дважды Гумберт : По-большому

Между ужином и отбоем был час досуга. Пациенты бродили по коридорам, глазели в телевизор, терзали коробочки с кнопками. Постепенно у Сиракова выработалась привычка ходить в этот час по-большому. Но не в общую уборную, где неуютно пахло хлоркой, из оконных щелей сквозило и помойная ёмкость была утоплена в пол, как казенный предмет, единожды поставленный на свое место. Сираков проходил по коридору до самого конца и замирал у мутного стекла, за которым бежала искаженная жизнь большинства. С независимым видом он ждал, когда из одноместного туалета для персонала выйдет лысоватый врач Жириков. Этот был слишком рассеян, чтобы запирать за собой дверь на ключ. Сираков быстро занимал его место и запирался. На внутренней стороне двери был прикреплен портрет певицы Мадонны. Запах фекалий Жирикова был основательно сдобрен запахом хвои. Ободок унитаза был мягкий и бахромился, как шляпка груздя. Сираков спускал штаны и приятно проводил некоторое время. Даже если сильно стучались, он никогда не открывал. Опорожнившись, он еще долго сидел и полизывал кафель. Было спокойно. В голову, затуманенную медикаментами, приходили идеи, воспоминания, четверостишия. Он срал, как нормальный человек. Но подходил к дефекации как к ритуалу.
Почти всё, что в этот момент приходило ему в голову перекликалось и рифмовалось с низменным телесным отправлением. Однако приподнятое настроение, физиологическое по своей природе, легко восходило к сознанию превосходства и причастности к какому-то важному общему делу. Говно, спускаемое в сливную дыру в самом конце сеанса, уже не было просто говном, а говном особенным, неповторимым, смыслоёмким. Это было его послание миру. Это был его полновесный вклад в прогресс человечества. Его дань судьбе. Ведь ни одна брызга говна не пропадает бесследно. Умрет человек, померкнет солнце, схлопнется вселенная, а говно – говно останется говном. Если бы Сиракова разбудили посреди ночи и спросили: что есть Бог? Он как на духу бы ответил: Бог – это всё говно человечества. А человек – суперзвезда, апофеоз зиждущей силы говна. Знают ли люди о том, что живут только затем, чтобы срать? Расскажешь – ведь не поверят. Кто-то, конечно, догадывается, ненароком или украдкой. Но кто больше Сиракова посвящен в эту последнюю тайну? Кто может, как он, срать с таким знанием дела?
Сегодня обычным порядком Сираков запирается в туалете, заговорщицки подмигивает плоской Мадонне и прихлобучивает унитаз. Мадонна смотрит на него, как на героя, с ужасом и надеждой. Дура! Не сомневайся, всё будет путём. Говно знает путь. Всемирная канализация, эта вершина инженерной мысли, соединяет все головы и жопы в одну глобальную Головожопу. Все говностоки интегрирует Божественный план. Надо только расслабить сфинктер – и ты уже не один. Мадонна стыдливо отводит глаза, никнет лицом, приседает на корточки, дуется и мелодично пердит. Сираков блаженно жмурится и погружается в воспоминания.
Вот ему десять, он в пионерском лагере. У него страшный понос от зеленых сосновых шишек и лесных ягод. Все пацаны ели шишки и ягоды, но только он один не может уснуть от невообразимого телесного дискомфорта. Несколько раз за ночь он вскакивает с постели, крадучись, выбегает из домика и в ужасе мельтешит на край территории к отхожему месту. По аллее мечутся тени деревьев. Невеселая луна освещает маленького мученика. Мрачная коробка сортира источает зловоние. Внутри совершенно темно, и смрад, кажется, можно пощупать. Там, под скрипучими скользкими досками, самое сердце зловония. Там, прижатый к земле своей массой, переливается, чавкает и ворочается Говновик. Не сразу Сираков уяснил, с кем имеет дело. Поначалу он очень боялся, что кто-нибудь из пацанов заметит его ночные метания. Что вдруг из-за дерева ринется зверь или маньяк. Но все эти страхи были пустое, надуманное в сравнении с Говновиком. Он оживал, раскрывался лишь ночью, когда никого рядом нет. Разлеплял червивые веки и взглядывал сквозь дыру множеством проницательных юрких глаз. Приливал всей своей жижей, тянулся, но не дотягивался до оконечности человека. Сираков столкнулся с Говновиком глазами, когда вся пионерская правда ушла на подтирки. Говновик замерцал, улыбнулся, хлопнул себя по пузу и тяжко вздохнул. Как зачарованный, до самой побудки мальчик стоял и сидел, тужился и дристал на своем эшафоте. В голове у него звучал тихий и страшный голос. Звал к себе, жаловался на одиночество, задавал загадки. Властный и вкрадчивый голос говна. А поутру Сиракова комиссовали с диагнозом острая дизентерия.
Сираков открывает глаза. Он посрал. Но никуда не торопится. Здесь всё в порядке с туалетной бумагой. Плотный рулон на штыре едва почат. Был период, когда Сираков боялся говна и испытывал к нему непобедимое отвращение. Даже смешно сейчас вспомнить: для того, чтобы нормально посрать, ему приходилось выпивать полбутылки водки. После женитьбы у него стали случаться тяжелые недельные запоры. Он был вместилищем говна par excellence. Временами оно составляло две трети его веса. Но даже забитый говном по горло, он и мысли не допускал об искусственном прерывании запора. Малейшее заикание о клизме встречало в нем яростного противника. Решение пришло с неожиданной стороны. По работе он часто бывал на кладбищах. Однажды ему приспичило среди белого дня, а вокруг были только кресты да оградки. От сильного низменного позыва на лбу выступил пот, ноги сами собой подкосились. Сираков понял, что сейчас его разорвет, как перекаченный мяч. Но такова была воля начинявшей телесный низ непостижимой стихии. Покачиваясь, как человек, которому выстрелили в живот, Сираков побрел среди чуть припорошенных снегом могил. Наконец, сдался и присел на бугорке, не обнесенном оградкой. Говно подступало из самых глубин, вяло и неохотно. Ярко светило солнце. Кричали вороны. Ледяной ветерок оглаживал зад.
- Что, мил-человек, несладко тебе, несподручно? – вдруг раздался иронический голос.
С большим трудом Сираков сдержал свой негодный порыв и натянул штаны. Заблокированные нечистоты вспыхнули в нем адским пламенем. Голос шел, словно из-под земли, но приглядевшись, Сираков различил за решеткой соседней могилки зыбкую, полупрозрачную тень. И чем пристальнее всматривался Сираков, тем более явной становилась внешность моложавого старца с золотистой бородкой окладом. В белом распахнутом тулупе и в валенках, с непокрытой светлой головой, старец казался плоским, написанным поверху, пришитым к реальности. Сам весь четкий, новенький, выпуклый, на заглядение, точно финифтяной.
- Так ведь моченьки моей нет, батя, — признался Сираков. – Что тут поделаешь?
- А ты для начала встань на колени, — приказал старец с лукавой усмешкой.
- Как же срать на коленях? – в недоумении воскликнул Сираков, но подчинился.
- А теперь хорошо помолись. Господи милосердный, я верный говнарь твой. Да избави меня от бремени тяжкого, от скверны неистовой. Дай слиться с твоей благодатью.
Обмирая, Сираков забормотал слова странной молитвы. И чудное дело – стал испражняться. Но не вовне, как это принято у всех организмов, а внутрь. В нем словно выбило тайное, самое распоследнее дно. И необычайная легкость, лепота наполнила всё его тело. Он вскочил, побежал, почти не касаясь земли. Всё блистало и пело. Сквозь умиление окружающий мир показался раскрывшейся раковиной. Снег был чистый, как жемчуг. Только там, где он только что стоял на коленях, сверкнул крохотный лепесток золота.
- Кто ты, дедушка, кто ты? – спросил Сираков, но фигурка уже развеялась. Впрочем, Сираков и сам знал ответ: Ты Золотарь, ангел небесный! Спасибо! Верую, Господи!
Сираков шепчет слова молитвы, тщательно подтирает зад туалетной бумагой. Как всегда, три сложенных вчетверо обрывка. С того самого случая, он стал религиозным человеком. И запоры прошли. Стул стал на зависть – компактный, густой, орнаментальный, с хорошо различимым здоровым духом. Да, такое говно достойно музейной экспозиции. И всё чаще Сираков стал находить в своем кале драгоценные камушки, золотые пластинки и катышки. Человек совершенно не жадный, он с легким сердцем дарил, раздавал сокровища, выковыренные из говна. Жене, друзьям, сослуживцам, просто понравившимся людям. Вот и сегодня во время прогулки по парку возле лечебницы Сираков почувствовал близость Золотаря. Мудрый старец мелькнул за деревьями и даже, как показалось Сиракову, помахал ему рукой. Но подойти к себе ближе не дал – тут же прикинулся хмурой ёлочкой. Что ж, Сираков не ропщет. Его вера еще не достаточно крепка. Он еще не готов сублимировать в полную мощь. Но само явление чудного старца, похожего на аппликацию, всегда обещало приятный сюрприз.
Сираков нагибается над унитазом и осторожно указательным пальцем разгребает свой кал. Ого – да тут настоящий самородок! Тускло-жёлтый жёваный камень, извлеченный из говняного кренделька, больше всего похож… Ну, конечно же, больше всего похож на кусок говна. Но от этого неблагодарного сходства его ценность нисколько не уменьшается. Сираков тщательно упаковывает самородок в заранее приготовленный тряпичный мешочек. Достает из кармана ручку и выводит на клочке туалетной бумаги:
По большому пути,
Как по острому краю,
Нам с тобою идти
К заповедному раю.
Заворачивает мешочек в бумажку. После чего, спускает воду и со счастливой улыбкой провожает свое говно. Audieu, la merde!
С той же блаженной улыбкой Сираков выходит из туалета и идет в другой конец длинного коридора. Здесь в ординаторской висят халаты от персонала. Замка на двери нет, только задвижка.
Пусть говносоциум его не оценил, не понял. Пусть от него, морща носы, все отвернулись. Пусть его бросили в это унылое место, где кормят дерьмом и шпыняют таблетками. Он все равно найдет того, кто заслуживает благодарность. Он подарит свой самородок смешливой прыщавой сестричке Кате. Она с ним ласкова. Вполне может быть, что она втайне хочет его как мужчину. А что – чем черт не шутит? Лёгкое сердце, Катенька будет удивлена и рада, когда завтра утром найдет у себя в кармане подарок от незнакомца.