Шева : Геннадий

Человек Борис Устинович Рашко был непростой.
Оно и понятно, — с его-то актерской славой! Хотя внутренне уж он то прекрасно понимал, что ему просто повезло. Вон — актеров сколько! И еще больше желающих ими стать. А прорываются наверх — единицы.
Вот и он. Играл в спектаклях, в кино, — на третьеразрядных ролях, а потом вдруг — бах! Сериал, в котором он снялся, в одночасье сделал его знаменитым.
Народным любимцем, можно сказать.
Казалось бы — и выглядел он не очень презентабельно. Невысокого росточку, можно даже сказать — маленький. Весь из себя такой колобок.
Лопоухий, что сразу бросалось в глаза. Но симпатичный. Вернее, обаятельный. Знаете, есть такие люди, — посмотришь на человека, и сразу чувствуешь, что располагает он к себе.
Одни говорили, что он похож на де Витто, другие сравнивали его с Евгением Леоновым.
Его узнавали на улице, незнакомые люди подходили с просьбой взять автограф или сфотографироваться. При этом обычно они норовили по панибратски приобнять его, что Борису Устиновичу совсем не нравилось.
Но — приходилось терпеть. Такова изнанка актерской знаменитости и народной любви.
Эта самая любовь едва его и не сгубила.
Женщины и алкоголь стали обратной стороной славы и двумя гирями, одно время целеустремленно тащившими Бориса Устиновича на дно. Житейское, разумеется.
М-да. Кто прошел через эти Сциллу и Харибду, тот поймет. Кого эта чаша миновала, пусть перекрестится.
Так вот, нашел таки в себе силы Борис Устинович вырваться из когтей блуда и объятий змия, и вернуться к нормальному, здоровому образу жизни.
Послал он куда подальше друзей-приятелей-собутыльников, паразитировавших на его известности и деньгах. В том же направлении нестройной веселой колонной двинулись и многочисленные блядюжки-халявщицы.
И остался Борис Устинович один.
Сначала он умиротворенно отдыхал от бурного периода своей жизни.
Придумал даже теорию — как жить.
А очень просто. Не надо общаться, кроме как по работе или бытовым нуждам, с людьми. Общаться — в смысле дружить, душу раскрывать. От этого одни беды только. А кайф жизни надо получать от неодушевленных вещей.
Вот, например, купил ты груш хороших. Съел ты эту сочную, ароматную, сладкую мякоть, — кайф?
Кайф.
Шашлычка отличного откушал, или цыпленка табака превратил в грудку обглоданных косточек. Кайф? Кайф.
Пробежечку по парку сделал, руками помахал, а потом — в душ, да полотенечком растерся хорошо. То-то!
А книгу хорошую почитать, фильм посмотреть, музычку послушать, за футболистов, непутевых, но родимых — поболеть.
Но через некоторое время вдруг ощутил Борис Устинович, что все-таки чего-то, а может быть — кого-то, не хватает.
И загрустил.


…Познакомились они случайно.
Погожим сентябрьским днем Борис Устинович сидел на лавочке на Гоголевском бульваре, любуясь яркими красками постепенно набирающей силы осени.
На другой конец лавочки кто-то сел. Был этот кто-то, как сейчас модно политкорректно говорить, — афроамериканец. Негр, одним словом.
Выглядел он очень даже импозантно. Легкое демисезонное пальто с зеленоватым отливом, длинноносые лакированные полуботинки, дорогой темно-зеленый галстук под цвет пальто. На манжетах рубашки скромно поблескивали запонки Dupont.
Глаза у него были маленькие и близкопоставленные, но вот нос…
Как говорится, этот нос был всем носам нос! Крупный, длинный, он был похож на форштевень какой-то бригантины. Особенно на фоне маленькой пипы Бориса Устиновича.
Мяч от игравших неподалеку двух девочек неожиданно отскочил в их сторону.
Борис Устинович и негр одновременно приподнялись, чтобы споймать мяч. И поймали. Вдвоем. Посмотрели друг на друга, улыбнулись…и познакомились.
Негр представился. Имя его было длинным и неудобовыговариваемым, но отдаленно напоминавшее наше — Геннадий. Так что через какое-то время Борис Устинович попросил у собеседника разрешения называть его попросту Геннадием, на что тот сразу же согласился.
Геннадий был одинок в Москве так, как только может быть одинок человек в пятнадцатимиллионном мегаполисе. Где он для всех — никто, и говоря по-русски, как он сказал, коверкая слова, с горькой усмешкой, — Наху никаму нинужн.
Да еще цвет кожи, вызывающий глухое, скрытое, а иногда и не очень скрытое неодобрение окружающих.
- Как у вас любят говорить, — понаехали тут! — с той же невеселой улыбкой сказал Геннадий.
Приехал он в Москву недавно, по дипломатической линии.
- Кстати, наше посольство — посольство Кении, находится здесь неподалеку, — в Лопухинском переулке, — сказал он.
- А не выпить ли нам по чашечке кофе? – вдруг предложил Борис Устинович. Геннадий, явно обрадованный приглашением, с радостью согласился.
Вот так и началась их странная дружба.
Геннадий много рассказывал Борису Устиновичу о своей родине. В жизни, вообщем-то, ему очень повезло.
Ведь родился он не в городе, а довольно далеко от Найроби на ферме, где жили его отец, мать и многочисленная родня.
Семья была многодетная, так что еду приходилось буквально вырывать у своих же братьев и сестер.
Но затем, волей случая, удалось попасть в столицу и поступить в престижный университет.
Казалось бы — все хорошо. И вот он здесь, в Москве. Но ему холодно. Нет, не физически. В душе. Чужой он здесь всем. И в посольстве тоже отношения не ахти — грызутся, как пауки в банке.
Расстались они очень по-доброму. Обменялись визитками.
Затем они встретились еще пару раз, неспешно попивая кофе в Кофе-хаусе на Большой Никитской и том же Гоголевском.
А затем как-то незаметно их встречи вошли в привычку.
И Борис Устинович с приближением выходных уже нетерпеливо ждал звонка от Геннадия.
- Это же надо! – иногда думал он, — Встретились два одиночества! Почти по Высоцкому, — мой кенийский друг!
Он вдруг понял, хотя это понимание интуитивно сидело в нем и раньше, что слава, известность, почитание — это все мишура. Суета сует. А еще точнее — хуета!
А на самом-то деле, как верно кто-то заметил, — А поговорить то и не с кем!
И так уж сложилось, что этой единственной родственной душой оказался Геннадий.
По воскресеньям многие из вечно куда-то спешащего люда притормаживали свой бег, сраженные видом необычной парочки, дефилирующей по Тверской.
Высоченный Геннадий, похожий на наследного принца из какой-то африканской страны, но с очень грустными глазами, и семенящий рядом с ним маленький, кругленький, весь из себя харизматичный, Борис Устинович.
Глядя на них, никто не оставался равнодушным.
Доброта — она материальна.


- Как хорошо, что теперь у меня есть настоящий друг, — часто думал Борис Устинович.
Ну и что, что скотина?
Подумаешь, — крокодил!