goos : Симаня - друг человека

Вчера был аванс, так что пить начали с утра, как только начальство убежало на планёрку. Пол-литра «Русской» расплескались по стаканам. Ровненько, «по ватерлинии»; недаром у разливающего Корякина был шестой разряд. Мастерство не пропьёшь, даже, несмотря на дрожащие руки, никого не обделил. Яблоки порезаны, конфетки аккуратно разложены. Под столом томились в ожидании ещё две бутылки – самогон и портвешок.
- Ну, вздрогнем. За что пьём? – взял на себя обязанности тамады Корякин.
- Ни за что. Просто пьём, — нетерпеливо проворчал электрик Потапов. Трубы горели.
- Неправильно. Нельзя так. Мы же не алкаши какие, без тоста пить в восемь утра.
- Давайте за дам, — предложил второй электрик, Федька Бабарыкин. – Симаня, за тебя.
Симаня была единственной женщиной в этом мужском коллективе. Бессменная боевая подруга. Хотя неизвестно, кто был больше мужиком. Симаня, то есть, Серафима Кудрина, потомственный прессовщик силикатного кирпича, была на полголовы выше и в два раза тяжелее каждого из этих заморышей-электриков. Настоящий человек-гора. Курила она «Беломор», материлась витиевато хриплым басом. А в плане выпивки с ней тягаться вообще бесполезно. Электрикам ничего не оставалось, как принять её в собутыльники, да так эта традиция и устаканилась. И теперь без Симани ни одна пьянка не проходила. Плюсом ли, минусом ли был тот факт, что никто не рассматривал Симаню как сексуального партнёра, поэтому никакого смущения в мужскую беседу она не вносила. К электрикам же она прибилась по вполне меркантильной причине. У них была уютная и отдалённая от основных заводских магистралей коморка, называемая в плане цеха не иначе, как «комната отдыха».
- Это где тут дамы? – сострил Потапов.
- Дурак ты, Потапов. Дурак и хам, — сказал Бабарыкин. – Симаня наша – самая настоящая дама. Леди, можно сказать. Эталон женственности. И коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт. Сима, за тебя.
- Наконец-то, — Потапов выпил, даже не цокнувшись со всеми.
Зашелестели обёртки карамелек. Захрустели яблоки в крепких пролетарских зубах. Трубы стали потихоньку остывать. И сразу захотелось общения.
- Сима, ну, расскажи, как ты тех двоих… — попросил Корякин.
- Да сто раз уже рассказывала.
Серафима достала папиросу, постучала по столу, умело сообразила «гармошку» на мундштуке, смачно затянулась, выпустив в воздух клубок сизого дыма.
- Ну, ещё раз, с подробностями.
- Отвалите. Видите, наслаждаюсь моментом.
- Симаня, это можно вечно слушать. Ну, не корячься. Вон, Пашка, новенький, не слышал. Да, Пашка?
Пашка знал наизусть историю задержания двух грабителей отважной женщиной, но на всякий случай пожал плечами, мол, не пойму вообще, о чём речь.
- Да что рассказывать? Получка тогда была. Иду, блин, домой, в сумке деньги и блин, блин, железный, килограмм на десять. Токари мне выточили, чтобы капусту придавливать, когда квасишь. А шла я после второй смены. Главное, трезвая и злая. Блин тащу, ну, для капусты, сука, блин. Слышу – сзади шаги. Догоняет меня, блин, кто-то. Не бегут, а так, шуршат. Думаю – тоже кто-то после второй домой спешит. Иду себе, не оглядываюсь. На хрен они мне всрались. Догоняют, значит, меня. И тут один сумку мою хватает. Я от такой неожиданности совсем охренела, и сумку, значит, выпустила. С получкой. И с блином. А тот мудило от неожиданности, что там десять килограмм, сумку выронил. И блин тот ему прямо на ногу. Короче, пальцы ему потом за ненадобностью ампутировали. Наливайте, давайте, рты поразевали. Я тут оладушков принесла. Тёпленькие ещё.
Симаня достала из сумки свёрток, положила на стол. Достали самогон. Выпили по второй.
- Ну, а дальше что? – Бабарыкин стал разворачивать пакет с оладьями.
- А что дальше? Второй ушлёпок не поймёт ничего, с чего это его кентуха орёт благим матом. Темно же кругом. Ну и на меня, значит. Я так как-то отмахнулась, чтобы он меня не ударил. Нечаянно так получилось. И челюсть ему нижнюю выворотила. И верхнюю малость помяла. Сумку взяла свою и только собралась дальше идти, а тут мусора на «бобике». Останавливаются. Что да как? Этих двоих в машину и меня туда же. Хотела я и ментам навалять, потому что домой мне нужно было срочно. Но они меня вежливо попросили и обещали домой отвезти. В отделении ржали все. А мне ещё хотели повесить за нанесение тяжких телесных. Нашли где-то, что мне срок светил за то же самое, когда я щипачу в трамвае руку сломала в трёх местах. Но следователь дело прикрыл, так как этих двоих полгода поймать не могли. А тут я им на блюдечке их преподнесла. Ну, помните вы все, как майор меня на заводском собрании благодарностью наградил и полтинником. За содействие и оказание помощи органам. Полтинник мне этот потом боком вышел – на неделю в запой ушла. Всё, идите в жопу. Последний раз рассказывала. Больше не просите.
- Третий тост опять за дам. Чтобы мы без вас делали? За Симаню – лучшего друга человека! А что, пить нечего больше? А ну, Михалыч, где там наша заначка?
- Может, хватит? – робко предложил Корякин. – Работать ещё весь день.
- Да мы по чуть-чуть. Тост сказали, и не выпьем?
- Давай, Михалыч, не бузи. От работы одни неприятности. Доставай бутылку, — Потапов нетрезво стукнул кулаком по столу. – Бог троицу любит.
- Вон же, портвейн ещё есть, — Михалыч по непонятной всем, и даже ему самому, причине пытался свернуть процесс. Издержки шестого разряда.
- Мы тебе что, интеллигенты какие-то, бормотухой травиться? Потом, лучше, полирнём под оладушки.
Корякин пошёл рыться в шкафчике.
Только открыли бутылку, только стали наливать, дверь в каптёрку распахнулась, и вошёл зам начальника цеха. В кои-то веки он здесь появился. Нарушил границы святая святых электриков – помещения с названием «комната отдыха». В средние века за такое его бы уже вызвали на дуэль или четвертовали привселюдно. Но те светлые времена давно прошли.
Зам в немой ярости мог только шевелить жиденькими усиками и наливаться краской справедливого гнева. Электрики стали пробираться к выходу. И только Симаня спокойно мяла мундштук папиросы. И тут зама прорвало.
- Вы что это, суки, тут устроили за притон? С утра уже беньки позаливали? Так, всех лишу премии! В отпуск зимой! Потапов! Путёвку просил, да? Так хер тебе, а не путёвку? Понял?!
- Это вообще-то по профсоюзной линии… — не в тему возразил Потапов.
- Я тебя, скотина, по всем линиям протяну!
- Василий Николаевич, вы чего это так? Доведёте себя до инсульта, — попытался успокоить Бабарыкин. – Мы же чисто в медицинских целях. Здоровье подправить. Как бы мы сейчас больные работали?
- Больные? С хера это вы больные? Весь аванс пропили? Я, будь моя воля, вообще бы вам денег не платил! Ради вашего же здоровья. Что это я так, спрашиваешь? Через два часа комиссия приезжает! Из, сука, чтоб оно сгорело, министерства! А у нас тут ползавода здоровье поправляет! А ну, все по рабочим местам!
Зам отошёл от двери, пропуская провинившихся подопечных. Когда все скрылись, он недоумённо посмотрел на Серафиму, которая налила себе ещё полстакана и выпила, загрызнув яблоком.
- Пошла вон отсюда! – закричал Василий Николаевич.
- Куда пошла? – Симаня встала со стула и горой нависла над замом.
- Иди уже к себе. Откуда пришла. И чтоб я тебя здесь больше не видел! У меня своих проблем хватает, так нет, сползаются сюда со всего завода алкаши. Уволю к чертям!
- А не пошёл бы ты на хрен, Василий Николаевич. Увольнял тут меня один. Так его больше никто не видел. Уволит он меня. У меня своих замначальников пруд пруди. Паси своих электриков, а нас, рыбок, не трогай.
Зам объял взглядом необъятное, оценил размер Симаниных кулаков, заметил опасный блеск в глазах.
- Серафима, иди к себе в цех. Иди. У меня без тебя головняков… Не хватало, чтобы комиссия тебя здесь нашла.
- Да я уже ухожу, не сцы. Мне как раз поработать захотелось. Сейчас только…
Она достала из-под стола бутылку портвейна, сунула в карман спецовки. Во второй карман запихала свёрток с оладьями. Чтоб врагам не досталось. И вышла из цеха.
Симаня обманула Василия Николаевича. Работать ей совсем не хотелось, и она побрела в заросли бурьяна за цехом. Открыла зубами портвейн, выпила его в два прихода, закусила оладьями, покурила. Ей стало хорошо, уютно, радостно и скучно. Прилетевший с тёплых краёв изменник родины – скворец весело щебетал на ветке яблони, радуясь весне, апрельскому, набирающему силу солнцу и Симане.
Хотелось веселья и грусти, покоя и приключений, чистой бабской любви и уважения товарищей. Хотелось кому-нибудь дать в лицо. Загадочна и непостижима женская душа.
Симане надоело, подобно великому поэту Шевченко скрываться в бурьянах, захотелось людей посмотреть и себя показать, и она вышла на центральную аллею перед административным корпусом, по которой можно было прямиком попасть к своему родному цеху, где обыскался её свой родной, а не какой-то там усатик Василий Николаевич, замначальника. А то и сам начальник.
До приезда комиссии времени оставалось совсем ничего. Выгнанные на спонтанный субботник ИТРовцы судорожно причёсывали граблями жухлую прошлогоднюю траву, белили бордюры и одинокие деревца, махали мётлами. Пытались привести в божеский вид хотя бы площадку перед «белым домом».
Симаня остановилась, залюбовавшись чужой работой. Так приятно смотреть, как дамочки с маникюром собирают вросшие в землю окурки, а мужчины в очках и галстуках носят в брезентовых полотнищах полусгнившие листья. Это был настоящий праздник для обиженной всеми души прессовщицы силикатного кирпича.
Солнце припекало, голова приятно кружилась. Кружилась всё больше и больше. Количество людей вдруг резко удвоилось, но зато люди потеряли резкость. Увидеть реалистичную картинку ещё можно было, если прищурить один глаз. Но тогда голова кружилась ещё больше. «Только бы не блевануть» — не отпускала навязчивая мысль, вычисляя химические реакции полировки водки портвейном. «Сейчас, — успокаивала себя Симаня. – Я только посижу немного и пойду дальше. Только посидеть. Нет, посидеть не помогает. Полежать. Да! Пять минут. И потом пойду».
Через минуту Серафима лежала прямо напротив директорских окон. На тёплом весеннем асфальте. Сознание ещё не угасло и мучительно наслаждалось феерической каруселью, летящей всё быстрее и быстрее, сливаясь в сплошную разноцветную сферу и вызывая лёгкую тошноту. Откуда-то из других миров доносились голоса. Прекрасные звонкие трели. Они сливались в хор, распадались на множество соло. И кто-то главный могучим баритоном пропел: «Уберите немедленно отсюда это пьяное говно».
Убрать Симаню оказалось довольно проблематично. На что хватило хлюпеньких работников арифмометров и рейсфедеров, так это на то, чтобы переместить тело с асфальта на газон. Парторг в панике метался, пытаясь найти решение проблемы и выход из положения. Он уже слышал гул моторов приближающихся министерских «Волг», чуял амбре одеколона «Красная Москва», блеск ослепительных запонок разъедал ему роговицу.
Симаня лежала неподступная и нетранспортабельная. Кто-то прикатил из цеха тележку. Но затащить на неё почти два центнера обмякшего, выскальзывающего из рук, тела так и не удалось. Попробовали утащить на куске брезента, но только оторвали от ткани кусок. Мало того, Серафима, как настоящая спящая пьяная леди начала храпеть. Самозабвенно, от души, с присвистом. Словно кто-то пытался завести мучающийся в предсмертной агонии дизельный двигатель.
Вокруг спящей собрался целый консилиум. Кто-то матерился, кто-то с трудом сдерживал неуместный смех, кто-то хватался за сердце. И никто не видел в Симане женщину — тонкую, ранимую натуру, попавшую по воле случая в неприятную ситуацию. Всем было наплевать, что её не любили мужики, что дома её ждали только кот, телевизор и трёхлитровая банка пива. Что не хватало ей романтики, поцелуев под луной, букетов роз и билетов в театр. Что иногда скупая слеза стекала по щеке, когда смотрела она на себя в зеркало. И даже ей была не ясна причина той слезы. Так как смирилась со своей судьбой и внешностью и засунула давным-давно свои комплексы куда надо и не вспоминала о них никогда. Но они никуда не делись и проявлялись иногда маленькой солёной каплей на щеке.
Но всем было на это наплевать. Все видели лишь самозабвенно ревущую бегемотообразную тушу, мирно спящую на газоне. Катастрофа приближалась. И тут подал голос завхоз:
- А давайте её ветками забросаем.
И показал на кучу спиленных веток, которую ещё с осени не успели вывезти и сжечь.
Все дружно, не сговариваясь, бросились таскать ветки и складывать их на Симаню.
— Осторожно, не задавите её. Те, что потолще сбоку кладите, — руководил партогр.
— Да что с ней станется? Её танком не задавишь, — пыхтел завхоз.
Управились за несколько минут. Но храп-то ветками даже приглушить не удалось. Выглядело ещё зловещее. Гора веток ревела и свистела, словно пряталось в ней ужасное чудовище, всю зиму проспавшее в берлоге, а теперь решившее выбраться на белый свет за новыми жертвами.
Завхоз, ничего не сказав, побежал в гараж. Через несколько минут подогнали самосвал, закрыв им от любопытных глаз заваленное тело и включили двигатель, который хоть немного приглушил храп.
Все облегчённо вздохнули и молили Бога, чтобы Симаня никогда не проснулась.

Всё прошло по высшему разряду. Выпивших заперли в душевых. Комиссию накормили в столовой, похвастались достижениями и перевыполнением плана по керамзитобетону и кирпичу. Провели беглую обзорную экскурсию по безопасным местам. На вечер высший состав руководства вместе с министерскими отправились на банкет. По поводу Симани все перекрестились, включая коммунистов во главе с парторгом. И благополучно забыли о ней.
Симане ничего не снилось, только иногда из темноты сна всплывало ощущение, что вокруг шторм, и её в ветхой шлюпке швыряет по волнам, а сверху огромными лопастями разрезают воздух гигантские вертолёты.
Проснулась Серафима от переполнившего её ужаса. Вокруг было темно. Что-то страшное, многорукое и колючее душило, впивалось когтями в лицо и тело и пахло сырыми дровами. Симаня лежала, боясь шевельнуться и вздохнуть. Страх сковал могучее тело. «Где я? – пыталась вспомнить последние минуты жизни Сима. — Меня что, похоронили заживо? Мать вашу, спасителя ангела хранителя мать». Это была единственная молитва, которую Сима знала, но и она не помогла, не разрушила зловещие оковы и не сняла колдовские чары. Прислушавшись, уловила далёкие голоса. «Нет, не похоронили. Тогда что? Я в аду! – прошибла похмельная мысль. — В рай бы меня точно не пустили». Стало обидно за прожитую жизнь, разбавленную пивом и силикатным кирпичом.
«Пожить не успела, что я видела в жизни? А меня уже в ад. Сколько ещё не успела. Да гори оно всё ярким пламенем!». Голоса приближались, затем стихли и остался только звук шагов. Всё ближе и ближе. «Это они за мной. За моей грешной душой идут. Суки! Сейчас я вам покажу, кто тут в аду главный». Симаня набрала побольше воздуха, напрягла все мышцы и с диким рёвом взорвала лежащую на ней кучу веток. Она кричала, сбрасывая с себя цепкие деревянные лапы, спотыкаясь и размахивая руками, выбралась на знакомую аллею перед административным корпусом. Было уже темно. Вокруг горели окна цехов, а в свете одинокого фонаря мелькнул чей-то убегающий матерящийся силуэт.
Симаня мотнула головой, оглянулась вокруг и сразу отпустило. Она была на своём любимом, любименьком заводике, а не в пекле. И всё вокруг родное и знакомое. И жизнь продолжалась, чудесная, полная надежд и планов, которые никогда не свершаться. Но это ничего. Жить мечтами всё же лучше, чем совсем без них. А тем более, лучше, чем в аду. Она размяла затёкшее тело, достала папиросу. Закурила, наслаждаясь даже перегарным амбре во рту и вкусом никотина.

Фрезеровщик Сидоров не любил цеховой туалет. Толчок неудобный, грязновато, запах хлорки и испражнений не вдохновляли его на качественную дефекализацию. Срать Сидоров, как настоящий аристократ, любил в «белом доме», на белом унитазе. И бумага там висит, и мыло на раковине, и сушилка для рук. Чистота и никакой суеты. Отдельная кабинка. Запах хвойного освежителя. Днём проблем не было, а вот на второй смене попасть в цивилизованный сортир было сложновато. Специально для таких случаев он ублажал охранника, который пускал его вечером, когда всё начальство разъезжалось, а корпус закрывался на замок.
Прижало его конкретно, а тут по пути ещё встретился знакомый. Поболтали пару минут. Вот уже цель близка. И вдруг в вечерней тишине раздался рёв, грозный, надрывный, хищный, и прямо из-под земли, разбрасывая всё вокруг, возник демон, во всей своей величественной красоте. Сидоров бросился бежать в надежде, что не тронет его исчадие ада. Он бежал так быстро и самозабвенно, что даже не заметил, что в туалет ему уже не нужно. Добежав до ворот цеха, остановился, отдышался, потрогал запахшие вдруг штаны и отправился прямо в душевую.

А Симаню в очередной раз пропесочили на собрании, лишили премии, тут же выписав материальную помощь, чтобы возместить ей нанесённый моральный ущерб.

И теперь ещё две легенды остались в истории завода – как похоронили Симаню, и как обделался Сидоров.