Яблочный Спас : Делароса

…блаженнее тот, кто еще не существовал,
кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем.
Екклесиаст, Гл.4, Ст.3


Под ее ноги летели лепестки роз, ангелы провозглашали осанну. В умопомрачительной белизны одеждах, с бронзовыми крылышками за спинами, они сопровождали ее, роясь стайкой над головой. Их пухлощекие, детские лица были торжественно серьезны, а нимбы над головами сияли так, что резало глаза. Нимбы были похожи на зайчики, которые Танька раньше иногда ловила, возвращаясь с вечерней дойки проходя мимо ремзоны, где допоздна орудовал своими шипящими электродами сварщик. Люди, стоящие по обочинам дороги, улыбались и даже приплясывали в такт божественной музыке, потоками низвергавшейся с небес. А она шла и шла, прикусив от волнения нижнюю губу, и смотрела вперед. Только вперед, не обращая ни на кого внимания. Там, впереди, в розоватой дымке, ее ждал Боженька. Почему-то издали Он смахивал на Ельцина. Так же покровительственно улыбался и величественно загребал правой рукой: — ну, что? Давай же! Поторопись! Я жду тебя…

***

-Слышь, просыпайся же, окаянная! Уже девятый час, сколько ж валяться то можно, а? Даром что воскресенье, а иначе давно бы уже хворостиной разбудила. У-у, ирод, а не девка… — Бабка, привычно перекрестилась на потемневшую от старости икону в правом углу и с силой хлопнула дверью, лязгнув клямкой. – Давай, вставай уже, чай женихи твои заждались паскудные. Срам то какой, прости Господи. Ох, Сереженька бедный в гробу ворочается поди…
Танька, вытянула ноги под лоскутным ватиновым одеялом – вставать ей не хотелось, но в данный момент ее желания особого значения не имели.
- Отосплюсь еще, — подумала она, — недолго осталось уже…
По всем ее расчетам выходило так, что если повезет, то за сегодня она должна будет добрать последние пять сотен рублей, которые лягут утром под рваный ватник, расстеленный на печке. Вдобавок к тем десяти тысячам кровных, которые она сумела выцарапать у председателя догнивающего колхоза спустя всего лишь два месяца после «по – собственному» и тридцати штукам, заработанных за два, с перерывами, года рисковых ночей на Деларосе. Деларосой в деревне почему то называли короткий участок трассы Москва – Рига. Вернее те самые триста метров до латвийской границы, на которых, понуро уткнувшись кабинами в хвосты прицепов соседей по очереди, ждали сигнала к переходу фуры.

***

Танька была камазницей. Так в деревне называли блядей. Ночную утеху дальнобойщиков, убивающих время в многокилометровых очередях на границе. Еще пять лет назад такого слова не существовало, и если бы кто-нибудь спросил ее, обхватив пятерней еще молодую тогда и упругую грудь, — сколько? – она, не раздумывая, вцепилась бы той сволочи в глаза и заехала коленом по яйцам. А что – сто процентов! А потом позвала бы Сережку и тот вышиб бы пидору мозги. Только вот всего лишь за два года не стало ни красивой, подтянутой груди третьего, и это минимум, размера, ни мужа Сережки, найденного с проломленным черепом в придорожной канаве. Тогда, подписывая согласие с отказом о возбуждении дела, она первый раз и подумала, что нужно уезжать. Куда угодно, но уезжать… Нужно то нужно, но вопрос как, куда и на какие шиши – зарплату уже тогда давать почти перестали, родни окромя бабки у нее не осталось, а Сереженька… А что, впрочем, Сереженька? Да же если бы и не снесли ему пол-башки по пьянке, все едино завела бы его кривая. Пил он, как с работой худо стало, без просыху; денег, естественно, вовсе домой не нес; а те, что накалымит где – пропивал не жалеючи. Жизнь такая, чего уж говорить-то… Следачка, помнится, и сказала ей: ехала бы мол, дура, в город. Сгинешь, ведь здесь, не ровен час. Вот и задумалась Танюха.


Деревни вымирали быстро. Сначала поразорялись совхозы с колхозами и исчезла зарплата. Кто-то, неведомым образом, сориентировался и свалил в города, но это было меньшинство. Остальные остались ждать. Неизвестно чего, неизвестно зачем. На что они надеялись – они и сами не знали. Жили по привычке. Как повелось спокон веков в трудную годину – запили. Причем все – от мала до велика. Мужики, бабы, подростки… Даже дети клянчили у шоферюг пиво в блестящих, ярко раскрашенных жестянках и собирались за остановкой, играя в ковбойские бары. Видеомагнитофон в деревне был один, но смотрели его все и регулярно. Видимо тогда, кому то из горемычных, но еще достаточно бойких бабенок, и пришла в голову светлая мысль как раздобыть деньжат. Так через полгода появилась Делароса. Почему Делароса? Да все просто – латышские сектанты забросали деревню, по их мнению оставленную Богом, тоннами книжек, елейно расписывающих жизнь и смерть Иисуса. Особенный упор почему-то они делали на описание его смерти. То ли и впрямь им доставляло удовольствие смаковать подробности крестного хода по узенькой иерусалимской улице, то ли тираж был такой – неизвестно. Только не было в деревне двора, где не валялись в нужнике библии, евангелии и брошюрки с коротким названием «Бог наш свет». Причем брошюрки преобладали – их брали охотней по причине качества бумаги. А Бог про деревню, похоже, и впрямь забыл.


Поля зарастали низким кустарником и лебедой, коровы на скотнике дохли наперегонки с мужиками. Животина – с голодухи, мужики – от пьянки. А вдоль трассы, уверенно вербуя все новых и новых тружениц, процветало новое место работы. Рисковое, но доходное. Бабы называли его – частный бизнес. А что? Сам себе голова – ни начальников, ни режима. Машин, а значит клиентов – немеряно, выходи на заработок – когда хочешь. Короче, не жизнь, – малина. Малина, впрочем, длилась год. Потом пошли первые похороны. Ничего удивительного, все понятно. Странно, что только раньше не догадались, что так и будет. Дело то нешутейное, если триппер обычный за насморк считали – а с насморком только ленивый не работает. Но практически все оставшиеся в деревне бабы, от десяти до сорока, по ночам прогуливались по Деларосе, лузгая семечки, громко смеясь и переругиваясь, поглядывая на открытые двери кабин, останавливаясь у ларьков, выросших вдоль трассы желтоватыми гнойниками. На живца.
Первый раз, Таньку снял какой то казах. Его красный адидасовский костюм и кроссовки пума, были для Таньки символом полнейшего отсутствия материальных проблем, и она смело полезла в кабину. Увидев на спальной полке еще одного, с золотыми, выдающимися вперед зубами, она было дала задний ход, но… Час спустя, новоявленная жрица любви, выебанная во все дыхательные и пихательные двумя здоровенными мужиками одновременно и сжимающая в дрожащей руке первую штуку, плелась домой по обочине еле переставляя ноги. Так начался ее путь по Деларосе.


Танька оказалась живучей. Из всех дорожных шлюшек, а женщинами назвать их уже ни у кого и язык не повернулся бы, первого призыва, в живых осталось только трое. Она, тринадцатилетняя Катька, начавшая шастать по пропахшим солярой кабинам с десяти лет, и, умудренная опытом, матерая алкоголичка Светка. Катька была ебкая как кролик и, похоже, ей одной это занятие доставляло удовольствие. Ее драли и в два смычка, и в три. А однажды, на спор, она умудрилась обслужить целый автобус с пьяными барыгами – перегонщиками, ожидавшими трак с восстановленным в Литве немецким авто хламом. Светка сосала. На большее ее уже хватало. Целый ворох болезней, заработанных честным трудом, медленно, но неотвратимо подталкивал Светку в могилу. Она, правда, еще бодрилась и утверждала, что если в день выпивать по пол-бутылки Рояля – организм консервируется и жить можно вечно. Танька же просто давала за деньги. Она почти не выпивала, береглась, покупая гандоны в придорожных ларьках, и не лезла на рожон, забираясь в машины к латышам. Те, в отличие от русских, запросто могли придушить или вышвырнуть, предварительно набрав скорость, из кабины пожалев денег. Так прошло два года. За это время ее только раза два избили, причем вяло, с ленцой. Руку сломали, да пару зубов выбили – это ерунда. Жива осталась — вот что главное. Триппер лечила многократно, это да. От сифилиса, Бог миловал, пронесло. Однако, мелочи все это. Везло ей. Очень везло. Долго так продолжаться не могло, и она это понимала.


Детей в деревни не крестили. В далеком девятнадцатом, злые на попа, отказывающегося по-хорошему, за так, делиться самогонкой, деревенские мужики церковь сожгли. Вместе с попом и всем его многочисленным семейством. А вот так. Чтоб не повадно было. Революция ж, чего тут думать долго. Так без Бога и жили. В райцентре церквушка была, конечно, и бледный, худощавый, старенький попик иногда наведывался в далекую деревеньку с целью отпеть очередных Раба или Рабыню Божию, преставившихся по причине старости или неумеренного потребления. Танька на похороны ходила, попа слушала, но понимала в этом мало. Однако, почитав латышскую макулатуру, заинтересовалась, а после смерти мужа и вовсе собралась как – то раз и, никому не сказав ни слова, махнула в райцентр. Там, с трудом отыскав в лабиринтах узеньких, пыльных улочек тропинку и расталкивая ногами замертво валяющихся в тени заборов собак, поднялась на горку.
Церквушка, робко пряталась в толстых стволами, кряжистых, вязах, столпившихся на краю песчаного обрыва. Белая штукатурка отваливалась пластами, обнажая древнюю, кирпичную кладку и от этого церковь напоминала одну из дворовых, в подпалинах, собак. Под обрывом мелело от зноя маленькое, мутно – зеленоватое, озерцо. Окошки, наспех заделанные фанерой, тронутые ржой купола… Неумело перекрестившись и повязав на голову белый платочек, оставшийся после похорон, Танька поднялась по скрипучим ступенькам и, взявшись за пудовое железное кольцо, стукнула в дверь…
Через два часа она вышла из церкви, подошла к обрыву и долго смотрела вниз, думая о чем-то, кусая губы и вытирая слезы белым, в синих журавликах, платком. С тех пор у Таньки появилась цель. Вернее, Цель. С большой буквы, поскольку принятое ей решение уйти в монастырь и покончить с этой, полной боли, страха, насилия и смерти жизнью, появившееся у нее после поездки в церковь, за неделю превратилось в vivendi causa. Теперь нужны были средства для ее осуществления, поскольку зайти просто так, слева, на ПМЖ в монастырь, по слухам было тяжело. Путь к мечте оставался один – через Деларосу. И Танька решила рискнуть.

***

В этот раз она решила одеть свой любимый, сиреневого цвета, с гордой, выложенной пластиковым бисером надписью DOCHA & CABANOV на груди, китайский бадлон и коротенькую джинсовую юбку, в которой, по ее мнению, она выглядела особенно эффектно и дорого. «За особенно четкий минет» — так выразился старикан на МАЗе, которому она битых полтора часа пыталась натянуть гандон на сморщившуюся, фиолетовую залупу. Смех и грех. Она зябко передернула плечами, накинула рыжую, болоневую куртку и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Бабка, громыхнув ведром, в очередной раз пожелала ей мук адовых и, не дождавшись ответа, принялась с еще большей силой ожесточенно греметь у плиты пустыми чугунками.
- Вот сука, — про себя подумала Танька, — прости Господи…
Она шла, вихляя бедрами, по прогону, ведущему в сторону шоссе. Сентябрь выдался теплым и безветренным. Дождь прошел с утра, к обеду хмарь разогнало, а к вечеру и вовсе воздух стал прозрачным, без обычной в это время года туманной дымки. Заброшенные дома по краям дороги были похожи на посеревшие от времени черепа: заколоченные досками по-вдоль двери, истекающие чернотой пустые глазницы выбитых окон… Дорога круто перевалила через пригорок и перед Танькой открылась трасса. Сегодня машин было мало – выходной день, воскресенье. Но и вокруг тех, что стояли по привычке уткнувшись кабиной в стоп – сигналы соседа, бурлила жизнь. Из динамика, одиноко подвешенного к жестяному прилавку ларька, изливал душу Малинин, причитая над похоронившей саму себя Россией. Зазывно подмигивала так и не убранная с прошлого Нового года, сотворенная руками местного электрика гирлянда. Раскрашенные масляной краской девять сороковаток, свисая с крыши, издали напоминали бычьи муди. Десятки разноцветных этикеток умоляюще прижимались к стеклу витрины, в надежде на то, что их заметят и немедленно употребят по назначению. О том, что эти самые этикетки, подчас, наклеивали на пузыри в этом же самом ларьке, никто старался не думать. Короче, обстановка располагала к себе и раскрепощала суровые сердца водителей большегрузных грузовиков, облегчая тем самым работу Таньке и ее коллегам по цеху. Она вышла на обочину, проскользнув между траками, подарила загадочную улыбку двум шоферюгам, пялящимся на нее сквозь лобовое стекло латышской Скании, и подошла, помахивая маленькой сумочкой из натуральной кожи, к ларьку. Облокотилась на прилавок, и, сознавая, что работа началась, преувеличенно медленно поднесла к губам сигарету и стала рыться в сумочке в поисках зажигалки.


- Артур, смотри какая роскошная блядюшка!
- Эта старуха? Да ты с ума сошел, она старше моей мамы.
- Ты ничего не понимаешь, нам еще тут минимум до утра чалиться. Короче, я хочу выдать ей в рот.
- Алекс, ты подцепишь какую-нибудь хуйню от русской проститутки и потом опять месяц проведешь в КВД на Бруниниеку. В этот раз Игорс прощать не будет, он же ясно сказал.
- Да перестань ты, паникер несчастный – все будет тип-топ. За щеку пару раз задвинем и все. Не хочешь – дело твое. Иди, погуляй тогда, напарничек. Я и без тебя справлюсь.
- Я тебя не понимаю. Как у тебя может встать на такую уродину? Ноги кривые, одета – как нищенка с Мукусаласа… Я вообще не понимаю, как можно желать вонючую русскую шлюху. Что я в конце – концов скажу твоей сестре?
- Иди, иди. Полицай сраный. Сам разберусь.
- Ладно, черт с тобой. Зови эту уродину. Только запомни – русским свиньям я платить не копейки не буду.
- А я что? С чего ты это взял, что я платить ей собираюсь? Сейчас отъедем подальше, да и вышвырнем ее нахрен. Платить… Ну ты даешь.


Динамики рвануло «Арией». Хлопнула дверь и Танька, стрельнув глазами, увидела, как из наглухо затонированного фургончика с латвийскими номерами вышел высокий, черноволосый парень в джинсовой куртке. «Гансы проклятые… Не пойду.» — решила она про себя. Парень подошел и в его руке щелкнула Зиппо.
- Зачем ты куришь эту дрянь? Я куплю тебе Мальборо. Ты не против, надеюсь?
Танька, неожиданно для себя, кивнула.
- Мальборо пожалуйста. И Амаретто дайте две бутылки. Будешь?
«Блядь, что я делаю… Что же я делаю...» — Она, в каком-то ступоре, снова кивнула и посмотрела на латыша.
- Ты что, немая? Что молчишь то?
- Я не немая. Просто с латышами я не работаю. – Пересилив себя, выдавила Танька.
- Вот те раз! И где же ты латышей тут нашла? Я, к примеру, под Минском родился. Напарник мой – вообще из Москвы. Какие латыши? А то, что живем сейчас там – так извини. Не мы такие – жизнь такая, ха-ха.
- А акцент твой? – Танька не знала, что и думать. И парень вроде ничего был: молодой, симпатичный. Да и при деньгах вроде… Чем черт не шутит – все равно последний раз. Пусть даже и врет. Отсосу – не обеднею. И все. Теперь уже совсем все.
- Да у нас родители латыши. Говорю же – жизнь помотала. Весь союз объехали – теперь там осели. Там, кстати, жить можно. Да ты не бойся, пойдем, не обидим тебя.
- Что делать то надо? Один минет – триста, два – пять сотен. Если еще чего – отдельный разговор. По факту.
- Да пойдем ты, что как не родная… Пойдем! Меня Алекс зовут, Леша просто можешь. Дружка – Артур. Все будет ок, не ссы. – Он слегка потянул ее за край куртки, и Танька, поправив волосы, пошла за ним к машине. «Сво-о-о-дит с у-ма у-ли-ца роз…» — грохотал в спину динамик.

***

Под ее ноги летели лепестки, ангелы провозглашали Осанну. В умопомрачительной белизны одеждах, с бронзовыми крылышками за спинами, они сопровождали ее, роясь стайкой над головой. Их пухлощекие, детские лица были торжественно серьезны, а нимбы над головами сияли так, что резало глаза. Она подходила к Нему все ближе и ближе. И вовсе Он не был какой – то громадный, каким казался издалека. Просто обычный, среднего роста старик, немного похожий на того самого попа из осыпающейся церквушки.
- Вот ты и пришла, Дочь моя возлюбленная. Вот и все. Теперь все будет хорошо. Тебя никто не обидит здесь. Пойдем, Я провожу тебя.
И Танька, доверчиво вложив ладошку в его руку, оглянулась назад, но ничего не смогла разглядеть. Радужные занавески, словно сотканные из туманов, частенько ложащихся по утрам на луга перед озером, скрыли от ее глаз и Деларосу, и людей, теснящихся по ее краям, и вереницы грузовиков, похожих на звенья цепи, которой не будет конца. Скрыли все.

***

- Если честно, то я просто не понимаю. Ничего не понимаю. Они ведь знают, что сдохнут… Все сдохнут. Так, одна за другой, по очереди, все… И все равно идут.
- А что им остается, Наташ, а? Ты пойми, у них нет ни фантазии, ни мечты какой – нибудь завалящей. У них в головах пусто. Пу – сто –та. Это уже не люди – коровы. Животные. Нечего их жалеть. Все равно все это бесполезно… Говорят, кстати, конфискат завтра свежий будет. Андрюша с таможни звонил операм, чтобы подходили. Может там блузку и подберу себе, наконец.