дважды Гумберт : Картон

В выходной, безоблачный день жена ударила Сартина сковородой. Напала вероломно, исподтишка, когда он был погружен в свои мысли. В сковороде была еда. Жареная на сале картошка. Сартин отскочил и ловким, каким-то чужим движением ткнул жене в зубы. От зуботычины жена упала и притворилась мёртвой. Потом, как резиновая, вскочила и сразу же стала собирать вещи.
Пока жена собирала вещи, Сартин, шевеля губами, читал Сартра. Вещей у жены было множество, они были равномерно рассеяны по всей квартире. Жена без разбора сгребала их в большой синий сундук, бормоча что-то на санскрите. Когда сундук, наконец, вынесли, и входная дверь чавкнула замком, Сартин испытал парадоксальное облегчение. Словно справил нужду после изнурительной проволочки. Он заставил себя дочитать предложение, захлопнул книгу, снял наушники. Теперь он был совершенно один. За окном ничего не изменилось: обёрточное небо, нарядненькие деревья, шестиугольный двор, распластанный под автомобилями. Между тем, завод брачной жизни неожиданно кончился, и внутри прокуренной квартиры словно бы наступил тёмный век.
В радиусе вытянутой руки Сартин нашел карандаш и огрызок бумаги и быстро написал:
*Бывает, бывает что-то такое, не сказуемое, что возникает само по себе, без разумных причин и явных последствий, под одним потусторонним нажимом – грыжа реальности. Тут не о чем думать, не о чем размышлять, нечего взвешивать. В ситуациях подобного (чужого) рода нет никакого трагизма. Они не могут служить примером. Их нельзя пересказать. Для человека, порабощенного чувством собственной значимости и сознанием, такие события – как сон*.
Сартин внимательно осмотрел всю квартиру, подобрал несколько забытых женщиной безделиц и запихнул их в пакет с мусором. Было что-то еще, что продолжало о ней напоминать. Он открыл дверь чуланчика, в котором она обычно проводила свободное время. Свет не горел – наверно, при отступлении вывернула лампочку. Но и без того, открыв дверь на всю ширину, Сартин сразу увидел коллаж. Бахрома из картинок покрывала стену. Этикетки, распечатки, семейные фотографии, вырезки из журналов, осколки зеркала сливались в пёстрое, поблескивающее пятно зловещей экземы. Сартин заперхал, левый глаз у него защипало. Резко вытянул руку и сорвал наугад одну из картинок. На ней была изображена змея, кусающая себя за хвост. Сартин скомкал картинку и выбросил в форточку. Распахнул окно, вызвав приток прохладного, пахнущего дымом воздуха с улицы. По коньку крыши соседнего дома шел рабочий в лимонном жилете и нес длинную доску. Сартин попытался столкнуть его силой взгляда, но безуспешно. Напротив, чуждость мира надавила на грудь и заставила отступить от окна вглубь квартиры. Огромный рот неба выпивал, с урчанием высасывал из его скорлупы последний воздух. К счастью, позвонил художник Рашевский, старый приятель Сартина.
- Слушай, — сказал он своим булькающим от врожденной доброты, округлым баском. — Ты же вроде сечешь в компьютерах? Помощь нужна.
- Я свободен, — обрадовался Сартин. – Ты всё там же?
Перед тем, как выйти из дому, Сартин снова на цыпочках сунулся в чуланчик и сдёрнул со стены еще одну чешуйку экземы. Померещилось, будто бы эти картинки сами растут из стены, и на месте сорванной тут же прозябает новая, такая же. Эту картинку, грязновато-зелёного цвета, Сартин внимательно изучил в вагоне метро. С первого взгляда она внушала отвращение. Рисунок был дотошен, как фотоснимок, заправленный химической краской. Перед дверью какой-то то ли лавочки, то ли конторы стояли дети – мальчик и девочка. Мальчик – угрюмый крепыш с пристальным и нехорошим взглядом. Девочка, старая кукла с пустыми глазницами, стояла боком и держала в руках что-то вроде индукционной катушки. Сартин вгляделся в рисунок и, кажется, стал различать внутри лавочки какое-то тревожное мельтешение, словно там, в густой опийной мгле бились плененные мотыльки. Нарисованная витрина, напротив которой стояли дети, была испещрена крохотными отпечатками ладошек.
- Деткам 90-х, рожденным на обочине века посвящается – пьяный воздух, Путин, Самбука, бесправие, ипотека! – неожиданно заголосил ползущий вдоль сидений инвалид с лицом ярко жёлтого цвета. Сартин убрал картинку в карман и с растущим беспокойством стал посматривать по сторонам. Некий безумный живописец, график-гиперреалист, прорисовал пассажиров до мельчайших деталей. И вот они самостоятельно витали, держались, чего-то терпеливо ждали, в мнимом передвижении от станции к станции, по нисходящей спирали. Сартин затаился. Простой зритель, можно сказать, обыватель, он был втянут в это остановленное, сужающееся коловращение диковинных самоуверенных хлопьев. Успеет ли он выйти, зажмуриться до того, как они поймут, что их надули, и что на месте души у них – пропитанный страхом, расползающийся картон? Полезно и правильно – принять оплывшую позу, притвориться усталым, белоглазым рабочим, изображенным где-то чуть небрежнее, не с такой страхолюдной точностью, как прочие пленники плоскости, задрапированным лёгкой тенью, каковой быть не должно при таком освещении. Безотчётно Сартин сжал кулак и, выставив его перед собой, стал монотонно сгибать и разгибать руку. Поезд, между тем, благополучно пересек весь город и доставил его на нужную станцию.
Рашевский жил в собственном доме, в овраге на окраине города. Он был вдов и воспитывал приёмную дочь. Сартин видел его пару раз в год, не больше.
- Представь, какие пидорасы! — встретил его Рашевский, бородатый, с всклокоченными седыми волосами, подвязанными алой тесьмой. – Куда катится этот мир!
- Кто?! – инстинктивно присел Сартин. Ругань, как форма насилия, вызывала в нем физический протест. Добряк и умница Рашевский знал об этом, но иногда забывался.
Сартин разулся и, не снимая верхней одежды, прошел в дом, пахнущий заплесневелым деревенским уютом. К ногам прильнули две кошки, такие же всклокоченные, как их хозяин. Алёнка, дочь Рашевского, быстро кивнула гостю и ушла в свою комнату. Лицо у нее было заплакано, но в натёртых глазах дрожало веселье.
- Кто-кто? Педофилы проклятые! – воскликнул Рашевский. – Они повсюду! Представляешь, хотел ребёнок скачать учебник. Так там все ссылки в поисковой системе ведут на порносайты. Это что же такое, блядь, я не знаю? Совсем охренели. Ну, и вот, собственно, результат.
На мониторе компьютера, в страшном черном окошке Сартин прочел: *Ваш компьютер заблокирован за распространение и тиражирование порнографических материалов, связанных с педофилией и насилием. Чтобы разблокировать компьютер, вы должны заплатить штраф. Отправьте 500 рублей на номер такой-то*.
- Ну, ясно, — сказал Сартин. – Штраф, ёлы-палы. Это еще не педофилы. Просто мелкие мошенники. Педофилы все сам знаешь у нас где, — и неопределенно махнул рукой.
Ему стало немного жалко Рашевского, который погряз в ужасном мире, где любой взрослый человек мог оказаться растлителем его ребёнка. У самого Сартина детей не завелось, но он мог, в общем, уразуметь чувства товарища.
- Алёнка-то совсем взрослая стала, — он снял с шеи флэшку и вставил ее в порт компьютера. – Красивая, как картинка. В каком уже классе?
- В седьмом, — с напряжением ответил Рашевский. – А что?
- Вот время летит, прости господи, — вздохнул Сартин и твёрдо посмотрел Рашевскому в глаза. – А вот и то. Нельзя поддаваться ярости и панике. Даже если… — Сартин поискал слова. – А то продавит – и выпадешь. А самолёт – тютю, улетит. Да – улетит.
Рашевский сглотнул. Правой рукой, забрызганной краской, взъерошил волосы. На цыганском его лице, словно высеченном из камня, проступила старая боль.
- Слушай, у тебя есть перчатки нитяные? – спросил Сартин.
- Где-то были. Сейчас посмотрю, — Рашевский вышел из горницы в сени и вернулся с парой не совсем чистых перчаток с резиновыми пупырышками. – Тебе зачем?
- Да не знаю, — Сартин натянул перчатки и натравил руки на клавиатуру. – Вроде как аллергия у меня на компьютеры и прочую электронику. Кожа потом краснеет, чешется, слазит.
Через четверть часа вирус был обезврежен. Рашевский не скрывал своей радости, словно ему починили крышу над головой.
- Это ж надо такое придумать! Вот сволочи! Свиньи безнравственные.
- Ага, — вяло согласился Сартин.
Его уже стал подмывать страх возвращения. Той же веткой подземки. В пустую квартиру. Надо бы решительно встать и не прощаясь покинуть чужой дом. Но руки не слушались, ноги не слушались. И голова отказывалась что-либо понимать.