Зипун : Причастие

Познакомились на премии Кандинского. Видок тот ещё, но чертовски красивая. Я стоял рядом с какой-то непонятной, невъебенной хуйнёй, именуемой диким словом – инсталляция, стоял и ахуевал от фантазии автора.
-Легион падших ангелов. Сибур Смолов. Он задвигал мне раз в неделю, всё остальное время ваял. Последний раз пришёл, выебал, оставил на холодильнике конверт и сиганул в окно на площадке. Двадцать этажей, словно вдоль по питерской… Простите. Я потом нашла несколько его зубов, при визите к маме сунула их в цветочный горшок… Я иногда приносила ему пообедать, всё-таки быть музой это не только трясти пиздой. Простите, я думала вам скучно.
-А что было в конверте? – мне нравился её запах, я думаю, тут дело не столько в парфюме, сколько в вопросе секреции. Проследила мой взгляд.
-Завещание! Меня зовут Ирма.

Лысый, как залупа портье выбежал из своего закутка, расшаркался перед Ирмой, подобострастно приложился к ручке в перчатке. Выйдя из лифта я невольно бросил взгляд в сторону окна.
-Сибур всегда был романтиком.

Некоторые двери внушают почтение и трепет яиц. Мы зашли. Тут же в коридоре она отдала должное моим. Когда она поняла, что я близок к выстрелу, сунула под себя руку, чуть повернула голову
-В висок, в висок! Убей меня, убей, аааа, оооо, чёртов подонок!

Блестел в полумраке паркет. Из мебели только огромная кровать у панорамы окна. Углы потолка мрели красной подсветкой. Попробовав принесённый ей херес, я утвердился в мысли, что Сибур был не столько романтиком, сколько долбоёбом. После второго бокала, я испытывал к Сибуру чувство глубокой благодарности… Минет оказался лишь прелюдией. Пизда была её фабулой, грот-мачтой! Было так хорошо, будто я уже умер. Она хрипела, тряслась и грызла мне ухо… По-видимому, я заснул с блаженной улыбкой на залупе.

Утром мы мыли друг друга в огромной ванне.
-Я буду твоей музой.

Неожиданный поворот. Прежде чем я успел ей что-либо возразить, принялась сосать мне пальцы ног.

-Мне не нужна муза!
-Не говори так, муза нужна всем, неужели у тебя нет мечты? – и снова принялась за пальцы.
-Я хотел бы ничего не делать, быть сытым, много спать, пить такой херес как у тебя… и иногда посылать маме с бабушкой орехи и конфеты. Они любят грецкие орехи, у них кроме меня никого нет.

К концу моего монолога она оказалась на мне верхом, задрала голову и захрипела…

-Пока я буду варить кофе, посиди у окна, я не люблю, когда смотрят. Заварка кофе так же интимна, как молитва или суходрочка. Ступай!

Мы сидели у окна и пили кофе с тонким запахом корицы. Немного шербета, немного помадки. Херес. Сёмга и авокадо.
-Сегодня тридцать первое число!
-Типа тринадцать наоборот?
-Нет! Типа все на баррикады!

…

Таксист слил нас на Пушке, когда толпа уже кипела, лаял мегафон. Толстый, в гандоне испарины, мусор, тужась, орал в матюгальник и махал рукой.
-Куда прёте, блядины! Ууу, блядюганы! Поворачивай нахуй! Кашалотов, ёб твою мать, поддай!

То тут, то там, живая серая цепь, выкусывала из разношёрстной, махающей плакатами массы, дёргающейся в агонии ненависти и страха, кусочек, прожёвывала и впечатывала его в открытую пасть квадратного дирижабля. Хрустнул фотоаппарат, владелец заблажил «Мы пресса. Мы пресса.» Но его тут же смял, прожевал строй, швырнул безвольной тряпкой об бок кунга. Крепко стоял строй. Ерошился мой затылок от его лютой отстранённости. Ирма раскрыла свою изящную сумочку, достала помаду, подвела губы. Тут же извлекла из сумки стальной шарик и рогатку. Посмотрела на меня, улыбнулась зло.

-Если муза никому не нужна, всё что ты любил когда-то, ветром унесёт!

И замедлилось время. Стальной шарик приковал мой взгляд. Неудержимый, пролетел он над мусорскими стеклопакетами, над дирижаблем, над растоптанной «прессой» и смачно вошёл в лоб всплеснувшего руками толстяка с мегафоном. Грохнулся мегафон к ногам Пушкина, ахнула и та и другая стороны. Миг тишины, миг давящей тишины, миг удивления, растерянности, только миг… Она всех обманула. Когда серая цепь дрогнула, масса попятилась назад, Ирма стояла между массой и цепью, между смертью и тленьем, смертельно красивая, зыбко-зыбко живая… Было так тихо, когда её разорвали. Народ растёкся, побросав плакаты, милиция испарилась. И пока не сняли боковое оцепление, в пропасти, между мной и Пушкиным, лежала мёртвая муза и второпях забытый мегафон.