дервиш махмуд : Русский дзен: конечная остановка

Ничего не происходит. Разве что снег идёт. Просто падает с неба – без смысла и пафоса, вне всяких контекстов. 20-й микрорайон тих и безлюден: местные жители не являются в большинстве своём любителями пеших прогулок – не тот пейзаж, не тот климат, не та страна, не тот «дух времени». Да и сами люди – не те, и лица у них хмурые и подозрительные. Короче, факт: прохожих, совершающих неторопливые променады и моционы, нет. Есть тени, шмыгающие туда-сюда в сумерках, каковые в это время года имеют обыкновение почти сразу после обеда наваливаться на белый свет со всех шести сторон и его поглощать, жирнея и густея.

Редкий автобус доедет до конечной остановки микрорайона. Номера этих маршрутов, упирающихся как бы в земной предел, я, в знак уважения к водителям и кондукторам, озвучу: Восьмой, Двадцать пятый-А, Двести четвёртый. Остановка носит имя «Универсам». В пристанционном киоске можно купить пирожок и стаканчик растворимого кофе. И, попивая раскалённый напиток маленькими глотками и откусывая от вялого, неудачно реанимированного в микроволновке пирожка, постоять на ветру.

Безграничные угрюмые пространства. Одинаковые здания, образующие стройные геометрические ряды – это если смотреть сверху, например, из иллюминатора бомбардировщика или с плеча ангела, проносящегося мимо нашей юдоли в иные страны. Жилища в виде многоэтажных ульев, в которых человеческие существа живут лишь потому, что в детстве их разум подвергли страшным, отвратительным превращеньям. Здесь никто никого не любит. Благо, на свете есть вещи сильнее и важнее любви. Здания стоят, открытые всем стихиям и ждут. А чего они ждут – я не ведаю.

За рядами домов располагается обширный, похожий на заброшенный ядерный полигон, пустырь, который далеко-далеко на линии горизонта прерывается чахлыми лесопосадками. Периодически (чаще весной) там, на пустыре, находят человеческие трупы – да всё какие-то ущербные и неказистые, безголовые, словно личинки. И больше ничего интересного в местной природе нет.

Покойно и скучно здесь у нас. Как на Марсе. Разве что вот снег пошёл. Октябрь почти закончился. Зима почти началась. Говорят, кинорежиссёр Роман Полански, выйдя из кинотеатра после премьеры фильма с Брюсом Ли, испытал такой катарсис, что бросился бежать куда глаза глядят – и бежал, пока не обессилел и не свалился в канаву. И мне тоже хочется отсюда побежать, только по другой причине – ввиду голой, как смерть, тоски. Только дисциплина и инерция удерживают меня на месте.

Универсальный магазин – сердце микрорайона. Не только место, где совершаются покупки, но и своего рода храм, посещение которого придаёт любому прожитому дню местного жителя как бы дополнительное измерение. Приходящий сюда автоматически становится участником спектакля, имитирующего хотя и не саму жизнь, но призрак жизни, а большего нам, скромным и терпеливым, и не нужно. Люди снуют вдоль прилавков с тележками и корзинами, о чём-то друг с другом переговариваются, мусолят в пальцах мятые купюры: кое-как, но всё же существуют в ярком свете ламп.

Особенно любят посещать магазин старики и старухи. Увы, они не производят впечатления благообразных счастливых людей на заслуженной пенсии, а выглядят, как старые больные животные, которые скоро умрут и будут закопаны в мёрзлую землю. (Кладбище тут, кстати, недалеко: если ехать по трассе вдоль пустыря далее за черту города, оно будет по левую руку.) Не надо пожилых, намаешься с ними. Проигнорируем и местную молодёжь – озлобленных зверьков, явившихся в этот мир незваными гостями, как бы по недосмотру и халатности, а то и совершеннейшему равнодушию судьбы: вот они и шатаются здесь, живут, как могут, а могут гнусно, криво и невпопад.

Возьмём человека средних лет. Вот он – в чёрной вязаной шапке, надвинутой на глаза, в куртке нараспашку, в мокрых ботинках. Никуда не торопясь и никому не улыбаясь, он прохаживается среди полок с товарами в алкогольном отделе. Обычно в этом закутке ажиотаж, но в данный момент немного схлынуло – одни уже опохмелились, другие ещё не начали; тайм-аут, 4 часа пополудни. Мой человек находит, наконец, то, что искал – водку, которая стоит ровно 101 рубль, другую он не берёт: пунктик.

Мужичок – его зовут Владимиром – вышел из магазина. Снег продолжал спокойно падать: оттуда, сверху,– сюда, вниз. Было приятно, что ложась на грунт, снег не таял – земля словно прихорашивалась, одеваясь в китайский траур. Владимир резко свернул во двор одного из близстоящих девятиэтажных параллелепипедов. Там он закурил сигарету и дальше пошёл уже медленнее, наслаждаясь процессом вдыхания и выдыхания дыма.

Группа подростков, лица которых скрывали капюшоны, прошмыгнула мимо. В детской песочнице спали тревожно бродячие псы. Владимир докурил, запустил окурок в небо и вошёл в подъезд, приложив таблетку магнитного ключа к глазку замка. В подъезде горели лампы, тускло и жёлто. В маленькой нише под лестницей который месяц разлагался кем-то не донесённый до контейнера мешок с органическими отходами. Владимир подошёл к дверям лифта и вызвал оный, нажав на оплавленный пластмассовый пупырь. Где-то там наверху отозвалось. Кабина поехала вниз с потайным гудением, и ехала долго: Владимир успел стряхнуть с сапог снег, громко топая по бетонному полу.

Он ехал в лифте, дыша через раз (в углу кабины кто-то наложил нехилую кучу) и читая надписи на стенах. По поводу одной из них (свежей) сплюнул. Владимир вышел на девятом этаже, проследовал мимо обитого материей сундука, в котором, бывало, ночевал, и позвонил в дверь нужной ему квартиры. Ему открыл Николай – немолодой, но крепкий ещё мужик, бугай с аккуратной, как у капитана дальнего плавания, бородкой. Молча впустил гостя. Володя снял обувь, верхнюю одежду, головной убор и прошагал, мягко ступая шерстяными носками по ковру, на маленькую, но удаленькую кухню. Там уже был накрыт стол – простые закуски, холодные и горячие, лежали по тарелкам, как родные.

-Взял?- спросил Николай хриплым баском.

-Ну обижаешь, Колян,- развёл руками оказавшийся лысым Владимир, вынимая из кузовка покупки,- как не взял? Взял.

Друзья сели за стол. Николай принял из рук Владимира бутылки, одну положил в холодильник, другую осмотрел со всех сторон и свинтил ей щёлкнувшую предохранителем головку. Разлил по гранёным стаканам. Выпили. Стали закусывать.

-Ну что там, сыпет?- спросил, жуя кусок сардельки и показав взглядом на окно, Николай.

-Сыпет, хули,- ответил Владимир.- И не тает. Ебунцово, однако.

-Покров день сегодня. Зима, значит, морозная будет.

-Ага. А у тебя ведь, Николай Иваныч, рождение, вроде, скоро – в ноябре, или я путаю?

-Не путаешь, 28 ноября. Приглашаю.

-Приду,- Владимир улыбнулся – впервые за время моего с ним знакомства.- Наливай по второй, Коль.

Здоровяк Николай Иваныч, двигая плечами, как паровозными шатунами, разлил ещё по пятьдесят. Выпили. Похрустели солёными огурцами.

-Хорошие у жинки твоей огурчики получаются, изумительные!- восхитился громко Владимир. -У моей похужей – квёлые какие-то выходят, так-то вроде и ничего: если в салат там или в рассольник, то сгодятся, но эти…- он подержал в пальцах маленький изогнутый зеленец, закрыл глаза, поместил его в рот и, разжёвывая, помотал головой, изобразив неземное блаженство. -Ух!

-Да, хорошие,- согласился Николай.

Владимир подвинул к себе блюдце, на котором лежало нарезанное тонкими ломтиками сало. Взял один кусочек, съел его, взял другой и, понюхав, тоже приговорил.

-И сало у тебя всегда отменное. За одно сало и люблю к тебе ходить,- тут Владимир посмеялся немного, приглашая повеселиться и Николая, но тот шутку друга пропустил, ибо глядел задумчиво в окно, за которым интенсивно сгущался мрак.

-Сало у тебя, говорю, доброе!- не унимался шебутной Владимир.- Две прослойки мяса – смори сюда: одна потоньше, другая потолще, и солёно, как надо – ни «пере», ни «недо» — а в аккурат! И шкурка, гляди – не мягкая, но и не резиновая, а точно по ГОСТу – приятная такая на укус, да терпкая! Чесночок, перчик, пряности! Объедение!- Обмакнув в блюдце с горчицей, он скушал ещё один кусок.- Тесть у тебя умеет солить, умеет, старый хрыч!

-Да, это у него выходит,- снова согласился Николай.

Владимир дожевал сало и перешёл к поеданию из кастрюльки отварной картошечки, щедро политой маслом, посыпанной укропом и ещё горячей. Жуя, он притоптывал от наслаждения ногой.

За окном стемнело совсем, вдоль дороги внизу зажглись слабосильные, словно чахотошные, фонари. Неслышимые отсюда, ехали по шоссе игрушечные автомобили.

Выпили ещё по одной: за зимушку-зиму.

-Слушай, Николя,- молвил Владимир, откинувшись на спинку стула,- а ты в бессмертие души веришь?

-Чего?- не понял друг, нюхавший в этот момент чёрный хлеб.

-Ну в Страшный Суд там, в Небеса? Вообще, веришь во что-нибудь?

-А, ты вон про что. Нет, не верю. Туфта всё это. Бога – нет!- и Николай для пущей убедительности стукнул кулаком по столу, так что приборы трусливо звякнули.

-А я верю, Коля! Недавно окончательно уверовал. После случая одного.

-Ну-ка, ну-ка,- Николай нолил, и они синхронно вздрогнули, опрокинув.

-Да ничего особенного. Так, пустяки…- Володя достал сигарету: закурить как можно позже во время застолья было его любимой игрой с самим с собой; он этот момент всегда оттягивал до последнего – тем приятней было начинать первую после начала пития, когда в голове уже плывёт волнами уютная эйфория.- У меня, как ты знаешь, тётка недавно померла… Так вот, я тебе поведаю, как родному, Коля: тётка эта была мне не просто тётка, а по молодости, да и по зрелости тож, ещё и полюбовница – она, ты знаешь, ненамного старше меня и только в конце старухой-то стала, а раньше была ядрёная баба…

-Вот как, значит.

-Ага. А закрутили мы тогда ещё, когда я только из армии пришёл в 79-ом, и жена моя в больнице лежала не помню с чем. Тётка по какой-то надобности домой к нам явилась, ну выпили мы с ей (она этим делом не брезговала), и так получилось, что…познал я её, короче, в библейском смысле слова.

-Ну ты кобель, Вован, с тёткой родной…того, не погнушался!- усмехнулся Николай без осуждения.

-Да что такого, Коля! Жизнь! Она баба хорошая была, тётка-то, ласковая, одинокая. Ты слушай дальше… Шло время. Дети у меня росли. И периодически, когда возможность представлялась, с тёткой мы это – поёбывались тайно; было какое-то особое наслаждение, Николай, в этой запретной связи. Чем-то она меня как баба очень возбуждала, до помрачения ума прямо – какие предлоги я только не выдумывал, чтобы свидания наши осуществить… Ну так вот, померла она полгода назад. Схоронили. Я горевал, конечно, но виду не подавал. Пить стал больше, это да,- Володя показал ладонью на бутылку, стоявшую на столе, будто призывая её в свидетельницы.- И вот какая штука, Коля. Стала мне Киса (это я тётку так называл в приватной, как говорится, обстановке) во сне являться, но не как смутный образ, а как наяву – совершенно живая, тёплая, даже пахнущая так, как она пахла – конфетами мятными! И ум у меня в этих снах не сонный, а такой, как сейчас, нормальный и ясный, мать его! То есть связь наша, друг ты мой, не прервалась, а продолжается и по сей день – как видишь, уже наполовину по ту сторону земного существования! А ты говоришь – туфта.

-Ну, это…другое что-то, причём тут Бог,- возразил Николай.- И если на то пошло, то, Володя, вынужден тебя огорчить, это не тётка твоя вовсе, а… такой демон, суккуб называется. Церковь, кстати, не одобряет.

Володя посмотрел на Николая с недоумением.

-Не, не, Коля, ты меня не пугай! Не разрушай моей гармонии. Какой демон – баба обыкновенная. И лучше даже стала, чем при жизни была. Поэтому я в загробное существование безоговорочно теперь верую. Давай хлопнем!

-Давай… Да я пельмени варить поставлю.

Они выпивают и разговаривают ещё – хорошо, обстоятельно разговаривают.

Проходит два часа. Почти всё выпито. Друзья переместились в комнату. Володя, отодвинув занавеску, стоит у окна с видом на божью бесконечность: голый двор, пустырь, кромка леса на горизонте, как расчёска с обломанными через один зубцами, и дальше – грязное ватное одеяло неба. Николай сидит в кресле у противоположной окну стены и, глядя на Владимира, хлопает глазами.

В комнате сумрак, но электрическое освещение не включено. Снег бросает внутрь помещения отблески, создавая мистическую, трепетную атмосферу. Снаружи немного вьюжит, ветер подхватывает снег и кружит его на пустыре, будто танцуя с ним вальс. Изредка пересекают прямоугольник окна медленные чёрные птицы. Отсюда, с девятого этажа виден почти весь мир, в который когда-то пришли и в котором теперь живут, из одного небытия вынырнув и в небытие другое, не менее забубенное, направляясь, два человека – Николай и Владимир.

Пауза, возникшая сама собой в их разговоре, длится уже очень долго – настолько, что предмет беседы забыт и похерен обоими, да и бог с ним: суть вещей бессловесна.

-Ну что, Коля,- решается вдруг нарушить молчание Владимир, не оборачиваясь к другу, а продолжая глядеть на прострел в тоскливую даль,– пойдём отпиздим кого-нибудь?

-Не болтай,- чуть пошевелившись в кресле громадным телом, только и отвечает Николай.

И снова настаёт тишина, и в ней, звенящей и уютной тишине, нарушаемой только тиканьем часов, да еле слышным бормотанием телевизора за стеной у соседей проходит и этот вечер, и эта ночь, и всё остальное, о чём я умолчал или просто не сумел поведать.

Пульсирует и кружится вихрями за окном ближний космос: белым бело у меня в голове.