно, эта беседа и встреча, действительно, имели место…
- Ок. Давайте сфокусируемся на более понятных для вас вещах. А то вы меня ещё примете за свидетеля Иеговы, пытающегося обратить вас в свою веру…
- Во-во! Я уже давно жду, когда вы вытащете брошюрку с изображением Cвятого Тамерлана в толпе пухлых розовых ангелов.
- Мы говорили обо всём. Больше часа. В конце концов привратник проснулся и попытался вежливо прогнать нас, но мы сделали вид, что ничего не понимаем. И тогда он просто посмотрел на нас, как на двух сумасшедших и снова сел на свой табурет. Сначала я рассказывал о себе. Кто я, откуда, как и почему оказался в Самарканде. Представляете, она даже толком не знала, кто такой Тамерлан! Хотя… — Фредерик смерил меня ехидным взглядом, — У вас это, похоже, семейное…
(На последних словах мне пришлось напрячься, чтобы не высказать старому ушастому хаму, что я думаю о нём, а заодно и о его маме.)
- Марго была просто поражена, поняв, кем был тот старик, который только что одним взглядом перевернул её жизнь. А потом она стала рассказывать о себе. О том, как хотела стать настоящей драматической актрисой, а вместо этого читает агитационные стишки со сцены. О том, как любит ездить на гастроли, потому что это единственная возможность сбежать от кастрюлек и сковородок.
- Ну, с готовкой у бабушки, действительно, как-то не клеилось… — задумчиво протянул я.
- Зато она рассказала, что по праздникам любит готовить сладкий армянский «плёфф». Причём раскладывает рис двумя горками, изображая Арарат. – хитро ухмыльнулся Фредерик.
- Fuck!!! Мой любимый армянский плов! – я аж подскочил в кресле. Эта интимная гастрономическая подробность почему-то подействовала на меня покруче всех его предыдущих излияний.
- Не ругайтесь… У меня тогда это слово ассоциировалось исключительно с жирной узбекской дрянью, которой я набивал желудок последние три дня.
- Что вы понимаете! Армянский плов также далёк от узбекского, как итальянское рисотто. Единственное, что их объединяет, это рис.
(Подозреваю даже, что изначально он назывался как-то иначе. Это не плов, это песня! Крупный светлый изюм, курага, зёрна граната, орехи и, разумеется, масса всевозможных специальных травок. Хотя правильно его умела готовить только бабушка. Не могу сказать, что она баловала нас им слишком часто, но зато когда-таки решалась, для меня наступал настоящий праздник.)
- Ещё она рассказала, что обожает инжир…
(Вот паразит! Всё правильно, бабушка могла жизнь отдать за этот экзотический в советское время фрукт. Зато она терпеть не могла яблоки, тоннами зревшие у нас на даче).
- И ненавидит яблоки. – продолжал Фредерик.

* * *

Мысли в голове перемешались, как украшения в домашней шкатулке, цепляющиеся друг за друга золотыми цепочками и застёжками. Да и бог с ними, с мыслями — главное, что вместе с растворившейся в воздухе снежной стеной, прошла головная боль. Но эти глаза! Глаза старика, огненными буравчиками проникшие в душу и оставившие там сгусток давно забытого, детского счастья. Ещё остался запах. Слегка напоминавший смесь розы и ладана, он стал тонким, еле уловимым, но всё таким же сладковато-пряным. Марго обвела храм взглядом человека, только что пережившего клиническую смерть. За самым крупным из пяти, тёмно-зелёным, почти чёрным надгробием, лежал человек. Вроде, живой. Она подошла поближе. Это был мужчина. Совсем юный, если не сказать, мальчишка. В забавных очках с толстой роговой оправой. Ближайшей к ней частью распластавшегося на полу тела были ноги. В элегантных, вызывающе бежевых, лёгких туфлях, аккуратно простроченных у самой подмётки. Наверняка, тонкой, мягкой кожи. Такое произведение искусства ну ни как не могло быть создано не только местными умельцами, но и ударниками с ленинградского «Скорохода». Неужели иностранец? В этой дыре? Хотя, после снежной метели посреди города, в котором утренняя прохлада означает плюс 30 в тени, удивляться чему-либо уже было просто смешно. Наклонилась, тронула его за плечо, коснулась мягкой, пугающе холодной руки. Она вдруг представила себя со стороны. Красивая женщина тридцати двух лет, которую дома, в столице ждут любящий муж и дочка-первоклассница, стоит посреди жутковатого полутёмного храма, сильно напоминающего склеп, и держит за руку лежащего на полу иностранца, в лучшем случае живого… Муж, как всегда, наверняка бы, заявил, что она погубит и его карьеру архитектора и всю семью…
Длинные, по-девичьи пушистые ресницы юноши, видимо, зрительно увеличенные линзами очков, дрогнули, и он открыл глаза. Что-то было в этих глазах приходящего в себя человека от взгляда того, кто пристально смотрел на неё со снежного экрана несколько минут назад и кого, — она была в этом уверена, — ей уже никогда не забыть. Он попытался встать, но Марго удержала: бледное, едва ли не белое, лицо и ледяная рука говорили о том, насколько он слаб. Молодой человек представился: Фредерик Дюбуа. Можно Фред. Боже, он ещё и француз! Хотя ей следовало бы догадаться: кто ещё оденет такие пижонские ботинки, отправляясь в азиатскую тьму-таракань. Он на удивление не плохо говорил по-русски – даже комичный буржуйский прононс не портил его речи. Рассказывал о себе, о погибшем в лагере отце, об учёбе в университете. Марго вдруг показалось, что они так легко понимают друг-друга не из-за природной склонности француза к иностранным языкам, а благодаря чуду (а она была уверена, в том, что стала свидетельницей настоящего чуда), случившемуся с ней здесь, несколько минут назад. Она, даже на удивление не опасаясь быть принятой за сумасшедшую, рассказала Фреду о том, что видела. И каково же было её удивление, когда стало ясно, что несколькими часами ранее он наблюдал то же самое. Тамерлан! Старика на горной вершине звали Тамерлан. Она никогда не слышала этого имени. Фред рассказывал ей о нём и по мере рассказа, Марго, имевшая прекрасное воображение, как бы переносилась на много веков назад. На самом деле этого человека звали Ти¬мур. А Тамерланом, от искаженного про¬звища Тимур-ленг, что означает «Тимур-хромец», его стали именовать европейцы. По мере рассказа перед ней постепенно возникал древний Самарканд. Ни тот, нищий, провинциальный городишко, который она урывками наблюдала вчера из окна тарахтевшей с вокзала «Эмки», а роскошная столица громадной империи, простиравшейся от Волги до Ганга и от Тянь-Шаня до Босфора. По всему городу раскинулись цветущие сады, покрытые светло-розовой дымкой и, источавшие тот самый волшебный аромат, который так поразил Марго при входе в усыпальницу. В садах утопало всё: и великолепные дворцы и величавые, устремлённые в небо, мечети, и шумные, прекрасные в своём изобилии, базары...


* * *

Интересно, когда он уже перейдёт к базару о всемирном обществе поклонников Тамерлана, а также о тайных визитах в Самарканд Владим Владимыча?
- Понимаете, Андрей, сейчас, когда мир стоит на пороге третьей мировой…
- А что уже стоит?
- Конечно. Причём, я бы сказал, он гораздо ближе к ней чем во времена холодной войны. Ведь агрессия Соединённых Штатов против Ирана уже неизбежна. Вы никогда не задавались вопросом, зачем американцы влезли в Афганистан?
- Ну, не знаю, наверное, чтобы отловить старину Бен-Ладена и покончить с тамошней наркотой…
- А вы, я смотрю, идеалист. – Фредерик посмотрел на меня с почти отеческой нежностью. – Обратите ещё внимание на то, что эти ребята годом позже оккупировали Ирак. Я, конечно, понимаю, что вы мне в ответ на это расскажете про злобного Саддама и его склады химического оружия. Но если посмотреть на карту, то господин Ахмади-Нежад оказывается почему-то очень плотно зажат в клещи своих американских друзей.
- Это, безусловно, печально, но я не очень понимаю, причём тут ваш самаркандский патрон, почивший пятьсот лет назад. А уж тем более, моя бабушка…
- Видите ли, в чём дело, люди жаждущие войны есть как с одной так и с другой стороны баррикады. И чем сильнее эта жажда в одном лагере, тем больше её становится у оппонентов. В исламском мире желание сразиться с Западом сейчас сильно, как никогда. И поверьте, силы у них есть. Ислам – это самая молодая из мировых религий. Он сейчас болеет той болезнью юношеской агрессии, которой наше старое доброе христианство переболело во времена крестовых походов и инквизиции. Ведь эта, набившая оскомину, почти карикатурная АльКаида – только малая, надводная часть айсберга. Практически все официальные друзья американцев на востоке – в Пакистане, в Саудовской Аравии, в Кувейте и прочих странах с немалыми людскими и нефтяными ресурсами, платят огромную дань исламистам. А в наш сволочной век деньги очень легко конвертируются в самое современное оружие и сторонников по всему миру. То, что происходит в Алжире, Индии, Чечне и десятках других стран – звенья одной цепи. И уж поверьте, люди, которые стоят за всем этим, прекрасно знают легенду о могиле Тамерлана и о том, что случилось в июне сорок первого, на следующий день после её вскрытия.
- То есть, вы хотите сказать, что они попробуют произвести очередную эксгумацию останков вашего узбекского друга? – я немного ошалел от столь быстрого перехода нашей, хоть и попахивающей сумасшедшим домом, но, в сущности, приватной беседы, в такую глобальную плоскость.
- А вы не лишены здравого смысла. – насмешливо поощрил меня Фредерик.
- Спасибо, конечно. Хотя, честно говоря, выражение «здравый смысл» в ваших устах звучит довольно абсурдно… Слушайте, ну вот, если даже вдруг допустить, что в могиле вашего Тамерлана, действительно, обретался некий жуткий дух войны. Ведь тогда, в сорок первом году, сталинские сатрапы его, вроде как, выпустили. И, судя по результатам второй мировой, он, прошу прощения за богохульство, оторвался по полной. Стало быть, сейчас, там, под нефритовой плитой, кроме истощавших с голодухи червяков да мокриц, вряд ли кого-нибудь можно обнаружить.
- Это примитивный подход. Который, кстати сказать, разделяет ряд исследователей. – в голосе старика появилось, отлично подходящее его внешности, профессорское занудство. — На самом деле, этот, как вы изволили выразиться, дух войны, не живёт ни в могиле Тамерлана ни в каком-либо другом конкретном месте. Он всюду. Ему столько же лет, сколько лет человечеству. Потому что, как только на Земле появились люди, они сразу же принялись самозабвенно уничтожать друг-друга. Гробница же величайшего завоевателя является символом, неким кодовым замком, открытие которого способно спровацировать новую страшную бойню. И я уверен, что те, кто захотят открыть этот замок, рано или поздно приедут в Самарканд.
- Да, батенька, вам бы сценарии для голливудских триллеров писать. Но, руководствуясь такой логикой, наверное, нужно что-то делать… — неуверенно высказался я.
- Что мы, собственно, и пытаемся! – внимательно посмотрел на меня Фредерик и я увидел в его глазах скрытое торжество от того, что ему, наконец-то, удалось подвести меня к правильной теме.
- Так. Вот теперь я, с вашего разрешения, схожу в туалет. А потом вы мне расскажете, что произошло дальше тогда, летом сорок седьмого, в мавзолее вашего великого завоевателя. – я был уверен в том, что жёстко обломал этого воинствующего пацифиста-мистика.
- Как угодно. – сухо ответил Фредерик и начал, кряхтя подниматься с кресла, чтобы освободить мне дорогу.


* * *

Часа через два разговоров, несмотря на увлекательное изложение, Марго ощутила сильнейшее чувство голода. Французу явно стало лучше и они, покинув усыпальницу, а заодно, и благоухающие сады средневекового Самарканда, вышли в Самарканд нынешний, насквозь провонявший ароматами азиатской кухни и подыхавший от сорокаградусной жары. Они шли по убогим узким улочкам с обшарпанными глинобитными домами, весело перешагивая горки мусора и, пытаясь не встретиться взглядом с новыми жителями древней столицы Тимура, которые с любопытством поглядывали на странную пару. Марго было удивительно хорошо и легко с этим забавным, угловатым парнем, так не похожим ни на вечно спешащих, пугливых друзей мужа ни на её разудалых, большей частью, запойных коллег по цеху. Это было, действительно, странно, но двенадцать лет разницы в возрасте, равно как и вся предыдущая жизнь, которая прошла у них на разных планетах, совершенно не мешали общаться и, мало того, получать очевидное удовольствие от этого общения.
А потом был базар. Настоящий, восточный, о каких ей наперебой рассказывали подружки, побывавшие в эвакуации в Средней Азии. Несмотря на всеобщую послевоенную бедность, грязноватые лотки и прилавки буквально ломились от плодов недобитого частного сектора братской республики. Господи, чего там только не было! Все, что в трудах и заботах вырастили узбекские дехкане, сказочными сокровищами раскинулось перед Марго. Румяные яблоки и медовые груши, гроздья розового и янтарного винограда, покрытые нежным пушком персики, гранаты с рубиновыми зернами, красно-оранжевая хурма… Поражали воображение бесконечные развалы громадных арбузов и дынь. В следующем ряду их окутало облако пряных ароматов. С ума сойти! Шафран и коричное дерево, горы красного и черного перца, зира и гвоздика, мускатный орех и кардамон… Здесь же громоздились мешки риса, сверкали невиданные кристаллы сахара, белыми сугробами манили покупателя шарики высушенного творога. Ушлые, почти не говорящие по-русски, но явно не испытывающие языкового барьера, продавцы, наперебой предлагали кишмиш и курагу, миндаль и фисташки, грецкие орехи и арахис. И, конечно же, инжир! Настоящий! Эти большие, круглые и мясистые плоды, похожие на плотно набитые мешочки с узким отверстием у горла, очень мало напоминали мелкие сухие кругляши, которыми судьба руками мужа и особо преданных поклонников иногда одаривала её в Москве.
Фред купил килограмм инжира и, даже, несмотря на то, что жуликоватый торговец, наверняка, его обвесил, получился внушительный свёрток, с газетой «Правда» в качестве упаковки. Марго не удержалась, чтобы не прочитать вслух заголовок статьи, съехавший к основанию кулька: «Шарль де Голль основывает «голлистскую» партию в целях сплочения всех реакционных и некоммунистических сил Франции». Ей пришлось крепко схватить за локоть конём заржавшего Фреда и утащить его прочь от перепуганного продавца.
Они дошли до на удивление чистой рощицы и сели на жухлую от жары траву. Издалека доносился разноголосый базарный гул. А сверху, сквозь зеленоватую паутину абрикосовых листьев, смотрело на них тёмно-синее, по-южному, глубокое небо.
- Мне безумно нравится этот инжир! – сказала Марго, смакуя на языке нежные зёрнышки из самой сердцевины роскошного фрукта.
- А мне безумно нравишься ты! – ответил Фред.

* * *

Второе ухо оказалось вполне адекватным. Экий ассимметричный дедушка! — подумал я.
- Ну что ж, молодой человек, раз уж вас не волнуют судьбы мира, давайте поговорим о том, что произошло летним днём тысяча девятьсот сорок седьмого года в городе Самарканде… — насмешливо начал Фредерик, когда я снова занял своё насиженное местечко.
- Жду с нетерпением!
– Отлично. Хотя, если честно, рассказывать-то, особо, и нечего. Через пару часов мы вышли из усыпальницы и отправились на базар. Марго очень проголодалась. Купили большой пакет инжира. Сели на травку в тени. Ели. Разговаривали. Ну, вот, собстенно, и всё.
- То есть, как это всё?!
- А, да, ещё надо отметить, что инжир был удивительно вкусным. Ни до ни после того случая я не пробовал ничего подобного…
- Погодите-погодите! – я был в шоке: дедок либо оказался полным маразматиком, либо решил меня тупо кинуть. – А что было потом?
- Потом мы ещё немного погуляли по городу и я проводил её до отеля. Точнее, мы расстались за квартал до него: если бы кто-нибудь из знакомых Марго увидел её с иностранцем, у неё были бы неприятности. Ну, вы же знаете, какие тогда были времена…
- И между вами ничего не было? – я с подозрением смотрел на старого извращенца.
- Ну как же, ещё как было! Только, пардон, не в вашем примитивном понимании… Просто мы с ней стали родными людьми. Не в смысле какой-то супер-любви, возникшей за несколько часов, что мы провели вместе, но благодаря той неизъяснимой перемене, которая произошла в нас обоих при встрече с Ним. Не сочтите ради бога за богохульство, но чувства, которые я испытал на гробнице Тимура, были сродни тому просветлению, которое нисходило в души апостолов при встрече с Христом. Согласен, что это звучит дико, но когда я читаю, как реакция первых обращённых описывается в евангелии, я понимаю, что это сказано и обо мне. Марго же, испытав то же самое, что и я, стала мне самым близким человеком на земле…
- И вы никогда её больше не видели? – сам себе поражаясь, я всё ещё ждал душещипательной истории французского Ромео и армянской Джульетты московского разлива. При том, что кроме географической и политической удалённости, было и ещё одно отягчающее обстоятельство: по самым скромным прикидкам бабушка была старше этого ушастого дурня минимум на двенадцать лет.
- Нет.
- И не писали?
- Нет. Вы же должны лучше меня знать, что значило при Сталине получить письмо из-за границы! Хотя, по большому счёту, в этом не было необходимости. У нас с ней была другая связь.
- Астральная что ли?
- Ну, если угодно. Примерно раз в год у меня начинались страшные головные боли. А потом я видел Его. Он смотрел на меня точно также, как там, в мавзолее Гур-Эмир, и этот обжигающий взгляд человека, познавшего вечность, проникал в самую душу. Передо мной снова, как в фильме, проплывали картины человеческих страданий, всё безумие войн, которые полыхали на тот момент в мире. Затем Он уходил и я видел Марго.
- Интересно, вы видели её такой же, как тогда, в Самарканде? – зачем-то спросил я.
- Нет, она изменялась. Но даже, когда ей было за семьдесят, глаза были точно такими же, как на узбекском базаре, где она, молодая и прекрасная смеялась, наслаждаясь своим любимым инжиром. Это, наверное, звучит странно, но она была единственной женщиной, которую я любил в своей жизни.
- Да уж, по крайней мере, не более странно, чем всё остальное, что вы мне тут нарассказывали. Как раз влюбиться в красивую молодую бабу мне представляется довольно естественным. Если, конечно, допустить, что вы с ней, действительно, встречались.
Мне вдруг сделалось ужасно тоскливо на душе. Наверное, недавно выпитая в приличных количествах и ничем не заеденная благодаря этому говорливому клоуну, самолётная бормотуха, наконец-то, попала в кровь. И какая мне, в принципе, разница, было у этого хрена что-нибудь с моей бабушкой шестьдесят лет назад или нет. В конце концов, то, что она не была эталоном нравственности, я подозревал ещё лет в шесть, когда она тайком от деда таскала продавать на дачный рынок его любимые флоксы. А от левого зарабатывания бабла на запрещённые мужем папиросы до экстремальных лямуров в мавзолее (слава богу, не Владимира Ильича!) как говорится, один шаг. И всё-таки, я вдруг поймал себя на мысли, что с удовольствием послушал бы сейчас этакий слащавый любовный романчик с собственной бабушкой в качестве главной героини. А ещё мне вспомнилось, что у бабушки несколько раз на моей памяти были какие-то жуткие головные боли, причину которых не мог понять даже Саркисов-Серазини, друг семьи и известнейший в своё время московский врач. Интересно, может, эти приступы и, в самом деле, были этакими сеансами связи с гражданином Тамерланом, а заодно, и с моим нынешним прикольным соседом…
- И вы знаете, — продолжал как ни в чём не бывало, Фредерик, — она также, как и я ненавидела войну.
- Ну, вы, конечно, меня простите, но лучше бы ваш миролюбимый монстр записал в свой пацифистский кружок каких-нибудь более значимых людей чем вы и моя бедная бабушка. Папу Римского, например, или там, участников саммита большой восьмёрки… А то как-то всё это немножко напоминает провинциальную психушку, пациенты которой собираются спасти мир…
- За Папу Римского, конечно, не скажу, — старикан посмотрел на меня с улыбкой Броневого в «Семнадцати Мгновениях», — Но среди тех, кто разделяет наши взгляды, есть, в том числе, и довольно известные люди.
- Ну, а я-то вам зачем? Ведь, если выражаться шпионским языком, вы меня, насколько я понимаю, вербуете?
(Кстати, последний раз со мной пытались провести подобную операцию на третьем курсе универа, когда памятник Дзержинскому на Лубянке ещё стоял, но уже качался. Да и кэгэбэшник меня вызвал какой-то замухрыжистый: чувствовалась в нём уже этакая горбачовская побитость. И когда я, по инерции, струсил чётко ответить «нет», а начал косить под дуру, он с грустью отпустил меня, даже не попугав напоследок.)
- Ну, что вы, молодой человек! — в голосе моего соседа опять появились менторские нотки, — С вербовкой наш с вами разговор ничего общего не имеет. Просто я очень хотел вас увидеть.
- Зачем?
- Во-первых, вы внук Марго, и, следовательно, человек мне не чужой. Кстати, вы очень на неё похожи… А, во-вторых, как я уже упоминал в начале нашей беседы, этого хотел Он.
- Слушайте, вы не находите, что я не слишком подхожу для того, чтобы сражаться на улицах этой древней жемчужины востока с ордами фундаменталистов, прорывающихся к могиле вашего друга? Посмотрите, у меня животик. – я с удовольствием погладил себя по соцнакоплениям. – К тому же, двое детей, жена хореограф и полное отсутствие идеалов. Я же совершенно не гожусь для спасения человечества! Кстати, вы не пробовали пообщаться, например, со Стивеном Сигалом? Говорят, у него восточные корни и огромный интерес к эзотерическим практикам. Ну, а в плане фактуры и умения обходиться с террористами – лучшей кандидатуры вам не найти.
- Да, и, конечно, была ещё одна причина, почему я решил с вами встретиться, — печально и, как мне показалось, даже с лёгкой нежностью в голосе, произнёс Фредерик, — я просто очень хотел, чтобы вы всё это знали. В том числе, и о том, что тогда, в Самарканде произошло с вашей бабушкой. И теперь я сделал то, что хотел.

* * *

Мы молчали минут пятнадцать. Он, сосредоточенно глядя в спинку кресла перед собой, я, — делая вид, что сплю.
- Meine Damen und Herren! – сказал по громкой связи командир корабля, — Наш самолёт приступил к снижению. Просьба пристегнуть ремни безопасности и привести в вертикальное положение спинки кресел.
- Ladies and Gentlemen! – повторил он тоже самое по-английски, с резким фашистским акцентом.
Хрен я им пристегнусь пока не скажут по-русски!
Через пару минут включили запись:
- Уважаемые пассажиры! – хорошо поставленным студийным голосом обратилась к нам виртуальная барышня.
Интересно, всё-таки, почему в русской версии такое безличное обращение? По-моему, дело в том, что почувствовать себя дамами и господами в нашей сволочной жизни не так-то просто. И даже, приехав в Домодедово на семёрке БМВ, какой-нибудь упакованный в Сanali бык, господином себя как-то не ощущает. Ведь где-то в глубине своей заплывшей фуа-грашным жирком души, он всё тот же лихой пацан из областного городка Мудозвонска, идущий с братками на первое дело. И хитровышморганные люфтганзовские психологи отлично это прочухали…
- Возьмите. – Фредерик протянул мне визитку, судя по внешнему виду, сделанную, как теперь модно в улетевшей по экологии, Европе, из макулатурного картона. На «английской» стороне я прочитал тонкое золотое тиснение: “Frederic Dubua, professor of archaeology”.
- А я-то думал, что у нас с вами теперь будет астральная связь.
Вместо ответа он улыбнулся мне грустной улыбкой непонятого пророка.
- Наш полёт окончен. – объявили вскорости пилот и записанная на плёнку девушка.
Даже не верится! На каком-то этапе у меня возникло мерзкое чувство, что кончиться этому полёту не суждено. Всё по Кафке: абсурдные ситуации рождают абсурдные мысли…
Мы на удивление мило простились. Я, с несвойственной мне предупредительностью, достал его плащ с верхней полки. Он, с отнюдь не старческой энергией, отжал мою руку. Ну, вот, собственно, и всё. Потом, уже спускаясь по трапу, стоя в очереди на паспортный контроль и выглядывая познавший жизнь чемодан на багажной ленте, я терзал свою нетрезвую душу вечным детским вопросом «А правильно ли я всё сделал?». Может, надо было что-то ему сказать? Или что-то спросить? К тому же, в голове у меня крутился обрывок какой-то важной мысли, ускользнувшей, так и не воплотившись во что-либо отчётливое.



* * *

Наскоро приняв душ, переодевшись и бросив вещи, как всегда, почти неразобранными, я вышел из номера. Надо было, наконец, что-то съесть, к тому же, в организме уже наблюдались первые признаки похмелья, а значит, следовало либо ложиться спать, либо продолжать праздник. После недолгих раздумий я выбрал второе. Опять же, выезжать назавтра в штаб-квартиру нашей конторы мне предстояло не шибко рано, так что можно было немного расслабиться.
Ресторанчик располагался в углу огромного зала на первом этаже и был отгорожен от остального отельного мира подвядшими пальмами в пузатых горшках. За аккуратными крепенькими столиками рассредоточились с десяток сиротливых посетителей. А на отделанной под серый мрамор, стене, висела большая, несуразно шикарная в контексте данного места, телепанель. Официант оказался средних лет колобком, который искренне обрадовался моему, пусть и корявому, немецкому: всё же лучше чем заморачиваться с английским. Заказав четверть литра «домашнего» белого, я принялся выискивать в меню что-нибудь хотя бы отдалённо диетическое. И вот, когда я уже пускал слюну над описанием фетучини с креветками в сливочном соусе, внимание моё перехватил, ощутимо повысивший голос, телевизионный диктор. Вещало CNN: видимо, количество иностранцев в отеле превышало количество местных аборигенов. Донельзя уверенный в себе и своей зарплате, молодой человек с блестящим пробором, бойко рассказывал о сегодняшних провокациях на Ирано-Иракской границе. Звучало это, как сводки боевых действий:
- С территории Ирана в районе города Мехран было нанесено несколько ракетных ударов по иракским деревням. Даадцать семь мирных жителей погибли, более пятидесяти получили ранения…
- Спустя несколько часов после ракетного обстрела, на окраине иракского города Басра, расположенного неподалёку от границы с Ираном, произошёл мощный взрыв. Количество жертв уточняется. По предварительным данным, за этим терактом стоят спецслужбы Ирана и, поддерживаемые ими, местные фундаменталисты…
- Правительство Ирака обратилось в Совет Безопасности ООН с просьбой защитить мирное население страны от агрессии со стороны соседа…
- Президент Соединённых Штатов выступил с резкой критикой в адрес иранского руководства…
У меня заскребло в желудке. А что если это, всё-таки, не бред сумасшедшего старика? И наш мир вместе со всеми своими милыми фенечками, типа моих фетучини с креветками, плавно движется к пропасти? Стоило мне вспомнить о Фредерике, как опять на периферии сознания на долю мгновения вспыхнуло какое-то дурацкое воспоминание и, как звёздочка, подразнив своим загадочным светом, тут же исчезло.
- Ihre Wein bitte. – ласково сказал официант и, наполнив мой бокал, поставил на стол коренастый графин, больше похожий на вазочку.
Я пил вино и изо всех сил пытался думать о чём-нибудь не связанном с моим недавним спутником. Хоть бы и о работе. Но даже когда я мысленно представлял себе завтрашнюю презентацию перед руководством, со слайдов вместо позитивных графиков, на меня в упор смотрел бабушкин приятель. Фетучини оказались весьма слабенькими – всё же правильно готовить итальянскую еду могут только итальяшки. СNN наконец насладилось преступлениями иранской военщины и перешло к другим новостям. На экране поочерёдно появлялись костлявые негритянские детишки, энергичная жена Билла Клинтона, и бородатый толстяк, написавший книгу о том, как его в детстве изнасиловал Майкл Джексон. А потом самодовольный диктор пренебрежительно ухмыльнулся и поведал зрителям о том, что в некоем Узбекистане, который в недавнем прошлом входил в состав Советского Союза, начались массовые беспорядки. В Андижане, Намангане и Ташкенте люди вышли на улицы с требованием ухода в отставку действующего президента Ислама Каримова. Я залпом осушил свой бокал. На экране бурлили толпы людей, орущих и энергично жестикулирующих. Среди многочисленных тряпок, взметнувшихся над их лохматыми головами, особо выделялись зелёные полотнища с арабской вязью.
И вдруг я вспомнил, что за мысль весь вечер крутилась у меня в голове. Кот! Ну да, конечно же, бабушкин кот, которого она завела года за два до смерти. Я даже не помню, откуда он взялся: то ли первоначально тусовался в подъезде, то ли был подарен подругой. Он был толст и на редкость спокоен, что объяснялось, скорее кастрацией, чем хорошим характером. А ещё у него был очень прикольный трёхцветный окрас: черно-бело-коричневый. Но сейчас мне вспомнилось его имя. Бабушкиного кота звали Фредом…