Хуятор Дохуяников : Змей-искуситель

Больше всего на свете Федя боялся змей. Давным-давно, в детстве, когда гостил у бабушки в деревне, Федька насмерть перепугался обыкновенного ужа. Потянулся за симпатичным боровичком, выглядывавшим из-за корней старой сосны, и случайно ухватил гада ползучего прямо за хвост. От страха долго потом не мог сдвинуться с места. Казалось, куда ни поставь ногу – на змею наступишь.
– Чего ты, Федюшка? – тормошила его бабушка, – Это ужик, не кусачий он. Пошли скоренько, а то все грибки от нас попрячутся.
Но Федька так и не смог тогда преодолеть охвативший его животный ужас. Темно-серая змейка с желтыми отметинами на башке навеки поселила панический ужас в душе мальчика перед этими холоднокровными тварями. Пришлось старушке, кряхтя и охая, тащить на себе, откормленного ею же, увесистого дошколенка к тропинке, по которой мальчик потопал, вцепившись клещом в бабкину юбку.
С тех пор Феде чуть не каждую ночь стали сниться змеи всех размеров и расцветок. Они жадно тянули к нему свои быстрые раздвоенные язычки и шипели какие-то неразборчивые угрозы. Сколько жутких бессонных часов провел Федька, пытаясь спрятаться от ночных ужастиков под тяжелым ватным одеялом. Пододеяльная территория почему-то казалась наиболее безопасной. Страшно было высунуть наружу руку, ногу или даже нос.
Бабушка, сама того не ведая, подливала масла в бушующий огонь ночных кошмаров любимого внука. Чуть не каждый вечер, творя замысловатые молитвы, которые едва ли можно было найти в молитвослове, бабка поминала какого-то змея искусителя. И долго умоляла доброго боженьку покарать это пресмыкающееся. Слушая бабкино бормотанье, пацан представлял себе огроменного гада, способного искусать человека с головы до ног. Бедный Федька понятия не имел, что речь шла о его собственном отчиме.

Несмотря на герпетофобию (боязнь пресмыкающихся), повзрослев, Федор крепко подружился с одним замечательным змием – зеленым. Этот гад помог ему на некоторое время избавиться от ночных кошмаров. Пропустил пару стакашек перед сном – и порядок. Никаких тебе ужастиков, а сплошной «Плей бой» у Морфея в эфире.
Если в детстве Федька сторонился чужого красноносого дядьки, то теперь змей-искуситель отчим ходил у Федора в лучших друзьях. Вместе шабашили, ремонтируя чужие хаты. Также сообща пропивали все, что пропивалось, столь же дружно получая нагоняй от матери. Маленький и лысенький отчим, скорее не змей, а змеёныш, побаивался своей крупной дородной супруги. Любой мужнин пьяный дебош Федькина мать могла легко прекратить, отвесив разбушевавшемуся змеенышу увесистую плюху. Эта тенденция все больше не нравилась её повзрослевшему наследнику.
– Так, мать, – сурово заявил он однажды, – Давай завязывай мужика по полу валять – заебала уже!
– Ах ты, гаденыш! – изумилась мать, и отоварила до кучи и сыночка.
– Ах ты, корова! – не задержался с ответной пиздюлиной Федька, удавшийся в мамочку и норовом и комплекцией, – Сама теперь полетай кверху сракой, тварь!
Совершив вышеозначенный полет, мать так разобиделась, что незамедлительно собрала манатки и свалила на ПМЖ в деревню. И поселилась там в ветхом домишке взамен почившей недавно бабки.
С тех пор у Федьки с приемным папашей жизнь наладилась штописец веселая. За несколько месяцев они до неузнаваемости усрали малогабаритную двушку. И, руководствуясь народной мудростью «хуй ровесниц не ищет», перетрахали у себя на хате всех окрестных синявок. Соседи, в свою очередь, за это время извели гору бумаги, без устали строча заявления в ментовку на беспокойных обитателей нехорошей квартирки. Что де орут ночами шибко громко и матерно, что пустые бутыли летят из окон косяками, ажно цветочки внизу на клумбах вянут, а еще музыка блатная орет на всю округу. Но, недолго та музыка играла.
Однажды, воротившись из магазина с пакетом похмельной порции спиртного, Федор обнаружил в тесном совмещенном санузле бездыханное тело отчима. Тот лежал на боку, простирая к загаженному унитазу не по росту большие мозолистые руки, подтянув под себя одну ногу и неестественно вывернув тонкую морщинистую шею. Широко раскрытые глаза покойника отблескивали зеленым. Федька вспомнил – такой же жуткий зеленоватый свет излучали глаза свежезаколотых мертвых коз. В детстве ему доводилось видеть, как их резал дедушка. Давно это было, еще до того, как Федька напугался ужа в лесу. А теперь он стоял с пакетом пива, замерев на пороге ванной, и боялся дохлого отчима куда больше, чем когда-то маленького живого ужа. Ту не кусачую змейку из детства, о которой живо напоминала струйка темной, почти черной, крови, струившаяся из полуоткрытого рта старого алкаша. Тонкий темно-багровый ручеек аккуратно огибал унитаз и скрывался в куче сваленных под ванной емкостей из-под водки и пива.
Ни на мгновенье не отрывая взгляд от мертвеца, Федор нашарил в пакете прохладную бутыль. Затем на ощупь, с третьей попытки, откупорил о дверную ручку и присосался к горлышку, скосив глаза на растянувшегося у его ног покойника. Федька уже почти прикончил пивную поллитровку, как вдруг в глотке у прижмурившегося отчима что-то громко булькнуло, острый кадык судорожно задергался, плешивая голова чуток приподнялась, а затем уткнулась в заплеванный кафель.
От неожиданности Федька выронил недопитое пиво. Звон бьющегося стекла вернул только что похмелившегося пасынка в реальность. А возможность не смотреть теперь в отблескивающие зеленью мертвые глаза придала смелости и злости.
– Чо булькаешь? Завидуешь, ссука?! – Федор начал остервенело пинать ногами тщедушный трупик, – Все бля, отпился на хуй!
Когда злость прошла, он опустился на корточки рядом с отчимом и продолжил опохмеляться, попутно беседуя с новопреставленным.
– Возись теперь с тобой, ментов вызывай, деньги на похороны собирай, – парень отхлебнул еще пивка и полез в пакет за сушеными кальмарами, – И шабашить сёдня чо, один попрусь? Я ж не умею кафель класть, как ты. А сортир у торгашки этой недоебанной недоделанный, бля, недоуделанный…
Федька пьяно захихикал, радуясь собственной удачной шутке-каламбуру.
– Значит, все-таки придется её ебать, тварь жирную, – вслух сообщил он то ли усопшему отчиму, то ли самому себе.
Оприходовав пятую бутылку и второй пакетик с кальмаровыми колечками, Федька вообще раздумал куда-либо переться. Справил малую нужду, перебросив струю мочи через покойничка. Стряхнул последние капли ему на плешь, зачем-то еще раз пнул в бок. Затем потопал в комнату, завалился на диван и захрапел.
Когда Федор проснулся, за окном были уже сумерки. «Московская осень, московская осень. Темнеет так рано, темно уже в восемь» – завертелся в голове популярный шлягер. Бросив взгляд на часы, Федька убедился в правдивости песенных строк. Насвистывая себе под нос мотивчик, он поспешил в сторону санузла: выпитое днем пиво просилось на свободу. Вдруг Федька замер на полдороги в темном коридоре и чуть не обоссался от пронзившего его ужаса.
– Бля, там же батя дохлый валяется, – он судорожно зашарил по стене ладонями в поисках выключателя.
Зажмурившись от ослепившего его света, Федор испустил горестно-злобный вопль разочарования. Из дверного проема торчала отчимова босая нога, уже успевшая приобрести темно-фиолетовый оттенок.
– Ну, йо-о-оптваюмать, – обреченно простонал Федя, – Не приснилось, значит…
Еще разок оросивши плешь мертвого отчима капельками мочи, осиротевший пасынок крепко задумался. Пожалуй, ментуру вызывать не стоит. Выпуская на свободу свой страх и злость, Федор крепко намял покойничку бока. Еще подумают, что от этих побоев старик и откинул копыта.
– Посадят, как два пальца обдристать, – горько шептал он, с отвращением и ненавистью разглядывая остывшего «батю», – У них там план, небось, горит по таким мудакам, как я.
Непостижимо, но мертвый отчим почему-то вызывал такую же дикую неприязнь, как когда-то в детстве живой. Федька перебрал в башке множество виданных им когда-либо в кино симпатичных планов избавления от трупа. Расчленить и вытащить под покровом ночи в мешках для мусора на свалку – муторно, трудновыполнимо физически и, к тому же, противно. Завернуть в ковер, загрузить в багажник авто, вывезти за город и выбросить в кювет – было бы зашибись, если бы не одна маленькая деталь: у Федьки не было машины, даже сраного «Запорожца» с мотором в жопе. Наполнить ванну кислотой и растворить в ней отчима – просто чудесно, только где ж взять столько кислоты? Исходя из того, что избавиться от покойничка не так просто, Федор выбрал альтернативный метод: избавить мертвеца от собственного присутствия в квартире.
Если не успею на последнюю электричку, переночую на вокзале, – решил Федька. Пожалуй, так будет лучше всего. Тащиться по грязюке пять километров от станции в кромешной темноте не хотелось. Проводить ночь под одной крышей с усопшим тоже не улыбалось.
– А-а-а, не ужились-таки с отцом, пьянь проклятая? – обрадовалась мать нежданной встрече с единственным сыночком, завидев его с утра пораньше на покосившемся крылечке своего дальнеподмосковного пристанища.
– Не-а, – лаконично подтвердил сын. После общения с дохлым отчимом Федька неожиданно почувствовал прилив нежности к живой и привычно-ворчливой матери.
– Слышь, мать, крыльцо-то подправить надо, – добавил он вместо приветствия.
– Так подправь, а не трепи языком попусту! – столь же нежно отвечала родительница, – Топор в сарае. И прочий струмент там же.
Ну, да – «струмент», так почтительно называл добротный набор своих плотницких инструментов покойный дедушка. Да и сам дед был добротен – росту почти огромного, в кости широк, несуетлив, рассудителен, строг, но справедлив. Бабуля была его полной противоположностью – маленькая, суетливая, болтливая и вовсе не строгая. Особенно с любимым внучком. Сколько раз выговаривал ей суровый муж: смотри, мать, испортишь пацаненка.
– Точно, – вслух подумал Федька, с удовольствием перебирая «струмент», – Это ты, дед, как в унитаз смотрелся.
Произнесенное слово «унитаз» напомнило об оставленном в квартире мертвом отчиме.
– Помянуть надо, – тихо сказал Федор самому себе. И матери громко, –Слышь, ма, куснуть бы чего, да это, за встречу не мешало бы…
– Когда крыльцо починишь – тогда и не помешает, – ответила она таким тоном, каким говаривала в детстве, когда речь шла о невыученных уроках и отложенной по этому поводу прогулке. Значит, и впрямь была рада, что приехал.
Однако радоваться ей пришлось недолго. Наспех подправив крылечко, сын в первый же вечер ужрался в мясо. Уничтожив припасенную матерью поллитровку, еще дважды мотался в сельпо за добавкой. Чуть свет потащился за опохмелкой. Обнаружив на двери магазина огромный кованый замок, двинул к местной знахарке, которая, помимо всяких лечебных травок и настоек, приторговывала самогоном. Этот пойло обладало поистине убойным свойством, и всякий, знакомый с напитком не понаслышке, предпочитал употреблять его строго на дому. И не мудрено – отключиться под столом куда приятнее, нежели под забором. Федька о чудесном сногсшибательном свойстве приобретенного зелья не ведал. Посему, приобретя у старушки внушительных размеров бутыль с мутной зловонной жидкостью, не отходя от кассы, вернее – от калитки знахарки, приложился к горлышку.
– Ух ты, ёптыть! – откашлявшись, восхищенно прохрипел он.
– Вещь! – добавил уважительно, прислушиваясь к тому, как адское самопальное бухло устраивается внутри пустого желудка.
После нескольких глотков Федор сообразил, что зря не прихватил с собой какой-нибудь закуски. Хотя бы кусочка хлеба с салом. Наверное, самогонке надоело тусить в желудке и она помаленьку рассредоточилась по всему Федькиному организму. Больше всего досталось ногам в стоптанном поддельном «Адидасе». Зловредная огненная вода так и норовила сбить их с пути истинного – ухабистой проселочной дороги, заводя в придорожные кусты, толкая на чужие покосившиеся заборы. А Федор, еще не оценив коварства мутной жидкости, всё искал у неё поддержки, то и дело прикладываясь к бутыли. Отхлебывал большими глотками, давился, кашлял, умолял дать сил подняться, просветлить разум, указать дорогу к старой дедовой избе. Но тщетно – не просветлила, не указала. Уползал Федька, не разбирая дороги, все дальше от домов, от тепла редких печных дымков.
Дополз аж до опушки леса, куда не наведывался уже много лет. Уткнулся в сосновые корни. И померещились ему, как в далеком раннем детстве, гадюки кусачие. Заорал Федя дурным голосом, отпрянул в страхе, ударил по корням-змеюкам первым, что подвернулось – бутылью с самогонкой. Жалобно звякнуло разбитое стекло, сухая лесная земля быстро и жадно всосала разлившуюся хмельную жидкость. А в руках у Федора оказалось грозное оружие – оскалившаяся сверкающими прозрачными зубьями розочка.
– Вот вам, гады, получайте, нате! – один за другим с ненавистью наносил он удары по змеюкам.
Те, осерчавши, набросились, крепко обвили запястье свободной руки, зашипели, грозясь пустить по жилам смертоносный яд.
– Врете, не успеете! – ударил первым Федор.
Разжались змеиные путы, потекла, впитываясь в мох, по проторенному самогонкой пути первая гадючья кровь.
– Так вам, бляди! – хрипло захохотал Федька.
Но тут на подмогу мелким гадёнышам подоспел большой гад. Даже не большой – просто огромный. Отделился от ствола ближайшей сосны, сам толщиной в ствол, и пошел на Федю. Медленно, пристально глядя в глаза, своими маленькими глазками, сверкающими на утреннем неярком солнышке, словно капельки сосновой смолы.
Перед глазами все помутнело, поплыло от животного страха. Замер Федька с розочкой в руке, не в силах оторвать от змея взгляда. И подполз гад, обвился вокруг шеи, лишая возможности свободно дышать. Размахнулся тогда Федор, вкладывая в удар все оставшиеся силы, вонзил стеклянные зубья в гадину. Фонтаном брызнула кровяка из проклятой твари. «ОН это был, ИСКУСИТЕЛЬ!» – молнией успело промелькнуть в бедном гаснущем Федькином мозгу. А спустя мгновение уж никто и не знал о том, что Федькин отчим мертвый валялся в московской квартире возле унитаза, вокруг которого змеился пересохший кровавый ручеек. Равно, как никто не ведал о еще не остывшем Федоре, лежащем в луже собственной крови.