MMX : Проба пера. Зверинец.

1.
Лето стояло дождливое что пиздец. В городском саду над рекой конопля разрослась выше скамеек и закрыла нахуй могильную каменную плиту. На плите была выбита надпись: "Хайму Шприцгехелю - писателю Сибири", закрашенная желтой свастикой.
Психи из соседней дурки часто приходили в сад, сидели на могильной плите, покуривали, смотрели на реку, удивлялись. Глубокая и величавая, она огибала вонючую свалку с заглохшим ядерным могильником и уходила в такие пизденя, что от одного взгляда на них становилось спокойно на сердце.
Иногда в саду появлялся босой мальчишка с ведром и клеил на забор обявления "куплю-продам". Психи читали и огорчались: внизу, в городе, открывались новые клубы, дискотеки и публичные дома, а старший врач редко отпускал полоумных в город, все посмеивался, говорил, что от скуки и дрочки лучше заживают старые раны.
Но когда появилась афиша об открытии зверинца, вывезенного из южного всеми нахуй забытого города, шизоиды взволновались всерьез. Даже решили послать к старшему врачу ходатаев с просьбой отпустить выздоравливающих в зверинец и выбрали для этого двух гламурных приятелей - дауна Пидоркина, родом из Питера (есть такой блядский город в России) и Наума Белкинда из Тирасполя. Но Белкинд наотрез отказался идти к врачу и объяснил страдальцам, что на это есть у него неебательски веская причина.
Причина действительно была, и заключалась она в подписи под афишей: "Директор зверинца Розалия Белкинд". Наум прочел эту подпись и сразу заскучал, потерял присутствие духа, даже уссался.
Дело в том, что Розалия Белкинд была не кем иным, как матерью Наума. С детства она называла Наума не иначе, как "мудаком". У старухи были на это, конечно, свои основания: Наум учился кое-как, предпочитал посещать пидарские клубы, курить дурь, дрочить под каштанами на берегу Днестра и воровать там дыни у беззубых сторожей. Но по натуре Наум не был плохим человеком. Он это знал, и не его вина, что у него потихоньку протекла крыша.
Понятно поэтому, что Наум заскучал. Он боялся неожиданной встречи с матерью, хотя вместе с тем втайне и желал ее. Как-никак, а он любил эту беспокойную блудливую старуху. С ней было связано воспоминание о детстве с его первым сексуальным опытом, безбашенными приятелями-распиздяями, запахом ганджи.
Как-то вечером Наум рассказал о своем детстве Пидоркину, но тот отнесся к этому рассказу с обидным равнодушием. Науму было досадно, что Пидоркина, горбатый, вечно пахнущий дерьмом парень, ничего не понимает в таких делах, как воспоминания о детстве.
2.
Звери никак не могли успокоиться после пережитых бомбежек пустыми бутыками из-под пива, которые устраивала им малолетняя сволочь почти в каждом городе. Стоило где-нибудь в городе зафыркать грузовику, как они ссались, срались, волноваться и от волнения переставали есть. Тогда старый сторож Давид приходил к Розалии Белкинд, швырял в сердцах на стол через окошко кассы кусок сырого мяса и начинал шумно браниться.
- Примите мясо и сократите свои нервы, раз'ебай! - отвечала, сдерживаясь, Розалия Срулевна.
Такие ссоры случались каждый день, пока, наконец, в зверинце не появились первые полоумные из больнички.
Розалия Борисовна заулыбалась и, не доверяя Давиду, сама давала объяснения о нравах зверей.
Психи осмотрели зверинец и ушли, но один из них задержался, сел около кассы, закурил.
- Тошнит, - сказал он. - Малость передохну, докурю косячек, и поковыляю обратно.
- Пожалуйста, - ответила Розалия Срулевна. - Хотите портвейна?
Дурик от портвейна не отказался.
- Знавал я в КК одного человека, - сказал он, - по фамилии Белкинд.
- Ох, товарищ, - сказала Розалия Срулевна тонким противным голосом. - У меня сын там затерялся. Я ищу его, как нитку в сене, уже четыре года. А как его звали?
- Звали его Наумом, - пробормотал шиз и с опаской посмотрел на Розалию Срулевну.
- Так это же он! - воскликнула Розалия Срулевну и засмеялась. - Мой мудак! Вы из одной с ним палаты?
- Нет, - сказал полоумный. - Я его издали знал. Он работал пушером на Черкизовском рынке.
Розалия Срулевну встала, покраснела от гнева, подняла руки к небу и потрясла ими:
- Я так и знала. Трус! Нарокман! Другие люди работают в думе, а он -- торгует. Нашел бля себе место! Позор на мою седую голову! Я ему покажу, что должен делать по жизни мой сын. Он у меня подрочит! Тоже новости - торговать! Чем?
- Шмалью он снабжает пол-района, - испуганно пробормотал стукачек.
- Чтобы он подавился той травушкой! - крикнула Розалия Срулевна.
Псих позабыл о портвейне и торопливо заковылял к госпиталю.

3.
Пидоркин ничего не сказал Науму о разговоре со старухой, но дня через два он снова появился в зверинце, подошел к кассе, где сидела Розалия Срулевна, просунул голову в окошко и быстро сказал: - А ваш сын, между прочим, хотя и торгует дурью, а геройский человек и авторитетный на КК.
- Ну-ну! - сурово пробормотала Розалия Срулевна. - Не втирайте мне очки, молодой человек. Я его лучше знаю, чем вы.
- Да сосите Вы хуй, - сказал Пидоркин, - а врать мне нет интереса. Он мне не сват, не брат, а, можно сказать, сосед по лазаретной койке.
- Он здесь? - крикнула Розалия Срулевна и вскочила, ударившись головой о невысокую крышу будочки.
- Выписался к ебеням, - торопливо ответил Пидоркин, отводя глаза. - Вы слушайте, что я скажу. Хачи окружали наш ларек, а приказ от бригадира был держаться в той ебанной палатке до прибытия подмоги. И говорит один наш еблан по мобиле: "Держимся и не уступим, но маловато патронов для пулемета (хотя откуда у нас пулемет?!!) и опять же если бы хоть раз затянуться. Нет табаку ни крошки, что ты будешь делать! А? Без табаку дурь что чай". И тут вызывается Наум Белкинд, случайный человек в нашей компании, доставить на в ларек и патроны, и табак, и спички. "Дайте мне, - говорит бригадиру, - одного пидарка для подмоги, потому что у человека не десять рук и не 2 хуя". Главный согласился, и пополз Наум в палатку. Как только его пронесло - никому не известно, но он, однако, дополз и табаку всем дал, а командиру особо - пачку дорогих папирос. И по случаю укурки вусмерть командира взял на себя распоряжение, как человек тертый и ученый в школе, и делал всем паровозы до рассвета. А вы говорите - мудак! Обидно слышать такие блядские слова.
Розалия Срулевна заплакала и долго не отпускала Пидоркина.
- Вот видите, товарищ, - сказала она ему напоследок, - хорошее воспитание пиздюлями никогда даром не пропадает. Об одном я только жалею, что он уже выписался из лазарета и нет его в этом городе.
- Оно, конечно, жалко, раз вы его простили, - сказал псих. А когда возвращался в дурку, то ругал Наума и говорил в пространство:
- Ну и ебатни же с этим Наумом, черт его подери!
На следующий день Наум сам пришел в зверинец. Розалия Срулевна поймала его и так стиснула, что он задохся и только и мог выговорить:
- Бросьте, маманя! Что это, ей-богу, за обращение!
Так окончилась эта маленькая история в центровом городе. Наум уехал в Казахстан за товаром, да и пропал там, а нарки передавали рассказ о нем и о Розалии Срулевне из уст в уста и, сидя на могильной плите, говорили, что матерное слово всегда отлежится у человека в душе, вырастет, как зерно, даст шишки.
Розалия Срулевна иногда приходила в старый сад - тут ведь часто бродил на вольтах ее Наум, - слушала издали пенье психов и даже плакала. Уж очень широко и печально пели эти придурки, как будто дарили этой родной стороне свои песни, как дарят уснувшей матери осторожный сыновний поцелуй.