дервиш махмуд : Молекула Пушкина

Лейтенанту Королькову совсем не спалось в эту ночь.

Под сердцем ныло от невыразимой тоски, а отдалённые взрывы, приглушённые земляными стенами, навевали в его голове мысли уже не о чьём-то враждебном умысле, а всего лишь о метафизическом намерении неких безликих и равнодушных всадников смерти во что бы то ни стало добраться в ближайшее время до всех существ, имевших неосторожность сохранить в себе признаки биологической активности. Так лавина или смерч настигают добычу. Идеологии и мотивации схлопывались сами в себе, как понятия, не имеющие физических воплощений. Чисто практические категории выступали на первый план. Такие как жизнь, смерть, самосохранение. Не сказать, что Корольков боялся: все рождённые в этом мире особи направляются в один и тот же конечный пункт, но просто так отдавать себя на заклание, как овцу, тоже не хотелось. С другой стороны, какие там в здешних широтах от этой жизни удовольствия: им, детям мутного, удушливого времени, судьба особых благ не преподнесла и впредь не сулила. Бороться за абстрактное счастье народа под бодрую, выключающую мозг, музыку Дунаевского было делом гипотетического принципа: у более-менее здравомыслящего человека на такие условно возбуждающие картинки, уже, как говорится, не вставал. Но всё же, всё же – даже простейшая амёба не стремится к самоуничтожению.

«Совсем меня, однако, эта гнилая диалектика доконала»,-пробормотал Корольков и перевернулся на другой бок.

Сообщение, что дивизию перебрасывают под Сталинград, пришло на командирский мобильник два часа назад; сделав вид, что эфир загрязнили помехи, начальство, что называется, не чесалось. И правильно делали: Королькову тоже после той жуткой рукопашной в районе Котельниково категорически не хотелось подниматься с лежанки и выходить из блиндажа в ночную стужу, хотя в бою он участвовал лишь постольку-поскольку: повезло, отсиделся, никем не замеченный, в окопе, симулировав лёгкую контузию. А может, и не симулировал: после боя в голове его и вправду беспрерывно гудело, а картинка перед глазами раздваивалась.

Политрук Корольков не был героем, а являлся человеком, который всего лишь борется за своё существование. Действуя в соответствии с такой формулировкой, он, как сам для себя решил, избирал наиболее целесообразный способ поведения в этом приближенном вплотную к аду, очень конкретном пространственно-временном куске. Где они сейчас – те, что геройствовали? Они теперь мертвы. Одного такого, тоже лейтенанта (вместе курсы кончали) – Щербакова Мишу, снарядом, к примеру, разорвало, впереди танка бежал, сердечный, «за Родину!» кричал, «за Сталина!». Королькову его голова прямо в руки прилетела. Он тогда посмотрел этой голове прямо в синие, настежь открытые глаза с сожжёнными веками и поклялся себе всем, чем мог, что любой ценой выживет в этой мясорубке. Поэтому, держа клятву, обретался теперь всё время где-то с краю, а то и позади, не лез в самую огненную залупу. Так надёжней. Отставал, не рвался вперёд – всё время вроде как по делу – сводки последние из штаба посмотреть перед командой «к бою!», с комдивом переговорить якобы насчёт стратегии, главное – успеть вытесниться куда-нибудь в сторонку, за линию поражения разящей смертельной молнии. Ну его, геройство это. Так и в последнем бою – притормозил, схоронил свой организм от неминуемой гибели. Сколько там полегло – дай бог хотя б сосчитать их, несчастных, не то что похоронить по человечески до того, как позиции будут покинуты.

Теперь, когда бой был кончен, в металлической печи мерцал огонь, а в землянке было животно тепло и относительно тихо, ничто не могло заставить лично его, Королькова, предаться суете, панике и спешке.

На данный момент он выбрал в своём сознании такую линию: начисто игнорировать необратимую истину о том, что через несколько часов здесь будут немцы. Числом, в тысячу раз превосходящим наши местные силы. Здесь будет вся королевская рать – армия генерала, еби его мать, Паулюса. Где-то опять была допущена ошибка ценой в тысячи человеческих жизней. Советские войска всё время проигрывали фашистам то в тактике, то в организованности, то в боевой подготовке. Маятник войны качался с погрешностью. Шифровки из центра были зачастую неверны, информация произвольным образом путалась и рассеивалась в разряжённой атмосфере. Проще говоря, положение было серьёзнее, чем думал Верховный Главнокомандующий. Сам-то Корольков не раз признавался самому себе, что не видит особой трагедии в том, что эта земля варваров будет порабощена войсками Третьего Рейха. Может быть в этом и состоит историческая справедливость? Стоит ли защищать до последней, как он сам любит повторять бойцам, капли рабоче-крестьянской крови, места обитания полуголодных отсталых племён? Они позволяют государственной структуре творить с собой всё что угодно, являясь по сути дела экспериментальным компостом, пылью, почему бы не заменить одно рабство другим, возможно, более перспективным с глобальной точки зрения?

Что ж, сейчас Корольков грел свои кости в блиндаже и пытался расслабиться. Выпил сто грамм разбавленного льдом спирта, оприходовал банку разогретой тушёнки и был таков. Положил под голову шинель, подбросил в печку брёвен и воспользовался недолгим затишьем. Нашёл под сукном невесть кем забытую книжку и пытался её читать. Хороший, кстати, попался текст для успокоения мозга: поэма Педро Кальдерона «Жизнь в сновидении», в прекрасном переводе. В произведении рассказывалось о некоем молодом человеке, испанском политическом заключённом, который встретил в концентрационном лагере странного старика, тайно от администрации обучавшего избранных пленников на первый взгляд фантастическому способу побега – через осознанный сон. То есть, человек каждую ночь должен был видеть во сне, как он убегает из лагеря, и постепенно дойти в своих ментальных упражнениях такого правдоподобия, что потом взять и вполне телесно оказаться вне этих проклятых стен. Но это была трудная кропотливая работа. «Во-первых, должен ты узреть во сне свой член или ладони»…

Поначалу воспринимать мягкий вкрадчивый голос автора мешала колючая, утыкающаяся в бока солома на лежанке и разрывы бомб за толщей земли, но вскоре неприятные ощущения прошли. Взрывы стали казаться тихим кошачьм мурлыканьем.

Он знал, что снаружи вовсю идёт подготовка к отступлению, к позорному бегству живой силы назад, на восток, чтобы потом, сгруппировавшись с другими частями, опять начать обход напирающего противника по дуге, но его это не волновало. В течении часа он вчера надрывал своё горло, призывая нерадивых трусливых азиатов в танковую атаку. Боже мой – в смысле – дорогой товарищ Сталин, да они с противотанковым ружьём научились обращаться только вчера! Я всё понимаю – что основной состав уже выведен из строя, резерв только готовится, но сейчас, в этот критический момент, так разбазаривать людские ресурсы, вместо того чтобы тупо во все валенки драпать, драпать и молиться – не есть ли это некое пустое с вашей стороны, дорогой Вождь, бахвальство: вот дескать сколько мяса я тебе, Адольф, могу дать сожрать? Отступление нужно было начинать не сегодня, а позавчера или даже три дня назад, тогда бы удалось хоть частично уменьшить людские потери. Их дивизии ещё повезло, что место дислокации оказалось чуть в стороне от линии фронта. Они-то успеют, а вот те, что там, впереди – что ожидает их?

Корольков отказывался понимать намерений военных демиургов. Точнее, ему было уже давно на них наплевать, куда важнее было сейчас зад согреть на печи, аккумулировать в теле хоть немного тепла для дальнейшего погружения в бескрайние просторы заснеженной Родины…

Книжечка. Кальдерон-мудозвон. Испанец. Сейчас, если б не война, Корольков может уже и изучал бы его труды в библиотеке университета. Вроде бы этот литератор входит в их филологическую программу. Корольков ведь даже первый курс не успел толком закончить. Экзамены приняли автоматом – и законсервировали все студенческие дела до будущего восстановления после предполагаемой победы. Потом был призыв, три месяца жуткой муштры и передовая. Теперь, спустя полтора года, он уже политрук. Артист разговорного жанра. В каждой бочке затычка. Не надо было идти на филологический. В технари надо было идти, в физики, как отец советовал, может получил бы бронь в каком-нибудь конструкторском бюро. Но он верил маме. Она говорила – человек, работающий со словом, высший человек, молекула Пушкина. Распылят не сегодня, так завтра, эту молекулу на атомы.

Взрыв прозвучал совсем близко, так что с потолка посыпались комья земли. Чёрт, не дают насладиться положенным двухчасовым отдыхом. Он достал из кармана гимнастёрки самокрутку и жадно закурил. Вскоре ему надо будет выбираться наружу и сменять на боевом посту лейтенанта Мещерякова – бегать, упрашивать, руководить и тормошить осоловелых пьяных солдат.

Едкий махорочный дым заполнил помещение. Он сидел в дыму и тихо напевал себе под нос вдруг ни с того ни с сего пришедшую в голову вражеского происхождения песенку: «O du liber Augustin, Augustin, Augustin, O du liber Augustin, alles ist him…»

Тяжёлый многослойный полог землянки вдруг приподнялся, и внутрь протиснулся грузно старшина Полуянов – усатый воин средних лет, с кожей, как будто бы продублённой ветром и огнём войны – коричнево-красной такой, как бы двухслойной.

-Отошёл, лейтенант, от контузии-то?- спросил, улыбаясь.- А я у тя табачком разжиться хочу. Сборы, однако, скоро. Отступаем, мать её. Но ты не шебуршись пока, часик-другой у тебя ещё есть.

Корольков щедро отсыпал гостю из подаренного мамой кисета с замысловато вышитым вензелем. Старшина стал неторопливо скручивать. Скрутил и не спеша прикурил от лучины. Но не уходил почему-то, а, наоборот, присел на топчан. Корольков отложил книжку.

-Я тебе, политрук, такую вот историю тебе хочу рассказать,- проговорил Полуянов, понизив вдруг голос до шёпотота и сузив неопределённого цвета глаза.- Только чур – никому ни слова! Считай, что это секретная информация!

-Могила, Егорыч. Ты меня знаешь – болтать не люблю, — Королькова, всегда подчёркнуто серьёзного с боевым составом, солдаты за что-то очень уважали и держали за какого-то профессионального толкователя снов, психоаналитика, чуть ли не волшебника. Бойцы охотно делились с ним кто навязчивой идеей, кто кровной обидой на мир, начальство, бабу, кто просто желал излить ему душу, как священнику на исповеди.

-Вчера после рукопашной-то, — начал рассказ Полуянов, шевеля усами, как таракан,- когда уж стемнело, вышел я на поле боя с солдатами пособирать оружие, ну и медальоны там, документы, кой-какие личные вещи павших воинов. И отошёл я от своих несколько в сторону. И такую картину увидел в сумерках. Иду я, значит. Снег, значит, тишина, воронки дымятся, тела лежат, пока неубранные, я брожу меж ними, автоматы и гранатки в холщовый мешок собираю, и вдруг вижу: с неба этакая серебристая дрянь спустилась! Вроде молнии – но не молния, а такая живая, бля, сороконожка, на хвост поставленная. Метров пяти ростом. И стала она, как и я, по полю перемещаться, и над трупами наклоняется, и как бы что-то от них откусывает, смачно так откусывает невидимое. Чешуйчатая такая зеркальная тварь, ходит себе и шелестит. И знаешь, жар от неё такой электрический исходит – не знаю как объяснить, аж пронзило меня до костного мозга всего. Такая жуть меня, взяла, лейтенант. Я ведь с самого начала воюю, а такого ужаса ещё не видывал, и не слышал даже о таком. Но я человек простой, до войны говночистом работал, ассенизатором, значит, книжек не читал, а ты ведь лейтенант, учёный, как-никак. Вот скажи мне, что я видел? Смерть это была или демон какой, как думаешь?- глаза Полуянова горели безумным огнём.

Корольков, оглушённый неожиданным рассказом старшины, не нашёлся даже что ответить, а только пожал плечами.

-Или может, фрицы какое новое оружие испытывают? –предположил Полуянов.

— Это вряд ли,- пробормотал Корольков,- наша разведка была бы в курсе, наверное… Возможно, тут имела место галлюцинация или неизвестный научный феномен.

-Это как понять – галлю… какая ещё, на хрен, иллюминация? Думаешь совсем ёбнулся старшина? – тут он рассмеялся и заговорил уже другим тоном, спокойным.- Ну да ладно, лейтенант, не бери в голову-то! Мож привиделось пожилому человеку.

-Наверняка привиделось, Егорыч, — убедительно закивал Корольков.- И не такое видят!

-Вот-вот. Только почему снег в той зоне почти до прошлогодней травы весь истаял, а какой остался, тот посинел?.. Ну да ладно, хер с ним. Пойду я. Дел по горло. Я тебя вызову, когда отваливать-то начнём. — Он похлопал Королькова по плечу, сказал «бывай» и вышел, напевая себе под нос какую-то частушку про Гитлера.

Лейтенант потянулся к фляжке с остатками спирта и, не разбавляя, хапнул огненной жидкости. «Во сне проснувшись, помни, брат, что страх вернёт тебя назад…»- всплыла в голове строчка из поэмы.

И тут он услышал вой самолёта. Большого, явно не истребителя, не «мессера», а тяжёлого бомбардировщика. Самолёт, судя по всему, был подбит и падал: надрывный гул был предсмертным стоном умирающего механического чудовища. И падал он, казалось, прямо на землянку, в которой находился Корольков. Политрук лихорадочно вскочил на ноги, натянул на голову шапку и бросился к выходу, да не успел. Волна из снега и глины сшибла его и опрокинула навзничь.

Он успел увидеть на мгновение белый огонь, вознамерившийся пожрать его, а потом — слепота, глухота и пустота...