дервиш махмуд : Отпуск в Тихомирово (ч.2)

По извилистой тропке они шагали через смешанный лесок. Димыч скакал впереди, успевая на ходу улавливать кобылок и бабурок, как здесь называли кузнечиков и бабочек. Схватив одного прыгуна, он подбегал к Пинигину и проделывал следующий фокус-покус.

-Смотрите, смотрите, дядя Артур!- и он двумя пальцами схватывал кузнечика за бока и подносил к самым глазам драматурга, произнося скороговоркой:- Кобылка, кобылка, где была – на Волге, чего принесла – смолки!

И насекомое послушно выдавливало из своего брюшка каплю тёмной жидкости.

-Видели смолку? Видели?

-Видел, видел,- морщился каждый раз Пинигин и добавлял.- Не мучай животное, Дмитрий!

Пацан кидал кузнеца в траву, и тот, раскинув в стороны ноги, беспомощно кувыркался в воздухе, как катапультировавшийся астронавт. Они шли дальше, щурясь от солнечных лучей, проникающих сквозь кроны и внезапно бьющих наискосок в лицо как-то особенно ярко и жарко – будто прикасались к коже чьи-то тёплые и нежные пальцы: Пинигин неизменно вспоминал при этом маму, и щекочущие слёзы текли из его французских глаз.

Притопали. На бережку благодать. Блестит, как ртуть, гладь озёрная.
Рыбаки расположились у тёплого камня, в обычном месте своём, нажиулили на крючки червя и, поплевав на него, удить принялись. Сначала им повезло. Клюнуло у каждого, и они вытащили по окуньку, и один окунёк был поболе, а другой, наоборот, помене. Потом рыбы спать легли. Тихо-тихо стало на земле. Ни малейший ветерок не нарушал безмолвия и неподвижности натуры. Синие стрекозы, похожие на инопланетян, садились на поплавки. Пинигин, вздохнув, полуприлёг на камень.

-Чего вздыхаете, дядя Артур? – спросил общительный бойкий парнишка Димыч.

-Да так, о пьесе своей всё думаю.

-Не вытанцовывается? — понимающе спросил Димыч, с которым все эти разговоры о муках творчества Пинигин заводил уже не в первый раз.

-Ага. Тупик какой-то нарисовался.

-А пусть там кто-нибудь помрёт у вас пьесе, тогда и интересней будет! – предложил сорванец.

-Экий ты кровожадный!- усмехнулся литератор.- Не про кузнечиков же пьеса, а о живых людях.

-Как это о живых? Вы же их сами выдумали!

-Ну да, только теперь уже они стали почти настоящими… должны стать… И поэтому мне их, знаешь ли, немного жалко… — Пинигин задумался, достал из кармана прихваченный с собой (естественно) коньячок, пригубил.

-В кино всё время кого-нибудь убивают!- не унимался Димыч.

-Это да.

-Жить – сложно,- шмыгает носом мальчонка,- а вот помирать – легко.

-То-то и оно, друг.

-Не хотите убивать, тогда секса добавьте, в кино всё время еб… этим занимаются!

Артур расхохотался так, что упал с камня.

-Тихо, дядя Артур, рыба не любит,- наставительно проговорил Димыч.

Помолчали. Солнце сияло, как сумасшедший желток на синей сковороде неба и даже как будто шкворчало.

-А правда, Димыч,- спросил заскучавший Пинигин,- что в вашем тихом-мирном озере чудовище водится, как в знаменитом шотландском водоёме Лох-Несс?

-Правда, и даже не смейтесь,- подтвердил серьёзно мальчишка.- Но оно совсем не такое, как в Шотландии, не в форме змеи, а как человек, только со щупальцами, такими, как у глисты, а вместо лица на башке огромный рот. Голову человеку или собаке запросто откусит.

-Иди ты!

-Отвечаю! – вспыхнул всеми веснушками Димыч. – Вот, в прошлом году один приезжий ночью купался, пьяный был. Нырнул с головой, вынырнул – без.

-Ужас!

По небу пролетел беззвучно микроскопический полупрозрачный самолёт. След его долго висел в синеве, потом распался надвое и рассеялся. Противоположный далёкий берег озера было не разглядеть из-за солнечных бликов на воде.

День перевалил за вторую половину свою. Никто никуда не торопился, лето не имела конца, и это было хорошо – ах, до чего же это было хорошо! Пинигин зевал, и сквозь зевоту улыбался синему, зелёному, жёлтому и какому-то ещё: сразу всем вещам, чьи настоящие имена были им сейчас позабыты. Димке удалось выловить небольшого судака, которого Пинигин, подержав в руках, почему-то испугался, приняв за чёрт знает что. Ловились ещё окуньки, но в целом клёв был сегодня вялый. Однако на вечернюю ушицу набиралось, а большего никто и не желал. Они просидели у камня до семи часов и, свернув снасти, двинулись к дому.

Бабка Дарья уже поджидала их на крыльце. Мужики умылись под рукомойником, сели на лавку на кухне и стали смотреть, как ловкая расторопная хозяйка готовит уху из добытой рыбёшки. Дивный аромат пошёл по открытой летней кухне. Уютно гудел синий огонь газовой плиты. Дело шло к вечеру. Свет стал приглушённей, мягче и человечней. В косых лучах солнца роились мелкие летучие толкунцы, словно бы обсуждая прошедший день. Макаровна, успевая и ловко разделывать рыбку и мыть в корыте грибы, ещё и рассказывала насущное внуку и постояльцу.

-В Сухом логу груздочки пошли, вот и провозилась я там, а груздь такой хитрый гриб, норовит чуть не под землю спрятаться, но от меня не спря-ячешься… А встретила я в лесу Володьку Сумракова, одноглазого, из тюрьмы который пришёл, за насильничанье сидел, но теперь вроде уже дурь из башки вышла, остепенился, тоже по грибы ходит, пока не работает, но собирается ближе к осени… Вежливый такой стал после тюрьмы, рассудительный. Так вот хочет он на Лидии, носатой, дочке Смирнова-вдовца, жениться. Я ему говорю правильно, давно пора. Носатая в девках засиделась – ну и что некрасивая, верная да скромная жена будет…

Голос бабки Дарьи, карикатурно старческий и приятный – с шамканьем и множеством мягких слюнных звуков – погружал Пинигина в ватный уют. Убаюканный рассказами о неведомых людях, которые странным образом казались ему живее персонажей его пьесы, он задремал, а когда проснулся, стол уже был накрыт, и над тарелками с прозрачной, наваристой, многослойной ухой поднимался душистый пар. Нарезанные помидоры, огурчики, перец и фиолетовый лук были политы щедро постным маслом лежали на отдельном блюде. А на второе была домашняя буженина – огромный шмат мяса, усыпанный специями и пахнущий чесночком, изнывая, лежал на доске, как пришелец из идеального мира.

-Ну Димка, зови Юрку-студента и будем ужинать, – распорядилась бабка.

-Я уже лазил к нему, мычит, что не хочет. Попозжа, говорит!- отрапортовал внук.

-Ну попозжа, так попозжа.

-Ну и где моя большая ложка? – спросил театральным басом Пинигин и придвинулся вместе со стулом к столу.

Была уже почти ночь, тёплая и глубокая, как давешнее озеро. Насекомые и птицы сообща пели песню, прислушиваться к которой было опасно – можно было сойти с ума, настолько она была многослойна и непостижима. Половинный лунный диск, светясь, как от стыда или гнева, висел почти в зените на избыточно усыпанном разнокалиберными звёздами небосводе.
Сидя в сортире на деревянном стульчаке, похожем на трон карлика, Пинигин курил, напевал вполголоса песню «Killing Me Softly» (драматург любил джаз и считал себя знатоком стиля) и ни о чём особенном не думал. Из состояния полного умиротворения его вывели зазвучавшие одновременно вой бабки Дарьи и улюлюканье внука Димки. «Опять малец чего-нибудь натворил»,- подумал недовольно Пинигин, и начатый процесс своего организма поспешно вынужден был завершить: скомкал, так сказать.

Выскочив в лунный мир, он побежал в дом. Ворвался в распахнутые двери кухни. Бабка Дарья обернулась и, перестав выть, пошла на Пинигина, широко расставив руки, будто хотела поймать его. На ней был надет странный ночной халат, похожий на мантию. Из ушей Дарьи Макаровны вытекали тонкие струйки крови – от сильного крика полопались старческие сосуды, как рассудил логически Пинигин.

-Не ходи туда, милок, не ходи! Богом-христом молю!- запричитала она.

-Куда не ходи?- спросил, стараясь сохранять спокойствие, Пинигин.

Димка, находившийся тут же, под столом, высунул мордочку и разъяснил:
-К студенту на чердак не пускает.

-Не ходи, не ходи туда,- закивала, как бы подтверждая слова внука, старуха.

-Но почему?

-Я – женщина старая. Мы войну прошли, всякое видели. И бомбежку и ещё кой-чего похуже, а ты не ходи,- толкая Пинигина, забормотала старуха.

-Что там, Димка?- отодвигая бабкины руки в стороны, спросил драматург у пацана.

-Студент…того…неживой,- объяснил нечленораздельно мальчонка, начавший зачем-то в столь неподходящий момент самозабвенно и с мерзким хрустом поедать под столом сырую рыбину.

-Как неживой?- удивился Пинигин.

И не получил ответа. Пинигин обошёл застывшую вдруг изваянием бабку Дарью и двинулся по лестнице на чердак. Настала жуткая тишина, и только деревянные ступеньки скрипели под его ногами. Наполовину высунувшись из проёма, Пинигин заглянул в чердачную комнату. Он увидел такую картинку: на кровати лежало тело Холодкова, и у этого тела напрочь отсутствовала голова. Обширное красное пятно расплылось по простыне. Над зияющей раной кружили гигантские ночные бабочки. Обращали на себя внимание смиренно вытянутые босые ступни мертвеца, почему-то синевато-зелёные. «Изрядно»,- только и успел подумать Пинигин, и хотел было рвануть вниз или упасть в обморок, но тут внимание его привлекло некое движение. Дверца располагавшегося напротив Пинигина чердачного шкафа была открыта, и на внутренней стороне этой дверцы имелось зеркальце, и вот в этом зеркальце отражалось то, чего Артур Эдуардович не мог видеть непосредственно. А отражалось там быстро ползущее по полу мансарды вдоль стены глистообразное существо со множеством шевелящихся щупалец и башкой, на которой виден был звездообразный полуоткрытый рот и вокруг рта – омерзительные коготки и крючочки. И ползло оно в его сторону.

Вот тут-то Пинигин и потерял сознание, а через секунду проснулся на толчке, в сортире.

-Вот бля!- выдохнул он.- Уснул, надо же!.. – Дотянулся рукой до стены: твёрдая и деревянная, настоящая.- Надо с коньяком подзавязывать, а то мерещится уже всякая пакость.

Крики, однако, из дома действительно доносились. Не ужасные, но громкие. Пинигин, ещё слегка оглушённый ярким сном, вышел из будки и лунатической походкой почапал по тропинке.

На кухне присутствовали все обитатели дома – бабка Дарья, внук Димка и сам студент Холодков. Они были несколько возбуждены и оживлённо обсуждали между собой только что случившееся происшествие. Толстомордый рыжий посторонний котяра проник в дом, украл кусок буженины из буфета и в данный момент, забившись под стол, доедал трофей, без всякой паники и по-деловому быстро и тщательно работая челюстями.

-Смотри что творит, паскудник!- стала жаловаться бабка Пинигину, показывая на животное острым крючковатым пальцем.- Буженину спёр и сожрал, и сидит, собака, облизывается! К себе не подпускает – шипит и дерётся, скот!

-Так это Во сокрушаясь по поводу порчи продукта, вчик!- произнёс, обнаруживая осведомлённость, Пинигин, как будто имя животного всё объясняло.

-Ну-ка, я щас веником его, Вовчика этого!- воскликнул Димка, схватил веник и начал им под столом шуровать.

Кот ударил веник пару раз когтистой лапой, осознал, видимо, что силы не равны и рванул, как огонь, вон из комнаты.

Белобрысый и угреватый юноша Холодков самозабвенно захохотал. Пинигин, внимательно посмотрев на шею студента, присоединился к веселью. Димка воинственно ухал, бегая с веником по комнате. И только Дарья Макаровна не веселилась, а только качала головой, сокрушаясь по поводу порчи продукта.

Пинигин сидел у себя, сосредоточенно выстукивая на машинке. Каретка так и звякала.

-Вы хочете трупов?- бормотал он себе под нос.- Их есть у меня!

«Ольга. Гена, он заперся в твоей бывшей комнате и не открывает! Я боюсь!

Они бегут к двери в комнату. Бобровский сначала руками, потом ногами, а затем и головой стучит в дверь. Сила ударов возрастает с каждым стуком.

Бобровский. Открой, чудак малохольный! Интеллигент! Ты что там задумал!

Ольга. Гена, ломай дверь!

Бобровский с разбега ударяет дверь плечом и вваливается в комнату. Зритель, естественно, не видит, что там происходит. Около минуты длится полная тишина.

Ольга. Ну что там?

Бобровский (выйдя из комнаты с изменившимся лицом). Ольга, Тебе не надо это видеть. Я человек привычный, был на войне, а ты женщина слабая, сразу в обморок грохнешься.

Ольга. Скажи мне, что случилось, Геннадий! Просто скажи!

Бобровский. Дело в том, дорогая, что господин Шуляков покончил с собой. И сделал он это весьма изобретательным и очень страшным способом».

Пинигин встал, размял руки и спину. В открытое окно залетел сильный порыв ветра, и страница затрепетала в валиках печатной машинки. За стеной, в хозяйской комнате, пробили и прокуковали часы. Пинигин подошёл к окну. Ночь, жаркая июльская ночь происходила в природе. Пинигин снова подумал о том, как хорошо было бы больше никогда не уезжать из посёлка, а прямо здесь, у бабки Дарьи в доме всю оставшуюся жизнь и прожить, превратившись постепенно в члена семьи, в эдакого возвратившегося блудного сына.

-Останусь, ей-богу,- прошептал он, словно давая себе клятву, но даже сейчас, в самый миг произнесения слов, зная, что – нет, всё-таки не останется, струсит.

Пинигин долго глядел в подвижную, словно живую, темноту, вдыхая свежайший воздух, пахнущий сразу всем – лесом, огородом, озером и особенно отчётливо – бесконечным звёздным небом.