Яблочный Спас : Ёжик

А в четверг, после Медового Спаса, я запил. Запил в глухую, жестко, до дна. Затаривая бычок в консервную крышку, поглядывал в небо сквозь треснутое стекло и улыбался: «Наконец-то… Наконец-то, взяла, паскуда». Полгода терпел, как брата зарыл. Полгода долгих, как веретено бабкино. Ныло то самое под ребром, на волю просилось. Ух, доведет теперь до добра.

Спускаясь по лестнице за добавкой, шарахался от теней. Сторожко шел.
Подъезд пустел к позднему вечеру. Лифт переставал хлопать дверьми, заканчивала шебуршать алкашня этажом ниже, дети укладывались в сто тридцать восьмой. Эх, эх.

Лето, лето, лето, лето. Хоть июнь, хоть июль, а хоть август. Все одно.
Плывут в синеве кургузые пельмешки. Как овечки плывут. Жаль, не кавказец — прирезал бы и глазом не моргнул.
Что боялся, чего страшился – не ясно. Начал и начал. Мать говорила, просила: «Ну, перестань, остановись...»
Бросил. А потом, сызнова. Дождусь ли, дотяну?
Да, было б до чего дотягивать. А так – Бог знает.

***

Дом, где жил в детстве, упирался окном в изрытый траншеями лес.
-На, — говорил брат, — Держи ёжика-то. Рыло, рыло не замай. Ух, братуха. Мелок еще ты до живности. Мелок.
Колючий уродец смешно морщил розовый лоб, фыркал, дергая рыльцем, топорщил серые иглы.
- Прям как ты. Такой же ершистый.
Поначалу играли в войну. Мох тянулся по стенкам древних окопов, взорванный дот сторожили гадюки, на дне воронок страшно темнела вода. Если мне с братом доставалось оборонять каменные руины бывшей огневой точки, то я, обычно, прятался наверху, заныкавшись между ржавых стержней арматуры, а он лез вниз, исчезая в развороченных бетонных внутренностях. Меня находили быстро. Либо в плен брали, либо убивали из длинной трубки бузинными шариками. Но его никто и никогда обнаружить не мог. Брат сам отыскивал всех, отстреливая по одному. А однажды, когда уставшие проигрывать пацаны устроили тотальный шмон, решив поджечь хворост и выкурить братуху, он прыгнул в затопленную шахту, ведущую неизвестно куда. Через час нервных смешков, когда затушив костер, испуганные парни решили идти за помощью, выскочил чертенком и, сыпанув им в головы бузиной, довольно сказал: «Все убиты, олухи». И, улыбнувшись, добавил, обращаясь ко мне: « Пошли, ежик. Куда им против нас».
А еще можно было просто лежать на дне траншеи, слушать сосновый шепот и гадать зацепиться ли облако за верхушки корабельного леса или. Всегда выходило, что «или», но я не терял надежды.

Первый раз его нахватили за поножовщину за сельским клубом. Мог соскочить, но отчего-то не стал. Героем хотел быть? Не знаю. Но через год вернулся другим. Походил, осмотрелся, и рванул в город.
«Работу нашел, — сказал матери. – Нормальную, ма. Не волнуйся. Устроюсь – позвоню». И как в воду канул.

В то лето, помню, начал сочинять стихи. Безразмерными косяками ложились слова на тетрадный листок, вязли в голове нейлоновым перебором, и дребезжала гитара треснутой декой, подхохатывая на доминант — септ.

- Куда пишешь, то, болезный? – звенел голос Гальки сквозь рубероидные щели. – Кому, красавчик?
И с надрывом, так. С напором. Ей — тридцать. Мне до шестнадцати еще месяца полтора.
- Поможешь белье поднести?
А в сенях опилочки, за стенкой мыши елозят, ходики деревянные. И запах, запах, куда б там опилкам. Влажный, бельевой дух. И теткино тело смутно белеет в сумерках коридора.
- Ну, что встал? Иди сюда, мелкий…

Дальнобои платили за переход твердо. Триста баксов фургон. Мутное время было, то ли есть граница, то ли нет – неясно. Таможня имелась, это да. Отдашь половину, работай. Только не попадайся.
И петляла под колесом лесная дорожка: в обход все, вокруг да около, но доводила до хуторов, где грузовик, набитый добром принимали веселые гансы, а ты шел обратно через туманные перелески. Уставший, голодный, мокрый.
Потом вернулся из города брат, и все понеслось, закрутилось, как водица в джерельных ямках.
С ним веселей было – и по две, и по три машины за ночь переводили.
«Семейный подряд у нас, — шутил он, обнимая за плечи, — Всем страшно – мы возим!»
Дугой выгибался соломенный, утренний небосвод. Плыли в рассветных туманах острые шишаки скирд.
«Таможня добро дает!» — орал пьяный брат, провожая под гору хмыря в голубом мундире.
А когда через месяц вскрыли этого дурня свои же, по долгам, за стальной дверью в старом, засиженном подвале, тогда и за нас взялись крепко.

Бегут над лесами пельмешки-вареники.
Куда, куда, куда...

Брат сказал: «Спрашивать будут, в отказ иди. Я не я и хата не моя. Заберут меня, а ты не серчай шибко. Знать судьба такая. Чего тут выкобениваться. Держись, ежик».

Я держался секунду. А когда повели его под руки в машину, хватанул ржавый обтяг, и всадить попытался наискось тому, кто позвездистей. В мышиной форменке. Помню еще, что взмыли звездочки в небо с погон, задергались там, наверху, и обратно ссыпались.
Очнулся невесть где. То ли в больнице, то ли в тюрьме.

- Ну, жить будешь, бродяга, — звякнул сталью неведомый. В белом.
- Брат где?
Тот поморщился: — Помер, брат твой, дурачок. Помер.
- Врешь, сука, – плюнул, как было чем, и к стене отвернулся. Милей штукатурка, чем падлова рожа. Ей богу, милей.

Летели в сизый от дымки лесок березовым эхом слова. Крик истончал к закату кровавой струйкой.
Вышвырнули меня сквозь пару ворот. Вышвырнули.
«Нет, — сказали. — Не дождешься. К мамке иди, дурачок».
Пошел. А пока шел, падали, падали, звезды. Август был, к Спасу шло. И не поймешь, кто швырял их горстями – то ли бог, то ли брат, то ли сами падали.
Суки.
Вот.

Дрянь истории эти. И жизнь дрянная моя. Но, не об этом я хотел. Не об этом вовсе.

Как бы то ни было – добрался. В лягушачьем затоне, что рядом с деревней, очнулся. Тени неясные, да взбалмошный лай заоградных шавок. На небо глянул – звездочки. На луга поглядел – звездочки. На озеро ночное – и в воде то же они мельтешат. А брата нет.
Но остались друзья. С ними и пил. А потом до музыки дорвался. Гитару в руки — и не так, как обычно, а с перебором, да с цыганочкой в пересвист. Падали в кроны кленов задиристые трехнотья. Гудели басы. Я играю! Я.

Шли до кладбища, где дед залег, под трех аккордовым перебором. «Гоп-стоп», да «Группа крови» – что еще петь? Вот пели и шли. Когда мимо высеребряных крестов проходили – холодом дышало, туманом. Я кричал: «Выходи дед, биться будем!» Дурной был, крепко хватало с бутылки уже тогда. Дед, верно, сердился, но тихо лежал, дух втаивши.
Кто ж знал тогда, что сам буду думать, как бы рядом улечься.

А вот на Купала тракторные покрышки летели с холма. Обнаженные корды плевали искрой, оставляя черный, дымчатый след в луговой траве. Сверху звезды любовались.
Дрянь, вроде, жизнь была. Но веселая.
Одно слово, была.
Где ты, брат, где?

Когда время подходит, а молодость далеко, книгу возьмешь: Тмутаракань там, рыцари на воздусях в белых плащах…
И так тоскливо, что того не успел, сего не увидел, хоть плач.
Рожей я до рыцаря не вытянул – все по деревням больше. Бог с ним. Не стоит жалеть.

Брат вышел седой. Вернулся. А я уж и ждать перестал. Матери помогал по хозяйству, двор вытаптывал, словно старик. Смешно самому, но так.
Он поначалу тихий был – не запил, как водится, не загулял. Ходил, как пришибленный.
«Живи, — мать просила, — Живи, кровь моя. Не уезжай только. Глядишь, и наладится все».
А через пару недель сбежал. Соседка на остановке видела: «в город, сказал, поедет».
Вольному – воля, не удержишь силком. Зачем зря стараться.
Год минул, и где, что — теперь одному Богу известно.

Нет вестей, нет вестей, нет вестей, нет.

С той поры поселилась у меня под ребром скука. С утра ныть начинала, и такая к обеду тоска брала, что не было сил противиться ей, окаянной. Короткой тропкой до магазина шел, залезал на дот, будто в детстве, и маялся, заливая печаль.
Сначала маленькой хватало, а когда к литру в день подошло, явилась вместо печали злость.
«Дрянь ты, брат! – орал я, сбивая в кровь кулаки о бетонную крошку, — Сволочь, как есть. Обо мне-то подумал хоть?»

Взял лопату, и похоронил. Как есть, глины с песком набросал, и только что крест не поставил. Сошел брат с круга – нет тебя. Аминь, как говорится. Аминь. Аминь. Аминь. Забыли. Все.
На девять кутью сварил, на сорок, как положено, литр. А еще через месяц, с первым снежком, явился «покойничек».
- Херней не страдал бы, — сказал, – Живой я.
- Решил вопросы, — говорит, — Ко мне теперь поедешь.
- И не спорь, — остановил. – Ни к чему споры твои.
- Засиделся здесь, — говорит, — Нужен ты мне. Едем.
Поехал, чего там.

Высоко взлетел брат. Меня в автосервис подшефный устроил.
«Поработай пока, присмотрись чего да как».
Одежду купил, денег дал.
- А мать что ж, — спрашиваю, — Мать то заберешь? Или век ей куковать?
А у самого тепло на душе сразу: «Не откажет, — думаю. – Не должен».
«Завтра поеду, — говорит, — Все тип-топ будет. Не ссы».
Меня к самолетам всегда тянуло. И глядя на плавно скользящие по шнурку ИЛС серые баклажаны из окна новой маминой квартирки, так хотелось верить, что все теперь твердо, надежно и почти что вечно. Пока не умрем. А фарфоровый ёжик, подаренный на новоселье, кивал головой соглашаясь.
«Да, — говорил, — Так и будет все. Ты верь, верь, верь».
Брату сказал, рассопливившись, а он в ответ:
«Меня прежде схоронишь – тогда живите».
- Что так? – спрашиваю.
А по спине холодком протянуло, будто от сквозняка.
«Не жилец я, брат. Времена такие. Ты работай, давай. Может и проскочим».
В сторону глянул, и камни на пальцах блеснули.
Как слезы.


Там, в гаражах, где по ночам стучит в уши вязкая кровь оттого, что так тихо, и воют шалые псы на яичную скорлупу городских галактик, я правил номера кузовов и выгибал помятые крылья.
- Брат, кто друзья твои? – спросил раз.
- С ними проблемы? Ко мне обращайся. Решим, — блеснул дорогим кольцом.
- Ёжика помнишь? — и рассмеялся. Теперь он смеялся все чаще. И мне, коль веселый он, легче. Слава Богу, наладится все. Уж теперь точно.

***

«Ты — то принеси» – звал один.
Принес.
«Хреновину тащи живей» – подал другому.
«Пиво купи, упырок!»
Хором орали тертые парни в найке, не к слову мать поминая.
А потом, один из них, помоложе, шепнул: «Брата твоего завалят. Пускай стережется. Так и скажи».
Будет жизнь тебе здесь? Сам решай.

- Нужен был, брат, гараж этот?
- Ну, молодец, что спалил, – отвечал братуха, белея от порошка. – Ну, молодчага.
Заходился в хохоте, и водка лилась меж брильянтовых пальцев.
- Да заебись же все! Ты не понял, что ли? Не понял что ли? Не понял что ли? Дааааа?
А потом, поутру, когда бесы все до единого скачут по крышам, хохоча в просаженных дымоходах, он позвонил и хрипнул: — Приезжай. Игрушку захвати.


***

Я вез его один.
Иней повсюду, как драпировка. Как порошок. Иней, как иней. Словно остатки снега. А брат в багажнике. Так — без палева. Кому охота палиться? Мне, лично, нет.

Скрипел под зимней резиной свежак. Тени метались в овалах ближнего света. Я так боюсь. Я так боюсь. А вдруг ты живой, братишка? Братуха. Брателло. Брат.

Земля вылетала веером, и на секунды закрывала луну. С интересом вырос за спиной служка.
- Я, если, что не вампир. Мне брата просто зарыть.
- Убили что ли?
- Нет, блять, сам сдох. Охуел совсем, урод?
- Да ничего я, ничего я, ничего…

Глина похожа на пластилин. На пластик.
Запах того, кто был.
Спи.

А когда придавил раковиной маленький холм, крикнул заветное ворон в кустах, убежала сырая луна за облака из вечернего даста – я встал на колени и заплакал:
«Вот я понимаю, жил как говно. Живу, как сука и умру, ни кем не замечен. А он? Он-то по закону все. По правде. Так почему же? За что? Да пошли вы все нахуй, уроды!»

И когда слезы пропали, из-под оградки вылез ёжик. Посмотрел на меня, встопорщился, фыркнул, пополз дальше.
«…прям как ты, братик...»
Снег таял на мне, поскольку живой пока. Стекал за шиворот тонкой струйкой.
А я все сидел и спрашивал у глиняной кучи с фарфоровой статуэткой на липкой вершинке:
- Ну почему так, почему? Почему, Господи? Скажешь? Нет?

***

Полгода прошло. Я дотянул, брат.
Все.