Lutiy : Две еврейки.

В группе было столько привлекательных девушек, что я решил выгулять всех с целью выбора. Одна сгибалась под тяжестью своего IQ: ища равновесия, она взяла себе в спутники жизни штангиста. Другая плясала под зурну армянского папаши, несмотря на ее раннюю похоть и его позднюю перхоть. К диплому либидо выпарилось: сухой остаток походил на мумию тиныкандулаки. Третья прятала под свитером вымя, а под шапочкой — пустоту. Привлекательность оставшихся рассеялась как выхлопные газы, за минусом двоих, двигавшихся параллельными курсами в моем досуге. Дремавший во мне антисемит с подозрением приглядывался к лицу одной и паспорту второй. Изо рта матери вываливались обычные помои, про охомутавших меня евреек. Гробман в беседах на нейтральные темы смотрел осуждающе.
Темп сдачи был примерно одинаков, соперничество делало материал податливее. Поцелуи с робости соскочили в десны, лифчик уже разрешал себя снять, на очередь встал нижний гардероб. На горизонте миражировал коитус, рядом с ним в засаде притаился брак. Опыт первой равнялся нулю: соратники Мойдодыра не в счет, по второй анонимные Пети прошлись митингом.
Прелюдии и увертюры закончились: пришла пора переходить к симфониям. Девушка достала чистую простынь: стелила ее Жанна Дарк, всходящая на костер. Зазвучала седьмая Шостаковича: с кровати на меня смотрела уже Зоя Космодемьянская. Мне оставалась роль фашиста: не раздеваясь, я прилег рядом. Не найдя в своем характере ничего нордического, полежав, встал, одел уличное и ушел. Видимо, я дал девушке пищу для долгих размышлений, поедая ее, она побывала в жерновах двух браков: они выдавили из нее пару детей.
Вторая же вызвала мои продолжительные сомнения: никакой крови и боли. Через годы она призналась в отсутствии у меня желтой майки, пальмы и прочих кактусов.
Новый Год маячил неприятной развилкой. Кто-то должен был сойти с дистанции: загнанных в угол женщин пристреливают, не правда ли, Боливар? Две подруги за семейным столом составили бы критическую массу. К счастью, одна не смогла разделиться со своей семьей, незримый рефери поднял руку и настроение другой: победа ввиду неявки противника. После застолья и телевизора я подпер дверь в свою комнату столом-книжкой, пролистнул с подругой несколько страниц Камасутры, выключил свет, восстановил статус-кво мебели и стал что-то тихо рассказывать для сна. Не прошло и минуты, как дверь распахнулась. Мать проблевалась словами сомнения в нашей порядочности. Я бесился и смеялся вместе. Бдить, все пропустить, ворваться, застукать невинную сцену и махать языком после секса.
Из института нас поперли, армия мерещилась за каждым углом. Я приезжал к подруге на первой электричке и уезжал последней. Сон мешал, расстояния изводили. Но всякое счастье недолговечно, как танк в бою: ее мамаша, бдительно ожидавшая в кустах и прикидываясь пианино, поставила мне мат в один ход. Найдя какую-то ветошь, забрызганную менструацией и, сделав нужные ей одной выводы, она заявила, что если я порядочный мужчина, то должен теперь жениться на ее дочери. Мне было рано ставить крест на своем «облико морале»: купив на последний рупь три нарцисса, отправился делать предложение. Будущая теща воссияла. Так радуется торговец, сбывая лежалый неликвид доверчивому туристу.
Гробман пришел на свадьбу в замшевом пиджаке: подарил красный фонарь, не осознавая символизма, Вовка был в армии, Ару не пустила мать. Бабушка жены по отцовской линии прислала представителей в лице интересной дочери с неинтересным зятем. Теща всю процедуру смеялась, прикрывая рукой беззубость: спалилась окончательно. Я променял гнет родителей на кабалу брака.
Семейная жизнь у нас была насыщенной, но недолгой. Я вышел из нее, позаимствовав у тещи пусторотость, жена – прибавив в весе вдвое. И с тех пор мы движемся по жизни исключительно методом Броуна.
Теперь, по прошествии десятилетий, можно констатировать, что сложилось все только у умной со штангистом. Островок парадокс в океане катаклизмов.