Ирма : На все воля Божия (ч.1)

*****
Високосный год начал жатву уже в феврале. Маруся Полтавец схоронив свою разбитую параличом мать, еще всех слез по ней не выплакала, как под тонким мартовским льдом пошел ко дну отец.
- На все воля Божия, — утешала ее тетка Валентина. – Ты, Маруся, крепись, да в Боженьку веруй. У тебя семья есть: детки здоровые, муж непьющий. Я вот всю жизнь от своего изувера одни побои терпела, пока не помер он окаянный… Сынка моего Васечку бандюки залетные подрезали. Никого теперь не осталось. И все равно я Бога каждый день славлю, пусть испытывает меня — все стерплю. На том свете воздастся…

Маруська церковь не признавала: атеисткой была. Не внушали толстопузые попы с крестами килограммовыми ей доверия. Стояла она в храме, держа свечу и не знала, как начать разговор с Всевышним. О чем его просить, в чем каяться, – тоже не понимала. Заказала поминальный молебен, Сорокоуст «О здравии» и больше в храм не ходила.

****
Маруська вышла замуж рано: только аттестат зрелости получила. От ухажеров не было отбою. Пацаны так и липли к статной красивой девке: кровь с молоком, пышная, словно купчиха на картинах Кустодиева, характер боевой, сердце с перцем. С детства она привыкла быть сильной. Да и как не быть? Весь дом на ней держался. Мать Маруси уже больше десяти лет к постели прикованная, дочку и мужа не узнавала, смотрела в потолок затуманенным взглядом, ела горсточками, беззвучно плакала. Отец, мужик еще молодой, во все тяжкие бросался: пил безбожно, куролесил, любовниц при законной супруге в дом таскал. Зачастую, словно с цепи срывался: на Марусю с кулаками лез, если она бутылку прятала или шалашовок местных выгоняла.

- Стерва! – кричал он и бил себя в грудь. – Вот здесь посередине у меня рана! Дышать не могу – больно. Сдохну без водки… Пойми наконец! Не лезь ты ко мне в душу! Да если б захотел – давно бы тебя и мамку твою на хуй послал! А я вкалываю как проклятый, тащу вас на своем горбу! Сил моих больше нет! Хочешь, чтобы я тоже слег?! Ну слягу… И что ты будешь делать? Милостыню просить?! Телом торговать?! Я живой еще, понимаешь? Живой! Нужна мне баба, а Ирке уже не подняться… Да не смотри на меня волком, самому тошно…
Маруська никому не жаловалась: родителей не выбирают.
- Школу закончишь, иди на фабрику – никаких там институтов! Харе жировать за мой счет! – попрекал ее куском хлеба подвыпивший батя. – Мне одного креста хватает.
- Мужа тебе б хорошего найти, ты у нас девка красивая, хоть у кого-то счастье в семье будет. – Тетка Валентина относилась к племяннице как к дочери, жалела ее. Из родственников одна только и помогала.

*****
Гришка Полтавец – воробей стрелянный: и в армии отслужил, и на шабашки по всей стране ездил, а вот бабы с ним подходящей не было. Вернулся он в город детства, решил на время осесть. В свои двадцать пять все бобылем жил. Уходящие – приходящие были, конечно, а Гришке хотелось одну и на всю жизнь. Соседская Маруся за одно лето налилась как яблонька, вытянулась ввысь, округлела, резко похорошела.
- Да ты уже невеста! – присвистнул Гришка, столкнувшись с ней на тансплощадке. Девчонка не покраснела. Без тени смущения вздернула свой кирпатенький носик и с вызовом сказала:
- Ха! Тоже мне жених!
Гришка ей сразу не понравился: головы на пол меньше, щупленький, кучерявый, юркий, говорливый как заморский попугай. Не отходил от нее весь вечер, все ноги оттоптал, рассказывал про Алтай и Камчатку. Подружки только хихикали:
- С таким и по площади стыдно пройтись: ни рожи, ни кожи, и недомерок в добавок. В пуп тебе дышит, а, если каблучки наденешь, то стремянку за собой придется носить.

Через неделю, Гришка, знающий все окольные пути к девичьему сердцу, начал с Марусей гулять. Нагло не приставал, к себе не звал. Всегда трезвый, одетый с иголочки, с цветами. Прохожие недоуменно смотрели на эту пару: дородная румяная Маруся и, скачущий вокруг нее как щегол, бледненький, взъерошенный Гриша.

- Если в подоле принесешь, осрамишь перед соседями, через колено переломлю, — ругался отец. – Школу закончи, а уж потом по женихам бегай! Нашла себе великовозрастного!

А Маруська влюбилась. Взяла и влюбилась! Кинулась как в омут с головой в гришкины серые глаза. Сама пришла к нему домой, выдраила до блеска его холостяцкую квартиру, сварила трехлитровую кастрюлю борща, нажарила сковородку мяса. Мол, смотри на меня, какая я хозяйка.
- Да тебе цены нет, Марусенька! – воскликнул Гриша. – Может, жениться на тебе, маленькая? Так ведь посадят…
- Ничего я не маленькая, – девушка посмотрела на него в упор и позволила себя по-настоящему поцеловать. Девчонка была огонь! Опытный Гриша, знавший уже десятка два женщин, оробел, как мальчишка. Опьянел он от этой разгулявшейся весны. Зазвенели у него в ушах чудесные колокольчики, застрекотало кастаньетой сердце; непослушные пальцы запутывались в застежках. Ослепила его белизна ее обнаженного тела. Ударила по уставшим глазам волна чего-то прекрасного, доселе неизведанного. Припал он к ее круглой груди как голодный младенец. Покусывал заострившиеся сосочки, мял холеные молочные полушария, поглаживал по мягкому заду.
- Ах, вот ты какая Марусенька! Маруся, милая моя, не бойся, я не обижу. Маруся, Марусенька, Марусик… – Шептал он с придыханием ее имя. Зарывался в пушистые волосы, терся костлявым тазом об сливочные бедра. Текла она в его хозяйских руках как акварель под дождем. Пульсировала под пальцами разомлевшая, раздвигала всю себя на встречу желанию, краснела от своих первых стонов, прятала черные с поволокой глаза. Но, ни разу его не оттолкнула, не сказала: «не надо». Когда он торопливый и жадный, одним махом вошел в нее – лишь ойкнула и еще теснее прижалась к мужчине жарким телом. Гришка потерялся где-то в запределье, выныривал, чтобы набрать побольше воздуха в легкие, плавал на прибрежных волнах прибоя, подымался вверх, барахтался как головастик.
- Маруся! Марусенька! – балансировал он где-то на грани реальности.
Маруся, ничуть не стесняясь своей наготы, смотрела на себя со стороны, будто в замедленной фотосъемке, на губах блуждала улыбка; полусонная распласталась она на кровати, поигрывала пальцами ног. Нет, это было совсем не похоже на то, что описывали подруги. И крови почти не было. Больно разве чуть-чуть.
Потом Гришка сам подмывал Марусю в ванной, намыливал мягкой губкой, растирал махровым полотенцем.
*****
Подружки больше не хихикали: их-то плохиши и на кафе-мороженое с трудом деньги доставали, а этот куцый (прозвали они Гришку за глаза) Маруську и в ресторан водил, и приемник импортный купил, после школы на своей «девятке» забирал. Заграничные «жвачки», «сникерсы», «баунти» доставал при всеобщем-то дефиците. Тушь, французскую «ланкомовскую» просто так подарил. Это тебе не обжимания по углам, не вздохи под луной, у Гришки были самые серьезные намерения и большие возможности.

- Дала она ему, сто процентов дала. Тихоня-тихоней, а хитренькая: знает, чем мужиков нужно брать, – судачили подруги за спиной Маруси.
Тетка может о чем-то и догадывалась, но из тактичности молчала:
- Ты у меня девочка умная, глупостей не сделаешь. А на фабрику не иди. Лучше документы в медицинский подавай. Вдруг повезет, фельдшерицы везде нужны.

«Залетев» Маруська, первым делом рассказала о «радости» своей Грише. Неожиданностью для Гришки стало отцовство, но, как честный человек – он твердо решил жениться. Друзья говорили ему: «Одумайся! По рукам и ногам себя связываешь! Малолетку в жены берешь!» Но Григорий ни разу не пожалел он о своем решении. Наскоро свадьбу сыграли без излишеств. Отец был только рад тому, что в семье одним кормильцем стало больше.
Поначалу, конечно, были ссоры: тесть и зять сцепились «рогами». Никто не хотел уступать. Прошло время, и мужики нашли общий язык – стали настоящими друзьями. А, когда родился первенец Сереженька – вылитый батя, даже нос в колыбели угрюмо морщил, Гришка совсем сердцем растаял и жену еще больше полюбил. Она ему и дочку через два года родила – Катеньку. Счастливая тогда была Маруська! Счастливая…

*****
Пришла беда – отворяй ворота. Злая жестокая баба шандарахнула в маруськину дверь с ноги. Зазвенела в чешском серванте посуда, заунывно запели хрустальные рюмки, сорвалась с гвоздя икона Пресвятой Богородицы в спальне. Гришка задерживался с рейса — не впервой. Маруся накормила детей, уложила спать, спела каким-то не своим голосом колыбельную, прилегла рядом. «Я тебе устрою, Гришаня!» – шутливо пригрозила она их семейному фото. – «Если по девкам надумал шляться, чуб кучерявый повыдираю!»

Утром чужие люди нерешительно мялись на пороге, глотали слова, бормотали невнятные соболезнования. Катенька и Сереженька путались под ногами, хныкали, тянули мамку за подол халата. Их потом забрала Валентина. Марусю усадили в машину. Ехали в городской морг. Долго стояли в пробке. Пили прямо в салоне водку, говорили о том, какой Григорий был друг и напарник. Маруся залпом осушила стакан. Безвкусная жидкость даже не обожгла горло, не растеклась теплом по груди.
«Плесни еще Маруське», – предложил кто-то. Женщина выпила до дна и второй. Пока добрались, оприходовали две бутылки, а Маруся все равно не пьянела. Не брала ее «горькая». В морге мужчина со спившемся интеллигентным лицом задавал Марусе формальные вопросы. Она подписала какие-то бумаги. Потом ей отдали Гришу. Точнее то, что от него осталось. По армейской наколке на груди она его только и узнала. Хоронить решили в закрытом гробу.

*****
Как в тумане прошли похороны, на поминках было особенно гадко. В квартиру набилось слишком много люду – еле расселись, чавкали, галдели, охали, всплескивали руками «как же так!», жалели детей-сироток. Нахваливали богатый стол. Осоловелые мужики утешали молодую вдову, раздумывая, как бы удачней к ней залезть под юбку. «Молодухи» ехидно поджимали губы: «Хоть бы одну слезинку проронила».

К концу вечера самые усердные плакальщики уже лыка не вязали. Другие – трепались о своем, шушукались, обсуждали «царские хоромы». Без стеснения заворачивали бутерброды и котлеты с собой, ныкали водку, набивали карманы конфетами и печеньем. Балагур Витька (сосед снизу) – все никак не унимался. После выпитой «Пшеничной» его душа отчаянно требовала песен. Сначала он донимал всех: «Дайте мне баян – сыграю!», а потом – затянул: «Ой, то не вечер, то не вечер». На него цыкнули.
- А я чо? Я ни че. Сидим как на поминках, – сказал он и осекся. Напарник Гришки, Колян выругался трехэтажным и перекинул Витька через всю комнату. Завязалась потасовка. Стянули скатерть, перевернули стол вверх дном, сломали четыре стула, разбили стекло.
- Жалельщики хреновы! – сорвалась Маруська – Пошли вон! Не нужны вы здесь моему Грише! Вон!!! – перешла она на визг.
Тетка Валентина и свекровка Лида молча, убирали следы погрома, хлюпали носами, накапали Марусе вонючего корвалола, уложили, как маленькую спать. Вместо семейного фото на серванте теперь стоял мужнин портрет в черной рамке и рюмка водки, накрытая куском хлеба.

*****
Поминала Маруська Гришку каждый день. Оставит детей дома, возьмет с собой бутылку, придет на могилу, сядет рядом с высеченным на мраморе мужем, сморит ее «горькая», склонит до долу, так и проплачет до вечера. По темноте вернется, прощения у дочки и сына попросит за свою непутевость, на колени перед ними встанет, а завтра по новой. Пила Маруся по-черному, никого не слушала, тетку Валентину на порог не пускала.
- Ополоумела совсем девка. Детей родных и тех не жалко! Стерва проклятая, открой! – ломилась в дверь квартиры Валентина. – Не пустишь, милицию приведу, прав родительских лишу!

Маруся посылала любимую тетку к чертям собачьим и наливала себе полную. Голодные Сереженька и Катенька скулили как кутята, просили кушать. Родная мамка стала хуже мачехи. Пьяная, злая, чужая.
- Папа наш сейчас на небе, ему ангелы песни поют и на свирели играют, –рассказывал младшей сестренке Сереженька, – Ему хорошо там. Так бабушка Валя говорит.
- Хоцю к папе, мамька пляхая! Не любью ее! — лепетала Катенька.

Соседи уже строчили жалобы в социальные службы. Валентина перехватывала их кляузы, в дни особого маруськиного разгула забирала к себе внуков. Искала доктора, который помог бы девке справиться с недугом. Да разве уговоришь Марусю идти в больницу?
А Маруська все больше хирела: с лица сошла вся, исхудала, сдобные бока почерствели, груди ссохлись. Красота в запустенье пришла. На дне стакана только и видела Гришку. Иногда так гадко было, что в пору было в петлю лезть.

В пьяном угаре явился Маруське Гриша: чистый, холеный, гладко выбритый, без единого шрама или ссадины. Стянул он ее с кровати, таскал по всей квартире за косы, орал, так что стены от крика дрожали.
- Ах ты, сука! Шалава! Бухаешь, а дети голодные?! Дом весь засрала! Я всю душу из тебя вытрясу, задушу гадюку! – плевался он ей в лицо словами, скрежетал зубами, сильнее сжимал пальцы на шее.
Маруська онемела, даже не плакала, смотрела во все глаза на воскресшего Гришку, крестилась, а видение все равно не исчезало. До самого рассвета ее покойник мучил…
Наутро Маруся еле поднялась с постели, во всем теле была ломота, словно всю ночь на ней несколько гектаров вспахали. Огляделась вокруг и ужаснулась: квартира от пыли и грязи чуть мхом не поросла.
- Вот я засранка! – обругала себя и принялась за уборку, сбегала на рынок, напекла блинов с творожком и сметанкой. Разбудила деток, накормила их, отмыла, одела в чистенькое, пошла каяться к тетке Валентине.
- Явилась, не запылилась, — встретила ее Валентина. Вся в папашу: тот ни черта, ни Бога не признавал, только свою правду.
- Я прощения просить пришла. Не права я была. Бес в меня вселился. Больше и капли в рот не возьму.
- Пьянка и бабья слабость – и весь твой бес. Гришка, земля ему пухом – хороший мужик был, но его не вернешь. Значит, на роду ему было написано в аварии погибнуть. А хоронить себя заживо, водкой заливаться и детей родных по миру пускать – тяжкий грех. Отлупила бы я тебя, но здоровье не то уже, да и поздно тебя кобылу плеткой гонять. В церковь иди, у Бога прощения проси.
- А как просить-то? Я не умею, – недоуменно смотрела на тетку Маруся.
- От сердца всего проси, – строго сказала тетка.