Ирма : Человек, который приносит завтра

— Я считаю, таких как они и спасать не надо. Не хочешь жить, не живи! Да, и какое может быть в этом возрасте горе?
— Ой, и не говори! С жиру бесятся!
Две пожилые женщины в застиранно-серых медицинских халатах взирали на лежащее, на каталке тело даже без тени сочувствия. Оно и понятно: за свою многолетнюю практику им приходилось по несколько раз за смену спасать самоубийц. Вот и очередная неудавшаяся попытка свести счеты с жизнью была для них лишь рутиной, спасением по принуждению, обязаловкой. Куда благородней воскрешать сердечников и гипертоников, нежели наглотавшихся «колес» или вскрывших вены неудачников.
Реанимационное отделение среднестатистической больницы в любое время суток выглядит одинаково убого: энергосберегающие лампочки, облупившаяся скорлупа стенок и бесконечно серо-зеленый коридор, ведущий, нет, не в вечность, а, наоборот – к прежней жизни. И вот ты лежишь, обклеенный множеством трубочек и присосок, вокруг исправно жужжат датчики, твое сердце вынужденно биться, согласно медицинским показателям, а тебе нестерпимо хочется, чтобы произошло чудо, и чья-то реальная рука из крови и плоти нажала за тебя пару кнопок. Вот и все. Никакой оккультной романтики о других измерениях и реальностях. Мне, конечно же, возразят, что инстинкт самосохранения развит в нас сильнее, чем остальные принципы, и в самую последнюю минуту, даже у самых депрессивных и меланхоличных натур резко просыпается воля к жизни и, потому мы летаем по комнате, и с особой скорбью взираем на наше неподвижное тело, чертовски жалеем, что приняли гигантскую дозу снотворного. Теперь же мы каемся, готовы бить челом во имя всех высших сил, вымаливая себе драгоценное прощение… Только у кого?
И всегда и неизменно кто-то вытаскивает нас несчастных из окровавленной ванны, делает массаж сердца, промывает желудок и вызывает «103». Мир ведь не без добрых людей. И исключительно благодаря такой участливости, процент неудавшихся самоубийств растет с каждым годом. Что ж ликуйте, психотерапевты, психиатры, социальные работники и прочие добрые самаритяне! Хотя с другой стороны тот, кто по-настоящему хочет умереть, сможет отправиться к праотцам и с анальгином. Было бы желание и повод достойный.
Вы когда-нибудь не спали несколько ночей подряд, тогда вам хорошо знаком этот дневной ступор: все валится из рук, звуки внешнего мира искажены как расстроенное пианино, и каждый встречный прохожий подмигивает улыбкой монстра. Предчувствуя выход на улицу, этот вынужденный контакт с социумом, сердце метается раненной птицей, натыкаясь на грудную клетку, никак не может вырваться наружу; к горлу подступает тошнота, вязкая вата во рту, досадливые молоточки в висках, кончики пальцев игольчат булавки, а мысли путаются как змеи в траве.
«Выхода нет — ключ поверни и полетели». Но полеты невозможны — слишком облачно и низко. Любезный Боженька, почему, несмотря на мою птичью фамилию, ты мне не подарил съемные крылья? Иметь их за спиной было бы весьма удобно: захотел – полетел, захотел – разбился и никаких тебе лишних душевных терзаний. А то ходи, майся по земле, зря топчи плодородную почву, засоряй космический астрал своим негативом и продолжай все так же бесполезно существовать.

— Какое давление? 55/40? Ты, дура, понимаешь, что ты наделала? Тебе крышка!
Слишком эмоциональный санитар в отличие о сестер «скорой» не хотел церемониться. «Дура» никак не отреагировала: мертвенно-бледное лицо с голубыми прожилками вен, с черными реками размазанной туши, с синюшными губами, ни кровинки – в гроб и то краше кладут. Особого антуража добавляли крашенные спутанные космы цвета вороного крыла. Ну, просто пойманная инквизицией ведьма!
— Ты б, Михалыч, помягче с ней, все же девочка! – Молодой и усатенький доктор Игорь Сергеевич плотоядно смотрел на тельце в простыне.- А, чем она закинулась-то?
— Нитроглицерин и водка. Я ж говорю: дура! Была б уродка, я бы понял, а то мужиков, небось, целая куча, а ей все жить не хочется. Да пойми, Игорек, достали меня эти малолетние сучки! Достали! А потом мамочки-папочки бегают на нас жалобы пишут, что мы с ними негуманно обращаемся. Хорошо, что промывание ей оперативненько сделали.
— А, ну, разверни ее. Неплохо! Юрик, иди, посмотри: твой типаж.
Над лежащей склонился еще один из белых халатов.
— Ага. На Белоснежку из мультика похожа. А мы, значит, семь гномов. Заржал упитанный и розовощекий медбрат.
— Как, по мне, — тощая: даже на ребрах жирка нету. Я люблю посправнее. — Бурчал Михалыч, — Здесь полежит вообще в скелета превратится: от жратвы небось откажется.
— Да, классная телочка! Будет на отходняках, мы у нее самые родные сделаемся. Гыгыкнул Юрик. Тебе вечно никто не нравится. А чего она вся в синяках?
— Так сопротивлялась же, за руки еле дотащили. Еще чуть-чуть и точно бы рыбок пошла кормить.
— Так, она утоплением и колесами одновременно? Двойной удар, значит?
— Да, нет, вроде бы в воде оказалась случайно: наверное, вштырило ее и плюхнулась в воду. Продуманная, в это время на ставке никого не бывает, знала наверняка, что не спасут. Каким хером там рыбак оказался, не пойму. Он-то ее привез. Говорит: чуть сам не утопился, пока ее вылавливал, а она до последнего вырывалась, пока пена ртом не пошла, и судороги не начались. Хитрая: не целый пузырек сожрала, а по таблеточке.
— Не она первая, ни она последняя. Тихо! Петруха, кажется, идет!
В комнату, деловито стуча шпильками, вошла снежно-белая женщина лет сорока – заведующая отделением, Ирина Петровна. Поправив капельницу с физраствором, она с неподдельной тревогой в глазах, взяла запястье девушки и стала считать удары пульса.
— Ой, какая бледненькая и худенькая! Что там у нас с давлением?
— Подымается потихоньку, Ирина Петровна. «Низкое», правда, еще маленькое, но сорок уже есть, «верхнее» – шестьдесят.
— Как бы ночью не начался криз, может, рано ей еще в обычную палату? Интоксикация сильная, хотя организм молодой. Вы б ее чем-нибудь прикрыли и в пижаму одели: еще простудится. Там внизу мать в истериках бьется. Вы ее сюда не впускайте: еще не хватало, чтобы и ее откачивали. С утра я обязательно зайду.
— Да, не вопрос. Что мы маленькие, что ли? До завтра, Ирина Петровна! – Пробасили они хором.
— Ну, наконец, она свалила. Ты, Михалыч, нам завтра не мешай, постой на шухере. Мы – свои люди, сочтемся, как говорится, — Потирал от нетерпения руки Юрик.
— Да, надоела мне эта херня! Что вам сверестелок мало, еще эту дефективную не пропустите! Тьфу ты, кобели!- скривился Михалыч.
Обводя осоловелыми глазами склоненные над ней морды монстров, Оля судорожно вцепилась в простынь, реальность встретила ее очередной серией кошмаров. Трехглавый дракон выпускал языки пламени и говорил треснутым басом: «Ребята, смотрите, проснулась наша спящая красавица!»
— Оставьте меня!!! Пошли к черту, суки!!! – вложив в крик последние силы, девушка размахивала перед собой руками.
— Я ж, говорил: она – чокнутая! Заткнись, идиотка, все отделение разбудишь: наглоталась хуйни и теперь нам голову морочишь! Да, тихо ты: вены проткнешь! Терпение Михалыча было на исходе, еще чуть-чуть и, забив на последние остатки врачебной этики, проработавший больше тридцати лет санитаром, этот суровый мужчина, заставил бы ее замолчать самым действенным способом, и не посмотрел бы, что перед ним девка, а не пацан.
— Ну-ну, милая, успокойся: папочка тебя не обидит. — Юрик, который явно не годился на роль отца, бесцеремонно присел на кровать и нагло рассматривал полуобнаженное тело. Тяжелая мясистая пятерня по-хозяйски легла на хрупкое девичье плечо. — Сейчас, мы тебе сделаем укольчик и будешь баиньки. Черной пантерой со спины подкрался Игорек.
— Оставьте меня в покое! – завыла сиреной Оля. – Я не хочу, не хочу!!!.. Не хочу!.. Слабый протест тут же осадили успокоительным.
— Ты посмотри, какая резвая, еще час назад была одной ногой в могиле, а теперь с нами сражается. Давайте, по кофеечку бахнем, ночь будет долгая, а малышка пусть поспит, сил набирается.

Черная вязкая ночь просочилась в эти же двери, из которых вышли монстры. У ночи было лицо Сальмы Хайек. Красивая, знойная, страстная она в какие-то доли секунды стащила с себя человеческое лицо и стала зловонным скелетом. Седые нити волос, гнилостно-черные зубы, пустые глазницы с фосфорическим светом изнутри. С трехглавым чудищем она была заодно. И также желала мнимого добра.
— Здравствуй, родная! Скоро и ты станешь такой красавицей как я. Пойдем со мной! Ну, не противься!
Оля тряхнула головой, слова застряли в горле, крик превратился в слабый всхлип, сердце предательски екнуло, но это еще было не самым страшным видением: к живым и мило беседующим скелетам она привыкла. Дикость ждала ее впереди.
Жирный паук-тарантул вырос из-за спины Сальмы, положил ей на плечи мохнатые лапы, подмигивая клыками, пускал на спину скелета слюну и, откусывая по кусочку трухлявой плоти, проглотил ее полностью. От «ночи» не осталось и следа. Оля проснулась от неприятного озноба, тело покрылось противными мурашками, волна прохладного предутреннего воздуха окатила ее с ног до головы.
— Ты че не мог до завтра подождать? Она может в любую минуту проснуться, — шептал мрачный Михалыч.
— Да, чего мне ждать? Я как ее увидел, сразу захотел. Девка-то — шлюха, я это чувствую сразу. Ты на дверях стой. Давай, шприц. Даже, если проснется, все равно будет без движения. Я быстро. Жаль, ротик придется заклеить, — налитый похотью, еще более обрюзгший Юрик, стаскивал с Оли пижаму.
Толстые губы, пахнущие растворимым кофе и коньяком, пьяная торопливость языка, — монстр обрел вполне реальные очертания мужчины. Сука в человеческом обличье, тупая гнида, даже не снимая белого халата, по-свойски натягивала ее на себя. Это было намного хуже, гаже, чем обычное изнасилование, где низость, природа животного хочет тебя сломить, подчинить себе по праву превосходства, но у тебя хотя бы есть малейшая возможность оказать сопротивление, мизерный шанс сбежать, пнув напоследок ублюдка в яйца. Тело стало злейшим врагом, предателем, но мозг, пусть и вяло работающий знал, что происходит. Нет, это был не сон, не ночной ужас, не ожившая фобия, а приземленно-серая реальность. Юрик пыхтел изо всех сил, стараясь продлить удовольствие, но продержался какие-то жалкие минуты. Откинулся рядом, сопя ей в плечо. Встал, застегнул брюки, освободил Олю, одел в пижаму, поправил халат, и уже хотел также спокойно выйти в двери, но на полпути остановился. Подошел к кровати, взял со спинки вафельное полотенце и стер с девушки остатки спермы.
«Теперь комар носа не подточит. Но в следующий раз нужно быть умнее и гандон напялить». Подумал он про себя и с сыто-довольной мордой встретил в коридоре Игорька.
— Ну, как? – спросил его совсем не уставший от ночного дежурства бодренький и усатенький Игорек. – Овчинка выделки стоит?
— Нормуль. Не разъебанная, чистая, свежая. Не какая-нибудь там дешевка. Подольше бы она у нас задержалась. Гы-гы! Я бы разгулялся!
— А чего только ты? Вечером я – первый! По старшинству, как говорится.
— А мы можем и вдовеем сразу.
— Ну, ты и извращенец.