Шизоff : Тургенев бы плакал (ч.3 условно финишная)

13.
Утро выдалось крайне неважным хотя бы потому, что тайнообразующе перешло сразу в день, чего в размеренной жизни Пискунова давно не случалось. Он с немалым удовлетворением отмечал свою склонность к режимам и схемам, привносящим в жизнь необходимую долю разумного рационализма и уверенности в собственных силах. Нынче же ощущалась нехватка сил, уверенности, а уж разумного рационализма и вовсе кот наплакал.
Например, смущали конечности. Те, что снизу. Сам он, Дмитрий Александрович Пискунов, безбожно потел, а в ногах свил гнездо нелогичный и мертвенный холод. Из гнезда чирикало острым. То в неразумную голову, то куда-то в живот, а порою клевало в отвратительно слабое сердце, и уже не морозец, а боль, которой Пискунов не любил и боялся. Инженер опасливо прислушивался к всполохам организма, и понимал, что на смену цельности пришёл болезненный хаос, он разъят на запчасти, вся механика летит к чёрту… А где ж, кстати, чёрт?!
Характерной чертой Дмитрия Александровича являлась непоколебимая уверенность, что во всех его бедах виноваты кто-то неправильные извне. На данном базовом постулате строились всё мировоззрение, от этой печки танцевали все выводы и концепты. Случись что, и он первым делом начинал искать виноватого. Находил. Бывало, что и сердился, но чаще прощал. В силу душевной доброты и смирения. Мир вокруг оказывался в привычно ущербен, а он, Пискунов, преодолевал мир. Скорби уходили на второй план, оставалась нежная грусть и сознание превосходства. Дмитрий Александрович искренне любил себя за природное совершенство. Забавно, конечно, что поднять на ноги совершенное существо способна лишь мысль о бесах, но именно она и вынудила Дмитрия Александровича прервать подсчёт дохлых пульсов.
Не имеет смысла подробно разбирать маршрут похмельного ангела. Путь был труден, а итоги двусмысленны.
На сей раз виновный по умолчанию просто сгинул. Так же неожиданно, как тогда появился. Его не оказалось ни во дворе, ни в тёмной веранде. Он не притаился в ивовых кущах за серым забором. Дьявола не оказалось нигде. Пропал, испарился. Браня себя за романтическую поспешность, старик вернулся в дом. Папки на шкафу не нашлось. Сумка с веранды исчезла. В наличии имелись скинутые на пол портки и футболка. Похоже, что владелец без особых сожалений расстался с тряпьём. Потрясённый открытием Пискунов не мог понять, каким боком теперь повернулась к нему жизнь, отчего вдруг расстроился, и похмелье стало невыносимым.

14.
Телевизор привычно ожил, будто и не было грозы, словно никто не уехал и всё в порядке: в Перу снег, Польшу с Германией затопило, но это чепуха, а вот в Питере – саммит. На экране появилась пара деловитых и основных, один другого конкретнее, и стали наперебой жёстко изъявлять, констатировать и выражать волю. Дмитрий Александрович в который раз ничего не понял, и кто есть кто, и кто из этих двух кто едет на саммит. Или, скорее, летит. Летит надо думать, хотя пустили новый поезд, скоростной, мечту, а не поезд, и в свете этого могут, конечно, и ехать. Один полетит, а другой… «Да пошли бы в жопу!» — скоропостижно озверел Пискунов и выключил ящик. Дрожащими от злости пальцами подкрутил радио. Полная, судя по голосу, дама с горечью рассуждала о простатите. Впрочем, жалость к вышедшему в тираж мужскому племени неуклонно скатывалась в непристойную эйфорию по поводу чудо-мази, от которой не только бежит простатит, но встаёт на место принципиально весь органон. И не только у старых пердунов, а у всех всё стоит, включая детей и женщин. Жизнерадостное бульканье полной дуры окончательно довело: Дмитрий Александрович выругался в голос по матери, а затем сходил к заветному шкафу, скрутил в иностранных буковках пробку, и прямо там, в тёмных сенях, залудил из горла. Пару глотков всего, но в разрез этике и морали.
Что-то угодило не туда, закашлялся до хруста в мозгу. Зато когда промокнул рукавом усы, утёр слёзы, то почувствовал, как отпускает. И голову, и сердце, и там где таится скрытый враг-простатит. Сработало круче мази. Поправленный бездумно захватил данайский дар в избу.
Странное дело, но Дмитрий Александрович на фоне всеобъемлющей любви к себе прожил настолько лишённую здравой критики жизнь, что вообще не мог себя представить со стороны. Чужое мнение мало его волновало, потому как он был с ним заведомо не согласен. Собственное же отношение, которое всякий разумный человек поименовал бы «блаженным идеализмом», а то и грубее, вылупилось естественным образом из той скорлупы, которую он, Пискунов, всю дорогу в себе сам и наращивал. Скорлупа оказалось на удивление прочной при заданной тонкости. В состав входили: отстранённость, равнодушие и бессовестность в крайне запущенной форме. Те самые качества, которые он приписывал окружающим людям, но упорно не желал признавать. Смирение, кротость и знание жизни – таковой представлялась формула кокона инженеру. Ингредиенты убойной смеси предательства виделись ему элементами философского камня.
Принявший на грудь Пискунов жрал и злился. Более того – он был в ярости, Пискунов. От холодной баранины в гадком жире, от сивушной дряни с подлым названием, от вязкой тишины и приступов честной мысли. Мысль назойливо мельтешила в недобитом мозгу, зудела тем навязчивым гнусом, приноравливалась как бы куснуть неожиданно и побольней, а он не имел сил отбиться…

15.
«Ты – старый и вздорный дурак, Пискунов, — прокурорским голосом чеканила обнаглевшая правда, — Чего тебе не хватало, а?! Приехал к тебе в кои веки человек, и не просто хрен с бугра, а родня, можно сказать из ближнего круга, из твоих непосредственно органов, где теперь простатит, а тогда всё кипело, помнишь?»
«Ну, прямо уж кипело, — засомневался обвиняемый, — так…»
«А ты не перебивай! – повысила голос совесть, — Поздно пить боржом, знаешь ли. Хотя, пей ты, скотина, боржом – не сидел бы здесь мерзостью запустенья!»
« Чего это мерзостью?! – возмутился было Дмитрий Александрович, — Я его не звал, принял, кто ж знал что так выйдет…»
« Опять двадцать пять: не знал, не понимал, не при делах. Всю жизнь, подлец, мычишь, а не телишься! Мужик ты, или как?! То, что жена с тобой таким жить не может – это понятно, она на то и немощный сосуд, чтоб его наполняли и обращались по возможности бережно, а такой, как ты есть, чем наполнит?»
«Позвольте! – вскинулся экс-мужик, — А то, что приезжало, оно как? не я нажил?!»
« Воот! Дошло, наконец. Сам признаёшь, что поучаствовал и вложил, так сказать, нечто. Ну да по твоим меркам это был просто несчастный случай, не иначе. Только ведь незнание закона не освобождает от ответственности, вот оно как, милейший Дмитрий Александрович, такие дела».
«Да за что ж отвечать, — плаксиво парировал Пискунов, — Чего я им сделал?»
«Именно – что. Ничего. Ты ничего не сделал, кроме как выдавил по молодости, между делом, из себя это физиологичное нечто, случайно вовремя и к месту, а дальше хоть трава не расти. А он вырос, сгусток этот. Не как трава даже, а сорняк. Хорошо ещё, что не выдрали и не потравили, у вас с Ангелиной ума бы хватило, гуманистов… Да чего там, дело прошлое, столько воды утекло…»
« Да уж».
« Ты не поддакивай, Пискунов! И на рюмку-то не косись, тебе уже хватит, а то коли вчера не помер, так оно дело наживное, особенно в твои годы. Помрёшь на раз, и никто не узнает, пока сладкий дух до соседей не донесёт. Рыбный такой душок, только с корицей. Чего побледнел? Страшно? Это хорошо, что боишься, мало тебя пугали, совсем обленился душой, паразит. Да и какая душа, один пар в тебе, в лучшем случае дисперсия или взвесь…»
Голос обвинял, пугал, издевался. Вконец запутанный инженер утерял стройность мысли, и чуть ли не плакал от доводов и аргументов. Хуже всего, что за аргументами должны непременно следовать факты, самая упрямая и несговорчивая вещь на свете, а …
«Э-э-э! Позвольте! А где факты? Какие ваши доказательства? Нуте-с, будьте так любезны, попрошу, извольте!»
«Да ты сам вылитый артефакт, — явственно пробасил голос откуда-то сзади, — Эк тебя разбирает».
Пискунов испуганно обернулся и наткнулся взглядом на факт.
Факт не выдержал взгляда и рассмеялся.

16.
Дмитрий Александрович раздумал сердиться, хоть и просидел четверть часа с офицерской спиной и гордо вздёрнутым профилем. Беглец равнодушно пояснил, что прокатился в город по делам, что будить пьяницу дело неблагодарное, лучше пива привезти, но пива теперь отец не получит, потому как за окном три часа по полудни, а он, папаша, уже в дрова, притом абсолютно бессмысленно и беспощадно, как русский бунт. Возражать не имело смысла. Да и сил не хватало. Пискунов изнемог в борьбе с голосами. Посему он безропотно дал проводить себя до тахты, уложить, накрыть пледом. Затем Дмитрий Александрович легко провалился в сонный вакуум, пространство без свойств, движенья и боли. Возвратил же на грешную землю его совсем не жестокий сушняк, а вариации Брамса.
Разбуди Пискунова выстрел из ружья, так он удивился бы меньше. Подсознательно он готов был дождаться от сына поножовщины или пальбы, но вот раздумчивой грусти на тему Шумана – никак. Дмитрий Александрович недоверчиво дослушал шумановский экзерсис, с изумлением признал следующего по пятам Генделя, а на Паганини определённо не сдержался, зашевелился, и двинул на звук.
Теперь уже он стоял за спиной. Спина что-то печатала на компактном приборе, параллельно угощалась пивом и классикой, а потому оставалась безучастной к сомнениям постороннего наблюдателя. Или притворялась. Нарочито одинокой казалась эта спина, характерно нелюдимой какой-то. Знакомой до тошноты. Пискунов осторожно прокашлялся, и мгновенно вариация на тему одинокой спины сменилась привычной распущенностью:
-- Уж полночь близится, а Германа всё нет… Прочухался?
Дмитрий Александрович кивнул в закурившее лицо, неприятно поражённый метаморфозами. Нажатием кнопки умер деликатный Брамс и бездарным Фениксом народился хам и эклектик.
-- Что суровый такой, отче? Штормит?
«Начинает, — досадливо пронеслось в голове, — твоими молитвами, сынок». Общаться катастрофически расхотелось. Зря пришёл. Мираж, надувательство, клоунада…
-- Алло, гараж!
Похожая рука пошло щёлкнула пальцами перед носом. Дмитрий Александрович ощутил неприятное желание сломать эту руку. Оторвать к чертям. И надавать по дымящейся наглостью морде!
-- Юпитер, ты сердишься, а значит ты не прав! Точно говорю. Чего такой нахлобученный, а?
Пискунов почувствовал, как в желудке, слабом, отравленном тошной мутью что-то разом окаменело, заледенело, и вдруг это что-то поползло вверх, колом, безудержно и фатально:
-- Я тебя, засранец, вчера по-хорошему попросил. Как человека. Иметь уважение. Не можешь? Ладно. Больше не попрошу. Хочешь — живи, не хочешь — уматывай. Пей, матерись, хоть дом подожги. Со мной. Но я тебе так скажу: не хами. В морду дам. Понял?!
Высказался, спустился неторопливо с крыльца, одел боты. Гроза не гроза, а поливать растения надо. Вода, она успокаивает нерв. «Завтра война, а хлеб сей».
Мудрая поговорка мелькнула в сознании тёплой искрой, а затем холод в животе стремительно почернел, и заполнил огородника всего, без остатка.

17.
…за полярным кругом не только ночь, там и лето бывает, а летом жара. да ещё какая. и будет жара, коли солнце с неба не сходит совсем днём и ночью. луна с ним соседствует, этакий казус. а северное сияние можно увидеть и днём, но впечатление, ясно, не то. странно видеть весь набор разом, особенно если в три ночи, а солнце лупит в глаза. и уж полная дичь с этими всполохами, рехнуться можно. там вообще дурдом. лёд в тундре на глубину штыка. сама тундра цветёт что твоя клумба, а внутри морозилка. речки на метр прогреваются где-то, а дальше – тот же лёд сплошняком, нырнёшь сдуру и если черепушку не раскроишь, то чувства сильные испытаешь. нет, ладога совсем не такая, хотя тоже с сюрпризами, что уж там. да, ещё комарьё и гнус, это мрачный мрак, вот уж точно. зимой? мороз там зимой. такой, что водка густеет, но водку там мало кто пьёт, её из нефти гонят, вонючая, дурная, а градусы по нулям. отходняк присутствует, как без него. народ пьёт портвейные вина. раньше, конечно, так было, сейчас не в курсе, давно уже с тех мест. что ешё? да много там всего, смешного и дикого. лагерь проезжали. размером с хороший город. поезд ночью идёт, медленно, целый час пилишь, а светло как днём. нет, не солнце. прожекторы. народ? хороший народ, большинство химики, потом остаются. привычка. чего хорошего? много чего. вольных тоже хватает. вон был армянин, чистокровный, породистый. спрашивали: ара, каким тебя ветром занесло? он водила на камазе, часто в магазин посылали, когда в тундре утюжили. триста километров туда-сюда за коробкой чернил, вот так. но там ещё вертолы, это их тема, как и со спиртом. ну, так он и рассказывает, армянин, что уже лет пятнадцать, как калымит. квартиру в ереване купил матери, дочке в москве, сыну в питере, машины всем. чего ещё надо, спрашиваем, валил бы в горы, вино пить и шашлык кушать. задумался, потом говорит: скучно там. узко и вверх. тут из края в край воля. сам смеётся. что я там делал? работал. был и такой проект. заработал чего? сломанные рёбра и хронический гайморит. в один день. сунул голову в родник, чтоб не тошнило от рёбер, а вода ледяная. полегчало, помнится. потом, правда, по сорок проколов в каждую ноздрю, а в итоге лоб долотом распахали. да и то слава богу, что не кинулся. глаз выворачивало, миску гноя слили, ещё немного и в мозг. тогда крышка. хуже было, когда дубль замаячил, но это уже другая авария, позднее, на диксоне. там? вот там зимовал, вахту заступили с одним дятлом. веришь, пить устали. спирт. а смешное там – ссать ходили с ракетницей. все мои соседи – белые медведи. они любопытные, подползают к самой вышке, но огня опасаются. вот такой с ними карнавал и фиеста. страшно, конечно, поначалу, потом привыкаешь. да чёрт бы с ними, мишками, вот с напарником вилы рисовались натуральные. злее твари нет, чем лучший друг, особенно когда запакованы оба в бункере, и всю дорогу вас только двое. на ферзя меня чуть глазом не одел, с тех пор сторонюсь шахмат. да нормальный он был чувак, царствие небесное идиоту, просто в таких местах лучше одному, хоть и труднее. с ума сойти? можно, конечно. если полный кретин, и с амбицией. но это лучше, чем убить. я так думаю. там чего заработал? ничего, жив остался. почему диксон? далеко, крайняя точка, север. зачем крайности? вряд ли ты поймёшь, без обид. а что тут объяснишь…просто бежал…

18.
Голос обволакивал съёженного в комок инженера. И если поначалу Пискунов ощущал себя жалкой математической точкой, никак толком не ощущал, разве что сгустком плотного холода, то теперь он жадно наливался вибрациями, прожорливый до тепла и света, как чёрная дыра, загадочных свойств антитело. Дмитрий Александрович смотрел передачу про дыры, и хотя мало чего понял из лекции, был впечатлён. Излагал, помнится, некий английский физик, ущербный паралик, вот он-то и стал главным сюрпризом. Безвольное тело в каталке, перекошенное лицо, электрический голос. Овощ не имел ничего своего, но излагал теорию расширения вселенной. Крепкий старик с брезгливым ужасом слушал монстра, и тогда ему пришло в голову, что только вот так, будучи выброшенным за пределы естественной жизни, и можно понять эти дыры, в которых нет ничего, кроме вселенского голода. Насытившись, дырки имели тенденцию к взрыву, и при всей некрасивости поведения, именно эта космическая тошнота обеспечивала непрерывный процесс расширения жизни. Фамилии страстотерпца он не запомнил. Хокинг, уточнил сын, Стивен Хокинг, и он с удивлением согласился, начиная сознавать, что не просто слушает, а давно уже сам говорит, задаёт вопросы, и сразу почувствовал, что немного вырос и оттаял под пледом.
Спать не хотелось. Выдернутый с гряды, затащенный в избу, уложенный, убаюканный низким речитативом, старик будто выпал в детство, далёкое и блаженное время, в котором даже страхи смешны, а жизнь бесконечна. Однако и дежа вю вызывало скрытый протест: благосклонно принимающий заботу, испуганную возню и внимание, Дмитрий Александрович категорически не желал вторично проснуться от симфонии с обмороком или кончерто гроссо с инсультом. Нежданного слабого детства хватало на сказки, но не более того. Пискунов задним умом понимал, что припадок сослужил странно добрую службу, и теперь он кругом прав.
Может диктовать.

И капризничать.