Ирма : Беспокойная Анна

*****
Анна родила себе чудесную игрушку. Игрушка умела открывать-закрывать охровые глаза, хлопать медными ресницами, морщить усыпанный конопушками носик, кривить в улыбке длинный карминовый ротик. Купил игрушку Анне один престранный мужчина: он никогда не говорил комплиментов, не дарил до этого подарков, не оставался ночевать. Звали мужчину Февраль. Анна инертно раздвигала ноги, вяло двигала тазом, расчерчивала по миллиметру периметр потолка, безвольно тянулась куда-то ввысь, жадно глотала редкие капли влаги и скучала. Скука выдавала себя за закадычную подругу, лишь только заканчивалась третья бутылка вина. Заботливую сестру, когда Анна забывала, что уже вторые сутки не меняет нижнего белья и не чистит зубы. Любящую мать, вынимая из белых рук женщины стекольные занозы, из носа портняжные булавки, из плотно сжатых губ лезвия, промывала желудок, заминированный рафинадами таблеток. Скука была вездесущей, всевидящей, всеслышащей, но никогда не принимала образ мужчины или ребенка. Мысли Анны припорашивались сомнениями, словно сахарной пудрой, застывшее желе мозга подрагивало от каких-то эмоций, смутные желания подходили на опаре, Анна мариновалась как сельдь под уксусом и лимоном от собственной рефлексии.

Когда внутри нее зашевелилось, затрепетало, защекотало, застрекотало, заговорило, запело, заплясало семя, Анна подумала, что у нее несварение желудка. Анна щупала свой округлившийся живот, долго стояла перед трельяжем и совершенно не узнавала отражавшуюся в нем бабу. Баба была толстая, рябая и курносая:
«Странно, где-то ее я раньше встречала…», — думала Анна. С каждым днем толстуха становилась безобразней. Чтобы ее не видеть, Анна отучилась смотреться в зеркало. Это было и к лучшему. Февраль больше не приходил, а иных гостей Анна не ждала.

******
В одну из самых долго тянущихся, бесконечно — желтых ночей, Анна сдулась наполовину. На смятых простынях лежало розовое тельце пупса. Младенец тянул к Анне свои пухленькие в складочках ручки. На вид это был совершенно обычный ребенок, но Анна знала, что если отвертеть ему голову, даже кровь не брызнет клубничным джемом. А внутри у него вместо чудесной детской начинки, пахнущей эдельвейсами и мятными пряниками, спрятан хитренький механизм – батарейка. Анна заряжала свою игрушку несколько раз в сутки. Стоило пропустить зарядку, младенец пищал и корчил рожицу, рассыпался на мириады ужасных звуков, маленькие игольчатые точечки становились размером с комнату, накрывали Анну удушающей звуковой волной и припечатывали к давно немытому полу.

Во снах Анны маленький тиран вылизал из своей колыбельки, отращивал волосы, покрывался смуглой кожей и крепкими мышцами, скрежетал острыми белыми зубами, подпиливал свои хищные ногти и раздирал тело женщины на части. Он пожирал мать, поливал брусничным соусом ее сдобную плоть, запивал гранатовым соком, превращенным потом в вино. Чтобы не быть съеденной заживо, Анна решила худеть. Она прятала хлебные корки в самые дальние углы квартиры, запихивала в щели конфеты и орехи, гноила апельсины, намеренно переводила все продукты. Но голод был сильнее. Анне грезились танцующие запеченные куры, начиненные кисло-сладкими яблоками, хрустящие французские булки, наколотые на деревянные шпажки черри, оливки и бри. Прямо из крана текло брют, Анна подставляла ладошки, пила-пила-пила… Разрывала как дикарка ароматную корочку птицы, обгладывала косточки, вылизывала до блеска тарелки и никак не могла насытиться.

Реальность встречала Анну смятою, обвисшею на груди кожей, покрытыми пылью морщинами, кровоточащими деснами и бессонницей. Анна стала жутко беспокойной. Она застывала в одной позе, прирастала к своему креслу, мысли расползались, как змеи в траве.
Однажды механизм игрушки начал барахлить: в пластмассовом торсике слышались хрипы, в усыпанном веснушками носике громкое сопение, горячее тельце было мокрым от жара. Корча уродливые гримасы, младенец заходился в плаче, в иссохших железах не было молока. Анна, казалась, себе такой беспомощной. Она нервно грызла ногти, наматывала на пальцы спутанные пряди, ночь надвигалась на день, телефон время от времени трезвонил, возле двери слышались чужие голоса, на улицу Анна не выходила уже несколько недель. В ее укрытии было надежней. Когда невыносимо мучила жажда, Анна разбавляла в стакане воды, найденные в аптечки капсулы, выпивала сама половину и кормила с бутылочки малыша.
*****

Настойчивое динь-динь-динь ворвалось в дневной полусон Анны, накрыв лицо сына подушкой (она всегда так делала, когда он становился слишком громким), крадучись на цыпочках, женщина вышла в прихожую. Из глазка на нее смотрели четыре монстра, вражеские агенты, запихнутые в человеческую оболочку. Все они замыслили злое. Чужие люди хотели лишить ее игрушки.

- Открой нам, Анечка! Из жэка уже в третий раз пришло извещение. У тебя там долги большие, заплатить бы надо, а то ведь штрафные санкции начнутся. Слышишь, что говорю? — скороговоркой тараторила управдомша Нина Степановна.
- Она и в магазин не выходит. Не случилось ли чего? – это уже был бас соседа по лестничной площадке, Николаевича.
- Что-то у меня на сердце неспокойно, — вздыхала еще одна участливая жилица дома, разведенка Любочка, — и опять приложилась всей пятерней к звонку, — Глухо как в танке, может, она съехала?
- Меня она даже на порог не пустила. Только в окно выглядывала, и сама худая, измученная, постаревшая,- причитала противная бабка с третьего этажа, первая сплетница Никитична,– Она с детства дикая, не то что мать ее покойница Верочка: веселая и приветливая. А какая хохотушка и певунья была! Заслушаться можно было! Так и не дождалась бедняжка внучат.
- А что это за запах странный? Падалью воняет! – управдомша брезгливо скривилась — Вы слышите или только мне, кажется?
- И, правда, воняет! – согласились с ней остальные визитеры.
- Анька, если живая, открой, хоть слово скажи! – скомандовал бас. Но в квартире было по-прежнему тихо. Сладковато-гнилостный амбре забирался в ноздри, поднимая в животе спазмы рвоты. Этот «аромат» ни с чем нельзя было спутать.
- Божечки, неужели она того? Даже сказать страшно! – суеверно перекрестилась Никитична.
Монстры о чем-то между собой перешептывались, охали, ахали, вздыхали.
- Так, бабы, будем выбивать!- подытожил Николаевич.
Теперь в дверь тарабанили, колотили, стучали ногами, дергали со всей силы за ручку, ковырялись в замке, поддавали плечом.

Анна свернулась в комочек, тихонько всхлипывала, что-то липкое нащупало шейный позвонок, по полу растеклась лужица.
- Возьми ребенка и ничего не бойся. Ты знаешь, что нужно делать– услышала она знакомый голос. Голос был нежным и бархатным, приятно ласкал ушные мембраны. Анна вернулась в комнату; подняла вверх легкое тело младенца; поцеловала в синюшные губки; прижала к себе так, что затрещали сахарные косточки; подошла к кухонному столу, достала нож для разделки рыбы и занесла клинок над шеей мальчика.

*****
Когда дверь в прихожей с глухим треском поддалась, первым в помещение вошел Николаевич. Квартира напоминала клоаку. Нестерпимая вонь, толстая корка из грязи, пыли и плесени на полу, на стенах, мебели. Густая сетка паутины. По замызганным обоям ползали разнокалиберные тараканы, щетинистые мокрицы, мелкие жучки, полусонные мухи, и прочая «нечисть». Повсюду валялись задубевшие корки хлеба, протухшие шматы мяса, гнилые апельсины, заплесневелые головки сыра, раскрошенная скорлупа яиц, пустые упаковки от таблеток, засохшие человеческие экскременты. Свалены в одну кучу простыни, одежда, нижнее белье, полотенца, посуда, разорванные на части газеты. Настоящая помойка. Не хватало только крыс.
- Мать честная! – сказал Николаевич и сплюнул от отвращения. Слабонервным лучше удалиться!
- Меня щас стошнит, — позеленела Любочка, зажав свой густо-накрашенный рот ладошкой. Но волна из съеденных с утра бутербродов с ветчиной, зеленого чая с жасмином и двух шоколадных конфет была стремительнее в своем порыве, чем интеллигентность. С неэстетичным «Блэ-эа-аэээээээ» Любочку вырвало.
- Во что она превратила квартиру? – вопрошала Нина Степановна. – Окно нужно открыть! Окно! Как же воняет!
- Господь Всемогущий! – опять причитала Никитична, вытирая с морщинистых глаз слезинки – Был человек, и нет человека.

На кухне послышалось шевеление, словно скреблась мышь, потом что-то грохнулось на пол, по звуку как будто табуретка. Николаевич опрометью побежал туда, но чуть не упал замертво от увиденного, и хоть он был не из робкого десятка мужик, похолодел внутри.
Рядом с кухонным столом стояла Анька с испачканным в крови ножом, прижимая к себе покрытое струпьями тельце грудничка, с перерезанной глоткой. Всего несколько секунд он смотрел в эти пустые безумные глаза. Выйдя из ступора, Николаевич ласково, совсем не своим голосом сказал:
- Анечка, отдай мне ножик! Отдай, детка!
Анна отрицательно покачала головой и издала какое-то мычание.
- Не бойся, малыша я не возьму. Только ножик. Ну же!
Как только ее пальцы выпустили нож, одним ударом Николаевич свалил Аньку и начал бить ногами.
- Что же ты, сука, надела! — Николаевич сатанел – Собственное дитя убила, тварь!
Женщины прибежавшие на крики, и того меньше понимали происходящее: исхудалая, страшная, почти голая (если не считать изодранного халата) и главное – живая Анька держала, словно дитя какую-то резиновую куклу и даже не прикрывалась от мощных подач Николаевича. Бабы заголосили, для пущей жалости заскулили, заныли, пытались оттащить рассвирепевшего и полностью потерявшего над собой контроль мужчину от Аньки, хватали его за железные бицепсы, крепкую шею, цеплялись за майку, штаны, умоляли остановиться.
- Не мешайте, стервы, — гаркнул на них Николаевич, — Глаза разуйте, посмотрите на пол, дуры! Что видите?
Только сейчас они рассмотрели, что на линолеуме лежит окровавленный нож, а в руках у Аньки мертвый, совсем крошечный, с уродливой мордочкой мальчик. Никакая это была не кукла!
- Дите-то у нее, откуда? – всхлипывала Никитична. — Неужели родила, а мы и не знали?
- Да какая разница? – заорала прозревшая Нина Степановна. – Это она его замочила! — Убийца! – со звериным рыком управдомша вцепилась Аньке в волосы.
- З-начит, он-а е-го са-ма? Сво-и-ми ру-ка-ми! – тряслась, словно от озноба Любочка. – Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу! – По-лу-ча-й! – пинала «разведенка» остроносыми туфлями лежащее тело.
Никитична, держась за сердце, медленно сползала по стеночке.
- Отче наш, Еже си на Небесах, Да освятится Имя твое… — шептали ее бледные губы. Николаевич потирал саднящие костяшки пальцев: ярость постепенно уступила место какой-то тупой отрешенности, чисто на автомате он все же вызвал «скорую» и милицию. Суд Линча не достиг своего апогея.

*****

Монстры хлестали Анну по щекам, волочили по полу, били ногами, выдергивали волосы, называли «сукой» и «дрянью». С разбитой губой, сломанным носом, раскрошившимися передними зубами, с огромной гематомой на правой щеке, она все же продолжала с ними бороться. Затем появились другие – еще более страшные в белых халатах, с жесткими клешнями в латексных перчатках, они вкололи в ее помятое тело толстую иглу с прозрачной капелькой на самом кончике, вязкая вата укутывала в пелену синтетического сна без сновидений. В воспаленном мозгу Анны маяковала мысль: «Не успела. Не успела…»

Выпроводив всех очевидцев событий до прихода милиции во двор, два врача «неотложки», курили на кухне, разговор о чем-то отвлеченном не клеился.
- А мальчик, судя по следам разложения, дней десять назад умер. Не кормила она его, наверное, совсем: истощение сильное, – нарушив первым молчание, сказал симпатичный молодой доктор Владимир Иванович.
- Гипотрофия третьей степени, — поддержал беседу его старший напарник, Андрей Викторович, — Опять Денису сегодня работенку подкинули. Бабу, наверное, в областной закроют. В травматологическое заскочим, сильно ее эти отходили. И менты, как всегда, не торопятся.
- Ладно, родственники у нее далеко, но как сотрудники, соседи ничего не знали? Вроде живет здесь давно, бабки они ведь нос в чужие дела совать любят. Неужели плача ребенка не слышали?! — вскипел вдруг молодой.
- А чему удивляться? Месяца до седьмого живот мог и незаметным быть, потом на работу «забила». На «учет» тоже не встала, родила дома сама. Да и кому до кого сейчас есть дело? Стены толстые, не то, что у меня в «хрущевке», если бы не просроченная кварплата и эти бы к ней пришли. Они и вонь не сразу учуяли. Я тебе совет дам, Володя, не принимай ты так, все близко к сердцу, иначе сгоришь. У нас и не на такое насмотришься. Вон один безобидный с виду папаша всю семью свою зарезал, расчленил, сожрал, а кости в огороде закапал. Говорит: «Голоса в голове приказали». В моей практике, правда, первый такой случай послеродового психоза, но всякое в жизни бывает, ко всему быстро привыкаешь, а душою черствеешь.
- Может, Вы и правы, — согласился Владимир Иванович, — Но будет мне этот мальчик, еще неделю снится. Смотрите, уазик, кажется, приехал.
- Ну, слава Богу.