R. Pashkevitch : Спойлер. Часть 1

«Я выполнял команды командира партизанского отряда.
Когда я видел одиноко стоящего человека, я представлял в нем „языка“, которого необходимо доставить в лес, связывал его и наносил удары по-партизански.»

А. Р. Чикатило







Быть съеденным в семьдесят лет — и то обидно, наверное, а меня вот съели в семь.
Всего семь, это мало.

Мои отец и мать об этом пока не знают, но догадываются в целом верно; ждать ясности им, как минимум, ещё дней десять. Наверное, я должен теперь их жалеть; но я уже и забыл почти, как это делается. Но не следует думать, что я такой бессердечный – в своё время вы обязательно меня поймёте.

Меня убил и съел — не целиком, но частично – обыкновенный россиянин лет сорока. Он не посчитал нужным представиться, а я не спросил.

Я заметил его ещё первого сентября, когда впервые пошёл в школу – новая форма кололась, букет казался тяжёлым, под сердцем образовалась область неприятной нервической пустоты. Не менее, чем за год до начала учёбы у меня в семье начались разговоры о том, насколько это ответственно и важно; адреналина было с избытком, и я очень остро воспринимал всё вокруг.

Одет будущий каннибал был как-то по-особенному неуклюже. Каждая вещь по отдельности была бы вполне уместной, но вместе они не складывались, словно одевался он не сам, а какая-то полуслепая властная бабка натягивала на него всё подряд, руководствуясь только погодой.
Его рот то искажался улыбкой, то сурово сжимался в прямую тонкую черту, глаза закатывались наверх, брови ползали по лбу несогласованными гусеницами, и казалось, что все эти детали лица пытаются убежать, расползтись по углам или спрятаться в редком сереньком ёжике, оставив в центре лишь розовую пустоту, лоснящуюся и бессмысленную.
Он ходил, скособочась, мелкими, быстрыми шажками, часто вертел головой, оглядывался вокруг, надолго замирал, становясь уставившимся в пустоту манекеном. Он не был смешон, только жалок и неприятен, и что-то в нём заставляло его обходить, пусть по слякоти и цепким кустам, лишь бы подальше.

Он смотрел, не моргая, на поток нарядных, бледных и собранных первоклассников с безопасного расстояния и мял в руках вязаную шапку.

До меня он никого не похищал, не решался, так что я был для него первым. Не знаю, был ли это хитрый расчёт или он импровизировал, но вышло у него всё как по нотам. Я, уже опытный школьник, проучившийся аж две недели, неторопливо шёл из школы домой. Он появился впереди, в десятке метров от меня, целеустремлённо направляясь к подъезду, потом стал суетливо что-то искать, добрался наконец до заднего кармана брюк, застёгнутого на маленькую пуговку, с трудом с ней совладал и вытащил связку ключей. Словно механическая лапа в игровом автомате, ключи зацепили и потянули за собой, почти сразу уронив, нечто, оказавшееся пачкой денег; человек, якобы ничего не заметив, уже заходил в подъезд, когда подоспел я и поднял деньги.

Отсюда я вижу — это было глупо и безответственно, но оттуда, из своих семи лет, когда все люди и предметы словно внутри мыльных пузырей, окружены радужно-золотистым сиянием, где всё правильно и легко — оттуда мои действия казались мне верными. И даже приподнимающими меня в увлекательной игре — взрослении — на ступеньку повыше.

Пачка грязной бумажной мелочи, сложенной вдвое и зажатой большущей канцелярской скрепкой… я не считал, но могу предположить, что на пару super-sized рожков с финским мороженым, тогда стоявших в верхней части моего личного списка ценностей, там бы хватило. Всё, что мне следовало сделать — это повернуться и пойти домой по людным местам, бросив свою находку на асфальт и тщательно вытерев руку; если ещё более практично и по-взрослому, то можно было бы оставить деньги себе, а по пути домой задержаться у заветного холодильника-прилавка.
Но я решил сделать доброе дело и теперь знаю, что жизнь иногда платит за добро в самой неожиданной форме.

Я побежал за ним (книги весело подпрыгивали в ранце за спиной), потянул на себя дверную ручку, погрузился в прохладный нафталинно-пищевой сумрак и замер; было тихо. Над рядами стальных почтовых ящиков горела слабенькая лампочка, зачем-то вымазанная белилами. Я направился туда, осторожно ступая на почти невидимые ступеньки. Деньги я держал перед собой на вытянутой руке, чтобы у их хозяина, если мы встретимся, не возникло никаких подозрений в моей честности. И мы, действительно, встретились — но не так, как я ожидал, всё обошлось без лишних объяснений.

Мой рот вдруг зажала твёрдая уверенная рука, она пахла рыбой и приторным женским парфюмом. Меня подняли вверх; я выронил засаленные десятки и начал отбиваться, колотя не успевшими затупиться краями новеньких каблуков по его ногам чуть пониже коленей. Несмотря на весь свой детский идеализм, принимать происходящее за шутку или игру я не стал. Думаю, я сделал ему очень больно: терпеть он не стал и, как следует раскачав, впечатал меня головой в ближайшую стену. Я помню отчётливый громкий хруст; боль разлилась, как кипяток из лопнувшего стакана, по левой стороне головы и уже начала охватывать плечо и затылок, когда я потерял сознание.

Я прожил ещё три длинных дня, сидя или лёжа у окна на потёртом паркете. Всё это время я ничего не ел, и даже вода в пластиковой бутылке появилась не сразу. Следует помнить, что я был слабым семилетним ребёнком с травмой черепа, и, скорее всего, с тяжёлым сотрясением мозга. Поэтому мои воспоминания об этих днях — мутные, отрывочные, похожие на ночной кошмар; что происходило на самом деле, а что было лишь галлюцинацией, мне неизвестно.

И даже теперь, когда я довольно хорошо вижу на несколько месяцев в любом направлении, многие вещи остаются загадкой.

Я пришел в себя в полной темноте; левая рука была привязана к туловищу, правая — свободна, а с ногами дело обстояло наоборот — правая была безжалостно перетянута в щиколотке чем-то металлическим, так, что нарушилось кровообращение и ступню я не чувствовал. Тошнотворно кружилась и болела голова — казалось, что она стала горячей, мягкой и распухла минимум вдвое. Осторожно ощупав рану, я понял, что на деле все не настолько ужасно, но и радоваться тоже нечему: слева над ухом, кажется, повреждена кость, там большая и очень болезненная опухоль, волосы склеены засохшей кровью. Говорить или, тем более, кричать не было сил, и я некоторое время просто лежал в темноте и прислушивался, но ничего не услышал; затем попробовал сесть, но не смог, и привела эта попытка лишь к тому, что я снова отключился.

Прошло какое-то время, и я очнулся, услышав музыку: ритмичная и смутно знакомая, она ухала за стеной в соседнем помещении и отдавалась в моей голове горячими толчками боли. Был день, и я смог осмотреться.
Я лежал на полу у окна в довольно большой комнате, там было не убрано, пыльно, повсюду валялся какой-то хлам. Посередине комнаты стоял на фанерном ящике телевизор, я мог видеть лишь его обратную сторону с разъемами, проводами и разными табличками на английском.
Каждая попытка пошевелиться причиняла боль. Я осторожно перевернулся на спину и почти сразу увидел под потолком, в углах и около люстры, несколько висящих в воздухе, вяло шевелящихся угольно-черных лент. Они напоминали водоросли или каких-то плоских червей, если такие бывают; во всяком случае, ничего хорошего в этом зрелище не было, наоборот, оно было угрожающе-неприятным. Рассудив, что скорее всего вижу галлюцинацию, я закрыл глаза, дожидаясь, когда кипящая волна в голове успокоится, и заснул.

Проснувшись, я сразу заметил, что мне легче: видимо, сработали огромные регенерационные ресурсы детского организма. Голова гудела и дотронуться до нее было больно, но этим все неприятные симптомы и ограничивались. За окнами было темно: проспал я долго, музыка больше не играла, зато в комнате теперь горела пыльная люстра — значит, кто-то ко мне приходил.
На ноге я обнаружил грубые, самодельные кандалы — две стальные скобы, соединенные болтами; к ним крепилась стальная цепочка, другой конец которой с помощью обычного навесного замка был подвешен к радиатору под окном. Цепочка определенно служила в своей прошлой жизни поводком для крупных собак. Разогнуть какое-нибудь из ее звеньев мне не хватило сил. Гайки, стягивавшие кандалы, были парными: одна ограничивала скобы по ноге, вторая – старательно затянутая – не позволяла ослабнуть первой. Без инструмента делать было нечего, но я все же потратил около часа на безуспешные попытки пальцами отвернуть их, пока в первый раз не появился мой враг.

Тогда он, по-видимому, вообразил, что он волк. Он появлялся, как обученная дешевым приемчикам стриптизерша — не сразу. Сначала распахнулась дверь. После многозначительной паузы появилась рука в длинной черной перчатке, с фальшивыми стальными когтями, сделанными из маникюрных ножниц; она долго ползала по дверному косяку. Затем, наконец, э т о т предстал передо мной весь — на четвереньках, в самодельном костюме из дерматина, какой мог бы получиться у Женщины-Кошки с по-мужски неуклюжими руками; вокруг шеи был обмотан отпоротый с дамского пальто песец, облезлый и жёлтый.

Теперь мне, конечно, смешно, а тогда я испугался и даже попытался залезть на подоконник, позабыв про цепь. Железо впилось мне в ногу, я рванулся, повис на оконной решетке, затем, осознав, что мой страх — бальзам э т о м у на сердце, обреченно сполз обратно на пол.

Он долго кружил вокруг меня и изображал, что принюхивается — шумно втягивал в себя воздух, украдкой на меня поглядывая. В воздухе опять появились ленты, и комната словно стала темнее и меньше. Их мельтешение приковывало внимание, и за действиями э т о г о я почти не следил, а зря: подобравшись поближе и воспользовавшись тем, что я отвлекся, он заверещал (неуместный получился звук и какой-то несерьезный) и ударил меня по лицу украшенной остриями рукой.

В последний момент я заметил справа резкое движение, рефлекторно дернулся и успел убрать голову, удар пришелся в плечо, и там появились три глубоких царапины. Меня словно парализовало на время, я не издал ни звука, просто сидел и смотрел на распухающую вспоротую кожу, голова начинала болеть с новой силой. Он тоже застыл рядом со мной, занеся лапу для очередного удара, скорчив какую-то неописуемую гримасу, наверное, она должна была выражать ярость, но выглядела довольно жалко, а когда потекла кровь, совсем немного, он, увидев ее, сразу как-то потерял остатки куража, и, поджав невидимый для всех, кроме него, хвост, поспешно ретировался из комнаты.



Самый страшный лес – берёзовый, прозрачный, пустой; самый страшный лес – неподвижный, окоченевший, мёртвый.
Деревья старательно сдерживают дыхание, чтобы не пошевелиться; они напряжены, раздуты, и если проколоть их бледную кожицу, хлынет чёрная кровь.
Я – странник в этом бескрайнем лесу, не всегда, временами; я жгу здесь костры, целуюсь с мёртвыми мышками, жалею их, бесцельно брожу по пепельному ковру из престарелого снега.
У меня была вроде бы лошадь, потом стала гнить, шкура её постепенно отвалилась бурыми корками, в глазницах заблестели черви, и ветер мог бы петь в её рёбрах, если бы здесь был ветер. Лошадь пугала меня, и, когда у неё наконец отвалились передние ноги, я убежал прочь, радостный, и ни разу не оглянулся.
Кое-что мешает мне жить, это поплавок, дешёвенький, пластиковый, неуместно красный в этом чёрно-белом лесу, он плавает в речке, лежит на боку, глупый, никчёмный. Обрывки лески не тонут в плотной воде. Копеечная вещица, ничего на такую не поймать. А здесь к тому же и рыбы-то нет. В речке пусто, только монеты на дне и могильные камни: зелёные, плюшевые.
Если бы не поплавок, я был бы спокоен.


Успокоившись и отплакав, я продолжил осматриваться вокруг и обнаружил вдруг среди прочего хлама в пределах досягаемости свой ранец – весёлого голубенького цвета, с неудачной попыткой китайского художника изобразить трансформера; у него получилось нечто неуловимо азиатское, но лишённое всякой харизмы.
Ранец был расстёгнут, вокруг него на полу рассыпались книги и всякая мелочёвка. На металлическом языке застёжки-молнии висел, прицепленный тонким проволочным кольцом, поплавок.

Мой отец приобрёл несколько лет назад дачу – половинку старого дома в соседней области, в относительной глуши, среди лесов и стремительно дичающих колхозных угодий. Там было ярко, пёстро, слишком много всего – неба, листьев, ветра, насекомых (некоторых я боялся просто панически), солнца и пустого пространства, всё это меня подавляло и раздражало, зато бездонными вечерами я, притихший, сидел и смотрел на неподвижный мир, понемногу осознавая его масштабы и равнодушную красоту.

В поисках занятия я увлекался то тем, то другим; в мое последнее лето настал черёд рыбной ловли. Занятие это, прямо скажем, так себе: жестокое и иногда немного кровавое, зато дарящее определённый азарт и приносящее пусть необязательно-иллюзорную в моем случае, но пользу – многочисленные соседские кошки явно были не против такого хобби.

Жил я с бабушкой, а роль канала связи с большой землёй, или, если хотите, некоего портала, в который помещаешь список желаемого и получаешь почти всё, что перечислил, играли мои родители, каждые выходные навещавшие нас. Теперь они были озадачены и покупкой всякого рода снасти для начинающего рыболова, причем покупать приходилось часто – леска цеплялась за коряги, рвалась, от удочки после похода по ельнику оставалось лишь удилище. Кроме того, я был почему-то уверен, что успех зависит в большей степени от удочки, чем от рыбака, и пытался попробовать различные варианты снаряжения, хотя результат был, как правило, скорее неутешителен.

Тот поплавок, выделявшийся среди своих собратьев размерами и убийственно красной полупрозрачной верхней половиной, был приобретён, наверное, случайно, за компанию. Он был заметно крупнее обычных поплавков, сделан с нетрадиционной аккуратностью и оснащён вместо привычных двух лишь одним отверстием для лески, в самом низу. Не знаю, было ли это специально или вторую дырку попросту забыли проделать. Так или иначе, поплавок не оправдал моих радужных надежд – он равнодушно-беспомощно плыл на боку по чернильной поверхности торфяного пруда, поскольку был великоват для стандартного свинцового грузила, и оно не могло его как следует притопить. Я опасался, что освещаемая вечерним солнцем рубиновая верхушка поплавка отлично видна из воды и может отпугнуть потенциальный улов – в общем, после одного лишь визита на пруд красивый поплавок был снят с удочки и занял место в специальной коробке среди прочих моих побрякушек, которые жаль выбросить, но применить как-то с пользой тоже не получается.

Потом, уж и не помню, кем он был прицеплен вместо брелока к связке ключей, а чуть позже я, изучая закупленные для меня к школе вещи, прикрепил поплавок к застёжке своего ранца (или портфеля, что звучит несколько благозвучнее). Вероятно, я уже тогда чувствовал, что поплавок мне когда-нибудь ещё пригодится.


Я сумел подтянуть ранец поближе к себе. Внутри лежали два учебника, три тетради, ещё дневник, а как же, и пенал с изображением Микки Мауса, который мне и в обычные дни казался излишне дурашливым и дошкольным, а теперь был вообще неуместен здесь, среди таинственно-грозного беспорядка в чужой враждебной квартире. Изучив всё это, я дал себе слово всегда носить с собой пассатижи или разводной гаечный ключ – если, конечно, такая возможность представится. Если я выберусь отсюда или, что вероятнее, если меня кто-то всё же спасёт.

Ничего полезного в портфеле не оказалось, даже линейка была деревянной, и я, помнится, очень переживал по этому поводу, хотя и не знаю, чем бы мне помогла в той ситуации стальная или даже титановая линейка. Я отцепил поплавок от портфеля. Стоило мне прикоснуться к нему, как тёплая волна окатила меня, я на секунду отрешился от непонятной и угрожающей действительности и сумел посредством этой пластиковой пустышки почувствовать некий отголосок того, чего мне тогда очень недоставало – родительской любви, словно поплавок существовал одновременно в двух реальностях – в моей теперешней, совершенно незавидной, и в той, куда я очень хотел вернуться, спокойной и безопасной.

С этой единственной вещью из моего привычного радостно-беззаботного мира я больше не расставался, постоянно вслушивался в прикасающиеся к поплавку пальцы, надеясь на повторный сеанс связи с Богом, папой или мамой – для меня в тот момент не было особенной разницы, с кем из них троих именно.



Временами я – специальный агент, затянутый в чёрное, остромодное; собран, изящен, быстр. У меня множество солнцезащитных очков, преимущественно почему-то женских, я меняю их по нескольку раз за день – мне нельзя раскрываться. У меня есть начальник – властный, даже жестокий, он сидит у меня в голове, молчит, лижет мне среднее ухо, а если мной недоволен — несильно покусывает. Есть ещё женщина – рыжая, в высоких военных ботинках, в поддельной коже; она, как и я, — спецагент. На её тяжёлой, туго обтянутой заднице отлично виден целлюлит – это выглядит гадко, я всё забываю ей об этом сказать, да она и не станет слушать.

Мы с ней всё время при деле: грабим банки, и денег у нас полно, организуем тайные встречи, сопровождаем разных шишек из Управления, проводим ликвидации, захватываем врагов в плен. Всегда всё делаю сам – она лишь выглядывает из-за угла, смотрит насмешливо, шевелит бровями, скалится, показывает разные вещи, постыдилась бы, сука, отвлекает, мешает. Но с ней ничего не поделаешь – она старше по званию.

Мы едим с ней постоянно таблетки, запиваем диетической «колой», от них щиплет язык, и становится легко, необычно. Не удивлюсь, если в них что-то запрещённое.

В моей и без того, как видите, напряжённой жизни кое-что не даёт мне покоя: это — поплавок, кричаще яркий, слишком очевидный, слишком блестящий. Я ношу его в кармане плаща, часто им любуюсь, рассматриваю со всех сторон, поворачиваю то так, то этак, раскачиваю его на леске, и мне хочется поскорее погрузить его в холодную воду. Я играю с ним, трогаю себя им в разных местах, смазываю подсолнечным маслом, ласкаю, подталкиваю, потом отбрасываю в дальний угол, опомнившись, и мне становится не по себе.



Продолжение следует.