дервиш махмуд : Плюс минус бесконечность (окончание)

Собеседники долго сидят молча, глядя друг на друга, как два таракана: Маэстро Базилио – холёное и заграничное насекомое, Птицын – простой отечественный таракан-интеллигент, полупришибленный тапком судьбы.

Слышно, как из крана на кухне падают капли. Проводник проникает взглядом в самое нутро филолога и копается там, вороша перегной. Птицын, нанизанный на острия зрачков колдуна, нервно ёрзает на диване, силясь сформулировать и озвучить какой-то важный и насущный вопрос, но утратив способность думать и разговаривать. Злодей, наконец, ослабляет хватку.

-Замахни, родной! Расслабься. Я тебя просканировал: сгодишься ты для нашего дела или уже устарел. Решил, что сгодишься – крепенький, — чеканит слова Маэстро, протягивая моему другу рюмку.

Птицын выпивает. Мыслительные навыки возвращается к нему: так ставится на полку пролистанная в поисках купюры книга. Доцент шмыгает повреждённым носом и как-то снизу, испуганно, смотрит на Базилио.

-Так кто же убил?- только теперь решается задать он свой вопрос, отмечая про себя вкрадчиво-достоевскую его интонацию и чуть не добавляя автоматически: «а, Порфирий Петрович?».

-Как кто убил, Вениамин Валентинович? Вы и убили-с! – с удовольствием подхватывает игру Маэстро.

Доцент, задыхаясь, протестует:
-Нет, нет, Маэстро, вы ошибаетесь! Уверяю вас! Я покинул квартиру Зозули, когда она была ещё абсолютно живой и здоровой! Этот тот – Чёрный Человек! Он, он убил! Он и меня преследовал на лестнице!
-Ну-ну. Маме своей рассказывай!– Базилио, очень смешливый господин, снова заливается макабрическим хохотом. Но увидев, как хмурится и потеет клиент, замолкает и хлопает того примирительно по плечу. — Да вы успокойтесь, голубчик! Я пошутил. Я вам верю, верю. Вы никого не убивали. Но мертвецами мы займёмся как-нибудь потом, на досуге, буде таковой у нас образуется. Сейчас давайте лучше поговорим о деле. Летние ночи так дьявольски, так упоительно коротки! Мне бы очень хотелось, милейший, уяснить для себя суть вашего так называемого проекта. Тебе плеснуть?

Птицын кивает. Выпивает и, выдыхая воздух, качает перебинтованной головой.

-Не знаю, смогу ли я внятно…

-Сможешь, браток. Ты попытайся. Я человек понятливый.

-Значит так, – Птицын берёт из пачки, лежащей на столе, сигарету и закуривает. И начинает, совершенно почему-то успокоившись, будто пребывая в гипнотическом полусне на приёме у психоаналитика, рассказывать. – Со мною в детстве, а потом и в юношестве часто происходили невероятные события, которые вышибали напрочь из моей головы вбитые туда молотками родителей и учителей гвозди, на которых держались представления о реальности, её внутренних законах, пределах и структуре. Таких случаев было предостаточно, я расскажу об одном, выбрав его совершенно произвольно…
Было мне лет десять, я был совсем щегол, но такой весь себе на уме, скрытный. Отправили меня как-то летом в ссылку – в пионерский лагерь, сейчас уже не вспомнить названия, пусть будет «Альтаир». Ну, вы, наверно знаете эти советские лагеря – первую неделю ещё куда ни шло, даже забавно, знакомишься с другими оболтусами, обживаешься на новом месте, а потом скучно, хоть вешайся. Подъём, зарядка, слабоумные милитаристские игры (из нас как будто готовили будущих убийц), довольно гнусное питание. Я этого всего не любил: шагать дружно в ряд пионерским нашим отрядом, с какого-то перепугу спать в дневное время, летать на крылатых качелях, подглядывать за девочками через щёлку в деревянной стене туалета, бросать бедных жуков в огромные муравейники, надувать лягушек (пусть лягушачий царь в аду подвергнет этих живодёрами их же пытке), отдавать полдники рыжему переростку, от которого воняло говном и который умел ставить костяными пальцами болезненные до одури фофаны или завязывать твое тело в невообразимые узлы. Я был нервный парнишка и, чтобы никого не убить, пристрастился я к одиноким прогулкам по лесу. А природа в краю моего детства удивительная – это, знаете ли, под Воронежем, в самом сердце России. Гулял я вот так однажды в пригожий денёк, на сосны и берёзы глядел, и вдруг вижу – что-то мелькнуло в кустах жимолости, что-то большое и грузное, но не человек. Медведь? Ну всё, думаю, кранты тебе, пионэр. Упал я в заросли папоротника и затаился. А животное ветвями шуршит и вроде бы удаляется от меня в противоположную сторону. Я приподнялся, раздвинул кусты, намереваясь понаблюдать за зверем – юный натуралист неожиданно проснулся во мне – но животное оказалось отнюдь не косолапым хозяином русского леса. А было это отдалённо напоминающее гориллу, но больше – чудовище из фильма про аленький цветок существо двух- или даже трёхметрового роста, вроде бы покрытое ярко-рыжей чешуёй, но как бы полупрозрачное, эдак… нехорошо, тошнотворно полупрозрачное. Вышло оно на солнечную поляну и стоит ко мне спиной, а я наблюдаю. И вдруг оно резко так – скорее, со свистом, чем со скрежетом – оборачивается и смотрит прямо на меня, и такое у меня появилось ощущение, будто меня ножом в живот пырнули; глаза у него были такие, как бы это сказать, вонючие и нездешние. И хотя видел я его ясно, как вот вас сейчас, черт лица разглядеть не представлялось возможным, ибо менялись они всё время, черты-то, быстро-быстро, как кадры в кинофильме. В общем, потерял я сознание от ужаса.
Очнулся уже в лагере. Меня ребята из старшего отряда нашли и принесли, думали, что издох. Рассказал я пацанам и вожатухе нашей о том, что видел. А они меня на смех подняли: опять, мол, ты, Птица, фантазируешь. Но я стоял на своём – видел, и всё тут, истерику закатил. Отвели меня к врачихе. Та меня осмотрела, побеседовала со мною. И уверила, что всё это, мол, мне привиделось вследствие солнечного удара. Ну я и согласился. А потом, пару дней спустя, существо это стали видеть в лесу и другие дети, а ещё через неделю двоих пацанов из самого младшего отряда монстр и вовсе утащил. С прогулки они не вернулись. Всем лагерем их искали и не нашли, даже наоборот, ещё одну девочку потеряли. Администрация вынуждена была сообщить о случившемся властям. Из города приехала милиция и рота солдат. Лес прочесали. Обнаружили недалеко от речки что-то вроде пещеры, землянки. А там – трупики. Да много, и все с отгрызенными головами: видать, он и в других лагерях промышлял. Менты с солдатами засаду устроили. И стали ждать, когда этот тролль к себе в логово вернётся. Наступили сумерки. Существо, ворча и продираясь сквозь кусты, как бульдозер, приползло к своей пещере и скрылось в ней… В общем, забросали они логово гранатами. Ухайдокали эту тварь. Мёртвое тело завернули в брезент и увезли в город. И вход в пещеру замуровали…. И всё. Ну а потом, уже смена лагерная к концу подходила, я как-то ночью в туалет захотел, по-маленькому. Вышел я, иду. А туалет у нас в лагере далековато отстоял от корпусов. Ночь стоит, как живая, вся шипит и щёлкает. И тут я про монстра вдруг вспомнил, и страх меня охватил. Ужас несусветный. Иду я, зажмурился, с тропинки-то и сошёл в кусты. Оступился. Открываю глаза, а передо мной он – сасквач, или как там его. Смотрит глазами своими гнилыми, и вдруг руку ко мне резко так протягивает… У мальчика разрыв сердца случился… — Птицын вздыхает, с головой погрузившись в мир призраков и печально глядит на Маэстро. Видя в глазах того насмешливое, снисходительное выражение, оживает, сбрасывает с себя оцепенение и, теперь наоборот, ужасно мельтеша и тараторя, спешит продолжить свои объяснения.- И это не единичный эпизод! Поверьте, Маэстро, далеко не единичный! Теперь насчёт голограммы!

-Да, да, насчёт голограммы!- восклицает в тон Птицыну с неподдельным (а может, и поддельным – хрен его разберёт) воодушевлением Базилио.

-Как вы, наверное, знаете, наш мир представляет собой голограмму, находящуюся внутри белой дыры – области пространства, схожего свойствами с дырой чёрной, но отличного от оной вектором, так сказать, эволюционного движения,- скороговоркой, проглатывая куски слов, плюясь слюной и выпрыгивая из штанов, сообщает доцент.- И где-то там, на окраине этой дыры, существует горизонт событий – граница, где всё началось и всё заканчивается. Именно туда я и хочу отправить своего двойника! И в этом мне поможете вы, Маэстро, и наш друг Ибогаин Ибогаинович,- Птицын, будучи как в чаду, как сказал бы ранее уже упомянутый хмурый классик, кланяется вибрирующему в предвкушении синему сосуду. -Послушайте! Наш человеческий мир не имеет больше души! Душе нашего мира откусили голову! София только снится мне, но на самом деле она давно мертва и уже разложилась! Я хочу прийти в ту точку, где она существует вечно! Я хочу увидеть её въяве, хочу обнять её искрящееся упругое тельце! Я хочу прийти в исходный пункт, где ещё звучит вибрация от сказанного Брахманом Слова… Расстояния и время – продукты человеческого сознания, так? Ведь на самом деле их нет, правильно?

-Как пить дать нет, профессор!

-Всего лишь доцент, господин проводник! Так вот. Спервоначала нужно отключить нахлебника – то самое наслоение, которое мы называем своим разумом. Я провёл тысячи часов в медитациях, и уверен, что с помощью препарата мне удастся сделать это с полпинка. В игру автоматически вступит мой двойник, а точнее оригинал, а он-то уж будет точно знать, что надо делать. Вы поведёте его, Маэстро. Должна же существовать какая-то щель в непроницаемом панцире, внутри которого обитает человек, не подозревая, что это всего лишь ловушка! фикция, туман, мираж! Я хочу сбросить с себя всё лишнее и продолжить путешествие к звёздам! Я хочу уйти к горизонту, дорогой Маэстро! И там, на горизонте, опередив распад, я хочу переродиться! А человечество, обречённое навеки на свою участь питательного компоста, пусть летит в тартарары! Туда ему и дорога! Индивидуальный эволюционный скачок – дело чести, ума и совести каждого гражданина! Остальное – от лукавого,- произнеся последнее слово, Птицын с подозрением смотрит в зелёный зрак Маэстро.

Тот усмехается, виртуозно, как фокусник, играя стеком.

-Вы это, конечно, правильно всё говорите, коллега (извините, что я всё время перескакиваю с «ты» на «вы» и наоборот, но мне так смешнее), но вот в чём дело – долететь до горизонта событий белой, как вы её называете, дыры – задача, которая до сих пор удавалась очень немногим избранным. За порыв, конечно, похвалю. Но это – верная смерть, что бы ни скрывалось под этим глупым словом. Я, естественно, со своей стороны приложу все усилия, чтобы содействовать. Проведу тебя прямо к кротовой норе. А может статься, и с тобой рвану в нирвану, чтоб сгинуть там, а то, ей богу, надоело здесь пресмыкаться. Рвану в нирвану! Каково звучит, а, филолог?.. Это у тебя хорошая идея – объединить современную физику с её теорией отсутствия всякого присутствия и балалаечных струн, на которых неизвестно кто тренькает, с психоделическими препаратами и восточными медитациями. Не ново, конечно, – в золотую пору мира людей, когда они ещё не были порабощены космическими, как я их называю, фашистами, истина была неделимой и единой и выдавалась бесплатно на каждом углу. Это потом, когда сволочи явились к нам из своей черноты и обманным путём завладели всем, что мы имели, начались метания и вопросы. Теперь эти твари неотделимы от нас, живут за наш счёт, и всё время пытаются нам помешать – да ты, собственно, в курсе. Но в этот раз мы обойдём гадов на вираже. Эх, нам бы найти ещё с тобой какой-нибудь хотя бы плохонький и завалящий ускоритель частиц, синхротрон, чтобы торсионные поля дублей наших подтолкнуть, закрутить в нужную сторону, скорости придать им. Тогда уже никто, никто нас не остановит!

-Ну вот! Вы, сами того не подозревая (или подозревая?) предвосхитили мою идею! Синхротрон, говорите? Это и есть заключительный пункт проекта! Милый мой, что я вам сейчас скажу, вы обалдеете! У меня есть друг, физик, Володя, а фамилия ему Фабрициус, так у него на работе, в институте физики элементарных частиц, в подземной лаборатории, как раз есть такая штука! Мы его уговорим, напоим, загипнотизируем, и он нам окажет, непременно окажет!

-А что, это идея! – Маэстро вскочил на ноги.- Скорее к вашему другу!

Мигом уложив в саквояж всё необходимое, герои выскакивают из дома прямо в звездатую жирную ночь, и тут же, словно по волшебству, к ним подъезжает и лихо тормозит, взвизгивая, таксомотор.

-Куда прикажете?- высовывается из окошка опереточный водитель в синей форменной фуражке с бляхой.

-В Институт Физики! – кричит Птицын, у которого стучит от волнения в висках.- Полсоверена, если довезёте за четверть часа!

В два счёта они доезжают до нужного места, отпускают автомобиль гулять дальше, а сами уходят в сумерки под стрёкот цикад. Здание института стоит на отшибе, скрытое от посторонних глаз за высоким, увитым плющом забором. Сознание Птицына цепляется ко всякой встречной мелочи и видит всё ясно и насквозь: снова ворочается за перегородками в келье, ослепляя ложный разум сиянием, светлый истинный ум.

-Надо обойти здание с чёрного хода,- шепчет доцент.

Так и делают – крадучись, как два леопарда, обходят тёмную громаду секретного института, затем легко преодолевают препятствие в виде металлической ограды: Птицын, окрылённый идеей и пьяный от насыщенности своего бытия, ставшего вдруг, в течение одного лишь дня, таким многогранным и жутким, прыгает вслед за Маэстро, как молодой.

И вот она – дверь заветная. Птицын звонит условной трелью – второй раз за день ему приходится прибегать к конспиративным уловкам, кто он после этого? – шпион, конечно шпион, контрразведчик: секретные физики, умерщвлённые поэтессы, несусветные проводники, меняющие, как носки, самый облик свой.

Как всё-таки оглушительно, как тревожно и жутко шумят в этой июльской ночи на ветру деревья! Как низко висит над головой ярко-жёлтый обмылок луны!

Дверь осторожно и медленно открывается. В щель высовывается тонкое, существующее как бы только в двух измерениях, моё лицо.

-А это ты, лирик,- бормочу, взглянув на Птицына, я – да, да, лично я, автор этого текста, тот самый человек, чьим другом и является безумный доцент.

-Я с товарищем, — заговорщицким тоном произносит филолог. -Знакомьтесь, это Маэстро Базилио, а это Владимир Николаич, повелитель кварков.

Я оглядываю колоритную фигуру «товарища».
-Ну проходите,- говорю, — только быстро.

Я веду их сначала по узкому, тускло освещённому коридору, потом открываю люк в полу, по винтовой лестнице мы спускаемся вниз. Я набираю код на панели рядом с дверью, мы входим в лабораторный комплекс.

-Володя,- спрашивает меня Птицын с нарочитой небрежностью,- помнишь, мы как-то с тобой говорили о торсионных полях?

-Да, припоминаю.

- Господин Базилио,- доцент указывает на импортного франта,- как раз специалист по этим самым полям. Не могли бы мы – под твоим контролем и руководством, разумеется, – провести, задействовав лабораторное оборудование, некоторые практические изыскания?

-Конечно, об чём речь. Я всегда за эксперименты. Я тут хозяин – что хочу, то и делаю,- отвечаю я.

-Вот и славно! Видишь ли, в чём дело…– и Птицын – тут я снова позволю себе прибегнуть к заимствованию из классического наследия – «вкратце объясняет мне суть дела».

Чёрт его знает почему, но меня вдохновляет этот бред. Возможно потому, что я уже третий день в связи с выходными не просыхаю в своей берлоге: в данный период у меня уже закончилось всё спиртное, и начался личностный полураспад, который нужно было как-то останавливать; как раз перед их приходом я намеревался, собравшись с силами, выйти наружу за алкогольной продукцией.

-Очень занимательно,- одобряю я.- У вас выпить, случайно, нет?

-Обижаешь, старик! – Птицын достаёт из саквояжа.

Я в свою очередь вынимаю из шкапа мензуры и разливаю, не церемонясь, себе и друзьям. Мы осушаем бокалы.

-Я не только подключу синхротрон, изменив должным образом программу, — говорю я, закусив воздухом,- но ещё и внесу в наш опыт кое-какие усовершенствования. Я задействую голометр, прибор, почти прошедший стадию экспериментальной разработки. Такая штука, которая дробит реальность на её составные пиксели и вычисляет степень относительной фантомности объектов; устройство будет работать как компас, или точнее, маяк, указывая торсионным полям направление к тотальному горизонту событий. Я не знаю, каким образом изменится ваше восприятие, что вы вообще будете там из себя представлять, но позывные голометра вы обязательно обнаружите. Кстати, ваши тела вы здесь оставите или, может, с собой возьмёте? А, Маэстро?

-Сие непредсказуемо! Двойник или, как назвал его Веня, оригинал – это первооснова конгломерата под названием человек. Парадокс, но в обычной жизни люди с ним никогда не сталкиваются, и только в момент смерти узнают о том, чем, собственно, они могли обладать. Даже у меня, человека, который посвятил познанию себя всю жизнь, мало, ничтожно мало опыта. Я не знаю, на что наш оригинал способен: теоретически, преобразовать в чистую энергию здесь и каким-нибудь образом перетащить туда, в беспредельность, коконы наших матерьяльных тел для него плёвое дело.

-Ну и отлично!- восклицаю я, уже подправленный напитком. — Ну что ж, господа естествоиспытатели! Пройдёмте в бункер! Я расположу вас в камере так, чтобы при вхождении в нужное состояние энергетические основы душ ваших соскользнули прямёхонько в воронку коллайдера.
Я веду их ещё на один уровень вниз (ниже только ад) и в полулежащих позах помещаю в кресла, похожие на космические. Ребята ещё перешучиваются, но находятся уже наполовину вне области каких бы то ни было человеческих двусмысленностей. Я даю им выпить по мерному стаканчику ибогаина, а оставшуюся треть проводник Базилио отбирает у меня и прячет в своём внутреннем кармане.

-Это Михалычу, колхозному сторожу, он любит.

Птицын ощущает себя паззлом, который чьи-то проворные, умелые и надёжные руки укладывают наконец в нужное, долгое время разыскиваемое место на картинке. Сомнения и страх опадают, как ресницы.
-Сейчас,- говорит Птицыну проводник,- я досчитаю до десяти, и мы впадём в состояние полного молчания ума, а потом и временного его умирания: я прошу не терять себя и не паниковать, если пробуждение покажется немного невыносимым для твоего двойника, Веня… Поехали, что ли. Заводи там, Володенька, машинку свою на полную мощь. Пусть у них в городе пробки, на хрен, повышибает!

-Служу Советскому Союзу!- говорю я и, подойдя к компьютерному пульту управления, разгоняю центрифугу тэватрона до предельной скорости.
-Раз, два, три…-начинает Маэстро свой счёт, отсчитывая миги до начала нового рождения.

Ткань, из которой состоит ближний мир, даёт расползающиеся трещины, и в одну из них на счёт «десять» просачиваются два беглеца.

Гудит нутро тэватрона. Всполохи разноцветных лучей пронизывают пространство. В городе вырубается электричество, вся энергия стекается сюда, в точку Z. Глядя на экран, я наблюдаю за телами путешественников. Их лица как бы озаряются изнутри неописуемым сияньем, глаза заполняются разливающейся синевой и вспыхивают синим же пламенем. Тела людей, уже лишённых имён и свойств, загораются тоже и в мгновение ока исчезают. И ни черта ни остаётся – ни лоскутков от одежд, ни косточек от шкилетов. Лишь сосуд из синего стекла – совершенно пустой – катится, подскакивая, по полу.

Мне абсолютно ясно, что происходит: путешественники, проникнув во внутренние круги бытия, в самую суть вселенной, превращаются в очарованные кварки и теряются в зоопарке и лабиринте частиц, откуда им надлежит найти выход и отправиться ещё дальше.

Я становлюсь на колени посреди лаборатории и начинаю шептать пересохшими губами истовую молитву:
-Господи, помоги безумцам добраться туда, куда им нужно, спаси и сохрани души их, не дай им затеряться в беспредельности и бесчеловечности твоих мыслей. Помоги им, ибо это лучшие из детей твоих, бесстрашнейшие из них, вознамерившиеся бросить вызов самим себе и силам ползучего повседневного зла, живущих в них!

Повсюду возникают вспышки, разрывы и всполохи, и глаза мои слепнут от нестерпимо яркого света. Пол начинает ощутимо крениться, и я скатываюсь по наклонившейся плоскости в воссиявшую друг впереди непроглядную тьму, я лечу в бездну, и ничто, ничто на свете не может остановить моего падения.