Миша Розовский : Встреча титанов

Мужчина, скорее даже старик, передернул широкими плечами — было уже по-осеннему холодно, особенно с утра. Над покрытой росой травой стелился туман, и отдельные его клочья, куцыми маленькими облачками, долетали до резного крыльца, по-домашнему уютно скрипнувшим под человеком, на него ступившим. Тот поднялся на широкую веранду и остановился позади удобного кресла красного дерева, вынесенного услужливым Фёдором из тепла старого дома чуть ранее.

Широкие ладони Льва Николаевича легли на спинку кресла, ещё хранившего в глубине своём тепло кошкиного тела, почивавшего на нём незадолго до, и погладили благородное красное дерево. Поднатужившись, мужчина перетащил величественную часть интерьера поближе к балюстраде, чтобы наслаждаться видом сада, простиравшегося до самого заросшего кувшинками пруда.

Старик медленно опустился в кресло. Проницательные глаза под кустистыми бровями были тусклы, мощная фигура уныло сутулилась. Весь облик великого писателя выражал крайнюю степень тоски.

В доме зашевелились. Звонко стукнула на кухне чем-то железным кухарка. Начали открываться ставни во флигеле. Проживающий ныне в имении молодой корнет N. показался на лестнице домика для гостей. Суета сует — думал литератор, — и всяческая суета. В голове прозаика мыслительный процесс замедлился до величины близкой к нулю, даже недавние волнующие идеи о спасении человечества от самого себя — об истинном непротивлении злу — покинули гениальный мозг.

-- Соня, — громко позвал Лев Николаевич и несколько подтянулся в кресле, -Софья Андреевна, une parente a nous, ты проснулась?

Ответа не было. Граф встал и прошёл в просторную гостиную, примыкающую к веранде. Там он и застал свою жену. Софья Андреевна отчитывала молодую прислугу. Писатель окинул ладную фигуру девушки взглядом знатока. В этот момент Софья увидела супруга.

-- Сomment vous allez, chere amie? — спросила она, — как ты спал ?

Лев Николаевич не ответил.

-- Я думаю, что сегодня может получиться, — проговорил он, — Ecoutez, давай пойдём и попробуем… chere Sophie.

Лёгким жестом услав горничную в глубь дома, Софья Андреевна, незаметно вздохнув, села за маленький столик по типу карточного, раскрыла пухлую папку, полную исписанных страниц, и вытащила чистый лист бумаги. Положила его перед собой, проверила перо, чернильный прибор и преданными глазами собаки посмотрела на мужа.

-- Я готова, — кротко сказала женщина и приготовилась записывать под диктовку. Лев Николаевич прошёлся из угла в угол. Молча. Он с ужасом осознавал, что Муза — madame своенравная и артистически капризная — покинула его навсегда. Впрочем он не был уверен, была ли когда-нибудь она вообще рядом.

Граф Толстой мерил шагами пространство перед столиком, а верная его Софья Андреевна делала равнение соответственно то налево, то направо.

-- Не получается, — буркнул Лев Николаевич, — merde! У меня ничего не выходит! — глубоко посаженные глаза всё так же тускло смотрели прямо перед собой. Даже ругательство было произнесено без должных эмоций.

-- Лев, я всегда была твоей confidente, — мягко проговорила Софья, поднявшись, — мы же решили, что самому тебе нет нужды даже и пытаться. Писательство — это не твоё. Это же наш le petite секрет, помнишь, — она провела ладонью по плечу супруга, — мы можем себе позволить, du train que nous allons, не упрямься...

-- Но это же нечестно, — вяло возразил ей Толстой, — я должен сам, сам всё сочинять, ты понимаешь.

-- Понимаю, милый, всё понимаю, — легко согласилась с ним жена, — но ведь это и есть ты. Ты всё сам. Ты мой гений, — Софья Андреевна улыбнулась, — да и не только мой. Ты общечеловеческий гений, поверь мне.

-- Ладно, — нехотя согласился Лев Николаевич. Впрочем не случилось ещё ни разу что бы он не согласился, — C''''est bien, c''''est bien, неси...

Женщина вышла из комнаты, но скоро вернулась с увесистым мешочком в руках.
К этому времени Толстой уже сидел в кресле и смотрел на солнце, начавшее свой подъём и облившее жидким золотом верхушки дубов вдоль главной аллеи.

-- А вот и я, — весело воскликнула Софья подходя к мужу, — ты готов, mon cher ?

Лев Николаевич молча кивнул. Тогда женщина поставила звякнувший мешок возле ножек кресла и развязала рыжую тесёмку. Сверкнуло серебро. Быстрыми ловкими пальчиками Софья Андреевна раздвинула волосы на голове графа и нащупала узкую щель по середине. Затем она наклонилась к мешочку взяла оттуда один quarter — серебряную монету Североамериканских Штатов достоинством в двадцать пять центов — и кинула в открывшуюся прорезь на затылке мужа.

Было хорошо слышно, как монета упала куда-то вниз, в Толстого, мелодично звякнув. Тут же раздалось тихое гудение, потом шипение и наконец металлический голос откуда-то снизу чётко произнёс в нос — «Please deposit one more quarter for the beginning of the process». Софья Андреевна вздохнула, но повиновалась — опустила ещё одну монету.

В тот же момент глаза Льва Николаевича просветлели, словно в них зажглись свечки. Брови поднялись, спина разогнулась, а плечи расправились.

-- Эх, хорошо то как! Ca a ete charmant, — по-молодому сильно воскликнул недавний старик и посмотрел на верную супругу, — C''''est bien beau, Софи, ты готова записывать? Я чувствую небывалый прилив вдохновения...

Софья Андреевна бросилась к столу. Лев Николаевич откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и сказал в никуда чужим металлическим голосом —
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья
несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских...».

Работа спорилась.

Так в тандеме и проработали они минут сорок. В один момент Толстой вдруг прикрыл глаза и сделал паузу, а плечи его опустились, руки безвольно повисли. Софья Андреевна мысленно всплеснула руками — на самом интересном месте! Нужно было опять бросать монетки.

-- Ну что, Sophie, вышло что-нибудь потрясающее? — тускло спросил её муж, но голос и глаза его были покрыты пылью скуки и безразличием.

Она хотела ему ответить, но не успела, так как появился Фёдор и доложил, что прибыл инспектор народных училищ Илья Николаевич Ульянов с малолетним сыном Владимиром.

На веранду поднялись двое — немолодой мужчина и мальчишка в кепке. Кепка была ему несколько великовата, потому наверно он то и дело срывал её с головы и мял в руке. Забегая вперёд можно добавить, что эту привычку мальчик пронесёт через всю жизнь — носить кепки большего размера, дабы иметь повод снимать их и мять в приступах абсистенции от революционной деятельности.

Лев Николаевич поднялся на встречу гостям. Поздоровались.

Граф Толстой машинально вытер высокий лоб рукавом простой русской рубахи и на утреннем солнце полу-лысина его засверкала миллионом солнц. Мальчишка, сын инспектора, засмотрелся на такую иллюминацию и вдруг сказал, — «Да вы просто зеркало! Зеркало будущей русской революции».

Дикция у пацана страдала и граф, про себя конечно, послал недоросля к специалисту по новомодной науке логопедии. Отец наглеца наградил его увесистым подзатыльником и тот, обгоняя собственый визг, скатился по ступенькам в сад.

С тех пор Володя Ульянов навсегда возненавидел Льва Николаевича.