Street Fighter : ТРАХАЛ БАНДИТ ЖЕНУ (Посвящаецца Ёлке)

Понимаешь, кажется иногда, будто стою я где-то, в каком-то здании, то ли вокзал, то ли метро, то ли маркет какой, а кругом суета везде, толчея, очереди, люди как муравьи.
И вижу вдруг тебя среди этой кишащей толпы, подхожу и осторожно и нежно глажу тебя по холодной щеке, закидываю волосы с виска за ушко, а ты от неожиданности вздрагиваешь и шепчешь испуганно: «Что такое? Вы кто?»
Я молча беру твое круглое лицо испуганной кошки в свои шершавые ладони, и оно в них удобно так лежит, все равно как яблоко налитое на блюдечке, теплое, трепыхается немножко — да смотрю прямо в твои зеленые глаза и вижу, как в них, наряду с удивлением, начинает появляться радостное прозрение.
«Ты? — спрашиваешь ты изумленно, а сама уже знаешь и веришь. — Ты где был-то, придурок конченый? А то вышел, блин, за хлебом и исчез… А я его, козла, жду-жду все… Столько лет… Ну, я тебе дома покажу, как гулять на сторонке...»
А я молча тяну и тяну твою круглую мордочку к себе, ты хватаешься за мои руки, и я чувствую, какие ладошки у тебя озябшие от холода.
И вот наши губы, наконец, встречаются, бесстыжий поцелуй смущает будничную суету, люди вокруг радостно галдят, похихикивают, кто-то даже начинает аплодировать, вокруг нас уже образуется кольцо, но мы выбираемся споро из гогочущей блудливой толпы и идем, тесно обнявшись, рассекая уверенно встречные людские потоки, мы, два кораблика, бок о бок плывущие в счастливом абордаже среди бурных волн житейского моря...
По дороге домой ты успеваешь рассказать почти все о годах, когда жила без меня, о работе своей, о детях, которых нынче отправила к бабушке на время каникул.
И я, в свою очередь, после некоторого колебания, честно признаюсь, что попал тогда, совершенно нечаянно, конечно, в одну неприятную историю, после чего очутился уже в местах не столь отдаленных и тянул положенный срок, а теперь вышел по амнистии...
Мы походу столь тесно прижимаемся телами, что я очень четко ощущаю, как ходит под моей рукой, которой обвил твою талию, все твое сытое и гладкое тело, да подрагивают при ходьбе округлые бедра и покачивается раздавшаяся попа.
Мысли о том, что наконец-то я вернулся домой, к любимой жене, и очень скоро начну обхаживать ее бабье, столь желанное упругое нежное тело, мысли о котором не давали покоя все эти долгие годы разлуки, начинают пробуждать во мне очень сильное мужское желание. Да так, что не в силах более сдерживаться, начинаю тискать и целовать тебя уже на лестнице, так что еле доходим до двери квартиры.
Ты к этому моменту, почувствовав, как во мне проснулся и воспрял неукротимый зверь, уже начинаешь потихоньку побаиваться, пытаешься удерживать меня в некоторых рамках приличия, да куда там… Едва только переступаем порог, как ты оказываешься снова в моих крепких обьятиях, я не даю тебе даже возможности снять верхнюю одежду толком, прижав под вешалкой к стене.
Мы некоторое время боремся молча, потом ты начинаешь потихоньку уступать, но видя мое зверски перекошенное от дикого желания лицо, все еще пытаешься сопротивляться и испуганно шепчешь:«Лёшк, ну ты погоди… погоди… давай сделаем это по-людски… не торопись так, я ж не убегу… слышишь… не напирай так ...»
Но поздно, теперь меня уже не остановить ничем, разве что кувалдой если, по бОшке, сзади ...
В порыве неуемной страсти рву на тебе всю одежду, начиная от верхней куртки и кончая лифчиком, молния стремительно разлетается, как театральный занавес под нетерпеливыми аплодисментами зрителей, а пуговицы с треском рассыпаются по паркету.
Ты вся изгибаешься, стараясь вырваться из моих железных обьятий, и тогда я, разъяренный таким не к спеху, как мне кажется, твоим сопротивлением, развернув на месте, со всего маху, с силой припечатываю тебя к стенке, да так, что с полки падают вещи, и сыплется белая пыль с потолка.
Ты на минутку теряешь сознание и слабеешь, и я, воспользовавашись этим, затыкаю твой рот, приоткрытый от нехватки воздуха, неистовым поцелуем, а потом резкой подножкой валю на пол.
Ты падаешь с маху, как подрубленное дерево, снова стукаешься затылком, так, что в глазах темнеет и уже, задыхаясь от боли и злости, кричишь: «Да пошел ты в жопу, идиот! Мне больно же, скотина! Отпусти, дай подышать хоть, кабан проклятый! Слышь, ты...»
Бесполезно, я подминаю тебя всей тяжестью тела, потом еще и усаживаюсь на твоей груди, наступив коленями на кисти твоих разведенных рук, и некоторое время смотрю сверху на такое милое и испуганно-разозленное круглое личико, к которому стремился все эти долгие кошмарные годы разлуки, чувствуя при этом своим задом, как колотится твое сердце под белой кожей голой груди.
«Ну, что, гад, победил, да-а?! — зло хрипишь ты, сверкая зеленым пламенем глаз. — Одолел бабу, мужи-ик! Тфьу-уу!»
Ты даже пытаешься плюнуть, но слюна, не долетев, конечно, до моего лица, падает обратно тебе же на щеку, растекаясь вместе со слезами бессилия.
И твое круглое лицо, крепко зажатое между моими коленями, раскрасневшееся, с прилипшими к вискам, взмокшими от пота, прядями волос, такое беспомощное, такое хорошенькое, и так возбуждает прямо своей беззащитной открытостью, а задыхающийся рот твой так зовуще раззъявлен, как у выброшенной на воздух рыбы, что я начинаю нетерпеливо расстегивать себе ширинку брюк...
Ты, видя эти мои недвусмысленные действия, сразу догадываешься, что я собираюсь делать, и снова судорожно бьешься подо мной, как дельфиниха, пойманная нечаянно в траулерную сеть, даже чуть не скидывая меня при этом буйном порыве. Но тщетны и напрасны все твои усилия, зря только теряешь последние силы для сопротивления бесцеремонному насилию, которое неумолимо надвигается бульдозером на твое побежденное женское естество.
А я, уже осознав, что ты, женушка желанная, теперь в полной моей власти, и могу я с тобой творить все, чего только пожелает изголодавшаяся по женскому телу душа, впадаю в какое-то дико-хладнокровное спокойствие, неторопливо освобождая свой, давно уже торчащий столбом, живой «кол» из тесноты серых лагерных трусов.
Ты же, увидя «его» во всей ужасной красе, и напуганная внушительным размером, вновь делаешь последнюю попытку спастись от предстоящего бесстыдного и жуткого унижения, горячо шепча: «Милый, а давай мы сейчас встанем с тобой потихоньку, да вместе пойдем в спальню, и будем там любить друг дружку нежно, не торопясь, как два голубка, и никто нам не помешает! Давай, отпусти меня и подними, а? Лёшенька, я тебя очень люблю, мой любимый, и хочу, чтобы у нас все было прекрасно, как у людей! Ну, отпусти меня, пожалуйста-а-аа!..»
И бессильно начинаешь рыдать жгучими от злости и обиды слезами, не забывая, однако, при этом, крепко стиснуть зубы и губы, наивно полагая спасти таким образом свой нежный рот от грубого вторжения наглого врага.
Смешанные чувства обуревают меня при виде такой картины, и во мне борются два противоположных чувства: жалость к поверженной и плачущей жене, да неописуемая похоть, сводящая с ума от столь долгого вынужденного сдержания…
Поэтому я, задумчиво смахивая пальцами брильянты твоих слез со щек, замираю на некоторое время, не решаясь продолжить «экзекуцию»...
И тут, некоторое время спустя, я внезапно замечаю, что слезы у тебя высохли, а щеки начали розоветь.
Хотя все еще дышишь тяжело.
И то — держать на груди такую тяжесть, а я, как-никак, больше восьмидесяти кагэ вешу без ботинок.
«Ну вот и хорошо, умничка Лена, — бормочу я, пытаясь раскрыть твои плотно сомкнутые губы.
Тебе, естественно, совсем не нравится, когда мужчина, пускай хоть и муж родной, но так бесцеремонно лезет рукой в твой рот, поэтому крепко сжимаешь его.
Но что такое сопротивление нежных женских губ против железных пальцев звереющего от яростного желания молодого самца?
И я без особого труда раскрываю их как створки раковины, чуть не сминая в лохмотья нежную мякоть, а ты только стонешь от бессилия.
Но под губками я натыкаюсь на второй бастион укреплений, забор из крепких зубов, которые ты стиснула в последней попытке защитить влажную горячую нору своего рта.
Я усмехаюсь, небрежно барабаню пальцами по твоим зубам, как по клавишам, и шепчу в ушко, наклонившись к твоему расскрасневшемуся лицу: „Ну что ты, девочка моя, открой ротик по-хорошему, ведь все равно я сделаю это...“
»Пшыл вын, свылычь, ыбыры пыльцы, сыкы, пыдынык, нынывыжы, мрысь!", — хрипишь ты сквозь зубы, мотая головой и стараясь увернуться от нависающего прямо над твоей мордочкой моего «орудия», которое, кажется, вот-вот уже выстрелит крупными зарядами.
Ну, мне тоже начинает надоедать такое долгое сопротивление, и я резко стискиваю твои красные щеки, начиная силой расскрывать сжатые челюсти, а ты снова начинаешь судорожно биться подо мной, пытаясь вывернуться, ерзая ужом и лягаясь ногами, как в припадке. Мы так некоторое время шаримся по всей прихожей, вернее, ты елозишь спиной по паркету, возя меня на своей груди — маленькая, но сильная лошадка пони, я даже успеваю удивиться, какая же ты крепкая стала теперь, моя Ленка.
Но все равно, какой бы упорной ты ни была, но все-таки всему есть предел: так и не освободив руки и с зажатой, по прежнему, между моими коленями, головой, ты затихаешь безнадежно-покорно, хотя глаза все еще горят гневом и великим женским презрением.
Но меня это только возбуждает, твое разгневанное лицо, и я молча и беспощадно раздираю, наконец, твои челюсти, засунув большие пальцы между зубов, как рычаги, а далее стремительно, не дав даже вдохнуть воздуха перед началом атаки, запихиваю свое разбухшее «хозяйство» полностью во влажную глубину твоей глотки, чуть ли не разрывая рот, наваливаясь волосатым лобком на такое красивое лицо...
Ты глухо мычишь, стараясь выплюнуть этот толстый кожаный кляп изо рта, а я, опасаясь, что ты, дорогая женушка, еще и откусить можешь напрочь, в припадке бешенства, моего «братца», контролирую движение челюстей, сжимая пальцами твои щеки со всей силой.
«Ты потерпи, милая… чуток только… я сейчас кончу — и все… отпущу… ну, потерпи немножко… Леночка, девочка моя...» — шепчу я горячо, закрыв глаза, совершая, как одержимый, мощные фрикции, звучно хлопая волосатыми ляжками по твоим щекам и беспощадно загоняя свое «орудие» во всю его немалую длину в нежную глубину женского рта. — Щас, щас вот… кончаю уже… кончаю..."
Чувствуя всем своим напряженным низом, как приближается дикий оргазм, я увеличиваю сумасшедший темп толчков, я прямо скачу на твоей хорошенькой мордочке, как в седле резвого мустанга, я лечу по прерии неземного наслаждения, я не даю отдыха моему мустангу, я загоняю его, неистово пришпоривая и стегая кнутом, а моя лошадка хрипит и мычит, глухо стонет, задыхаясь от нехватки воздуха, ей уже плохо от такой сумасшедшей гонки и грубых толчков в глотку, но что мне до этого, когда вот он — близкий конец, последний бросок, прыжок с обрыва и — прямо в головокружительную бездну!..
Я, закатив глаза, валюсь, как подстреленный ковбой с лошади, с твоей груди, глухо стукаясь башкой об пол, и член мой со звуком бутылочной пробки вылетает из твоего растраханного рта, вместе с обильными пенистыми белыми струйками, ручьями хлынувшими по твоему подбородку и щекам.
Блаженство сладкой волной окатывает меня, а потом все плывет и укатывает куда-то в мягкую тишину...
Наконец, я открываю затуманенные глаза и вижу, как рядом стоишь ты на четвереньках, не в силах подняться, заезженная в конец, моя кобылка, и, нагнувшись, отклячив раздавшуюся от долгого ёрзания попу, блюешь, не слерживаясь, прямо на пол прихожей, а там уже лужа образовалась целая.
А мне уже все равно, я получил свой долгожданный чудесный подарок, я доволен, и вновь закрываю глаза, блаженно вытягиваясь и улыбаясь, как дурак, прислушиваясь, как гулко стучит в ушах биение сердца, постепенно утихая и тихими толчками разгоняя по всему телу приятную истому...
И сколько так валяюсь, неизвестно, и дальше бы полежал еще, но тут меня приводишь в чувство пинками ты, моя Ленка.
«Ну и долго собираешься тут отлеживаться, казел ты мой ненаглядный? — говоришь ты, ставя ногу на мою грудь и небрежно помахивая скалкой. — Ты чего пришел ваще, трахаться и спать, что ли? Ну так я тебя щас, милка суженого, загоняю… Ты у меня обрыдаешься, я тебя запашу, как папу-карлу, блин...»
И ты меня бьешь и топчешь ногами, колотишь скалкой, а я лежу, закрыв лицо руками, и только охаю, когда ты, разъяренная моя женушка, попадаешь иногда в чувствительные места.
Да пусть, бей-бей, на здоровье, тоже ведь надо же и тебе отыграться как-то за свою обиду, ну, а мне к колотухам не привыкать...
Главное, одно четко понимаю теперь: я вернулся домой, и ты, моя Ленка, всегда будешь со мной.
И ныне, и присно, и во во веки веков!
Тогда я изворачиваюсь, хватаю тебя за ножку и с наслаждением целую маленькие розовые пальчики с перламутровым педикюром на ноготочках, слыша краем уха твое ворчание: «И что же мне с тобой, бандитом, делать теперь...»