Нови : Животное, которое любил Павлов

Милому К.


Кроме того, Павлов был страшно одиноким человеком. Все эти жены, дети, коллеги, приятели и бабы, бабы, бабы – бабы особенно, никак не могли заполнить ужасающую пустоту, что подобно бездне, росла и ширилась внутри живота Павлова.

Бывало, склонится Павлов к собственному пупку и кричит-кричит внутрь себя, а изнутри только ухает что-то издевательски и безнадежно.

Впрочем, Павлов любил иногда хорошую бабу. Любил оприходовать ее так и этак – пронзал ее мягкое тело своей звенящей пустотой, отчего делалось ему славно и спокойно. А баба урчала и жмурилась, впивалась когтями в широкую спину, заключала в замок крепких ног, поглотить нутром своим пыталась, засасывала как выстланная свежим мясом гладкая воронка. Иногда казалось Павлову, что все тело его погружалось внутрь бабы – как при рождении, но обратным ходом, однако, голова – тяжелая, думами переполненная черепушка, торчала из влажного отверстия и стонала будто младенчески, но со зрелыми нотами тоски и безысходности.

Потом, когда скатывался Павлов с бабы, когда та принималась говорить, почесываться, зевать, ходить по квартире, шуметь водой в душе, смотреть глазами отчего-то всегда по-собачьи просящими, ожидающими, становилось ему тошно, и опять хотелось скрючиться, сложиться глаголем и выть в поросший редкой шерстью пупок.

И, вот, значит, Настя. Моложе Павлова лет на десять, двадцать, сто, двести, целую жизнь, историческую эпоху. Она была его студенткой, ассистенткой, институтской библиотекаршей, секретаршей, дамой с собачкой, с камелиями, с чертом лысым – все это не важно. Главное – она была. Была так бесхитростно и просто, как бывают одуванчики, дворовые кошки, дурные вести.

Более всего привлекала Павлова ее безмятежность – нравилось думать, что за этим чистым покатым лбом не скрываются мысли отвлеченные и вредные. Мысли, источник которых коварство и расчет. Нравилось смотреть, как она кушала, именно «кушала», улыбалась блаженно лоснящимися от жира губами, облизывала тонкие пальчики, превращалась целиком в поглощающий рот, пищевод, желудок. Так же, как, занимаясь любовью, становилась вся жадным лоном, кончиками торчащих грудей, ловким языком, наэлектризованными пальцами.

Правда, была уж слишком похотлива и оттого несколько неразборчива. Изменяла Павлову безбожно, но измен своих не скрывала и, будучи в очередной раз уличенной, смотрела круглыми блестящими глазами, за темной радужкой которых плескалось самое искреннее, кристальное недоумение. Затем садилась Павлову на колени, прижималась ладным телом, щекотала шею волосами и шептала жарко в ухо непристойные подробности последнего своего приключения. Павлова, помимо воли, гадкие словечки доводили до исступления, багровости лица, нестерпимого желания. Со временем он приучил ее после измен принимать ванну и, глядя на распаренное лицо, вдыхая персиковый аромат мыла, рисуя пальцем на запотевшем зеркале кружочки и кресты, чувствовал как растет и ширится, растет и заполняет пустоту в животе ненависть. Опирался на край раковины, склонялся над белым фаянсом, будто от тошноты, и повторял бесконечно сквозь сжатые зубы: «Сука! Сука! Сука!» А персиков и вовсе на дух не переносил уже до самой смерти.

Думал – спрятать, увезти, запереть, но с горечью понимал, что бесполезно, невозможно и, что должен же, должен же придти конец этому наваждению. Пытался спастись в работе, ночи напролет просиживал в лаборатории, хмурил лоб, склоняясь над записями, курил, вздыхал и кашлял никотином.

А потом была волшебная поездка к морю. Были одуряющие, удушающие, жирными южными запахами пропитанные ночи. Ночи, когда Настино тело лунно светилось в темноте незагорелыми треугольниками самых лакомых мест. Были длинные прогулки в горах и купания в ласковом море, были дивные виды и бесконечные ласки, вот только повсюду – повсюду нестерпимо пахло персиками.

Из этой поездки вернулся Павлов один. Вернулся угрюмым и как-то разом обрюзгшим и постаревшим. Вскоре забросил науку и, как грезилось одному поэту, переехал круглогодично жить на дачу, стал выпивать, вечерами выгуливал появившуюся неизвестно откуда суку лабрадора. Называл Настей.