Шева : Орест (быль)

— Милостивый государь! Вы узнаете эту девушку?
- Да.
- Она была вашей натурщицей?
- Да.
- Она была у вас вчера?
- Да.
- Она позировала вам…или?
- Это не было или. Это был обычный сеанс.
- Кто-то может подтвердить, во сколько она от вас ушла?
- Нет.
- Кто-то может подтвердить, что она вообще от вас уходила?
- Нет.
- Ее тело со следами страшных ран сегодня рано утром было выловлено в канале. Дома она не ночевала. Это подтвердили ее родители и сестры. Похоже, вы — последний, у кого она была. Сударь, вы отдаете себе отчет, в каком, мягко говоря, затруднительном положении вы оказались?
- Нет.
- Нет?
- Нет!
- Сударь, вы иностранец. Что, по нашим законам, не смягчает, а усугубляет вашу вину. Кстати, наши судьи вообще не очень жалуют иностранцев. Впрочем, как и художников. Итак?
- Я вас не понимаю!
- А знаете, вы мне симпатичны! Даже если окажется…хотя не будем пока о грустном. Вы хорошо держитесь. Как для человека, находящегося за тридевять земель от родины и не имеющего шансов рассчитывать на чью-либо поддержку в чужой стране. Итак, что вы можете придумать, обратите внимание на подсказку, я говорю «не сказать», а «придумать» в свое оправдание?


Морг — тусклое, грязное, полуподвальное помещение, сам по себе производил гнетущее впечатление. Но обезображенный труп полураздетой Марии со следами колотых и резаных ран, и самое главное — вопросы, вопросы, вопросы! которые задавал ему жандарм в цветастом мундире с плюмажем на головном уборе, страшное ощущение, что с каждым своим ответом он все глубже падает в какую-то бездонную яму, повергли Ореста в ужасное состояние. Ему стало дурно.
Благо жандармы тоже увидели это. Кто-то услужливо подставил табурет. Благодарствую, — только и успел сказать Орест, едва не падая в обморок. Принесли воды. Он жадно начал ее пить, но затем, не допив стакан, смочил себе виски. Расстегнул верхние пуговицы плаща, развязал рубашку. Стало легче.
Во время этой вынужденной паузы с улицы зашел еще один жандарм, высокий детина со шрамом, и начал что-то шептать на ухо офицеру с плюмажем. У того вдруг удивленно поднялись брови, ни слова не говоря, он как-то особо внимательно, будто даже с оттенком сочувствия, посмотрел на Ореста.
Затем он громко задал высокому один единственный вопрос – И что улики?
- Неопровержимые! — таков был ответ.
Офицер обратился к Оресту.
- Сударь! Готов принести вам извинения от имени жандармского управления. Слава Мадонне, преступник найден и изобличен. Это — парень этой несчастной. Вы можете быть свободны. Но, мой вам совет — будьте впредь осторожнее в знакомствах! В Риме слишком много соблазнов…


…После этого, крайне неприятного для Ореста происшествия, прошло два месяца. Не сразу, но со временем он успокоился, и вспоминал этот случай, как произошедший будто и не с ним. Да и другие заботы одолели.
Для задуманной им картины «Анакреонова гробница» в качестве натурщицы на роль молодой вакханки Оресту требовалась девушка или девочка. Но нужный типаж никак не находился.
Улица Сен-Исидоро, на которой Орест снимал апартаменты, находилась рядом с овощным рынком. И вот как-то на рынке Орест увидел одну девчушку. Она нехотя тащилась за матерью, пришедшей или зашедшей на рынок за покупками.
Девочка была чудо как хороша!
Большие оливковые глаза, грива черных волнистых волос, круглое, очень милое лицо, тонкий стан, изящная щиколотка с маленькой, будто игрушечной ступней.
Орест догнал эту пару, учтиво поздоровался, представился — мол, русский живописец, и обратился с предложением, чтобы девочка ему позировала.
Сначала мать девочки отнеслась к его словам настороженно. Но услышав о сумме, которую Орест предложил ей в качестве платы, быстро согласилась.
И девочка стала приходить к нему на сеансы.
Ее звали Анна-Мария Фалькуччи. Орест звал ее по-своему, коротко — Мауриччи.
Было ей всего десять лет.
Хотя выглядела она старше. Жгучее итальянское солнце, наверное, тому виной.
Уже на первом сеансе Орест был восхищен обаянием Мауриччи, потрясен ее грациозностью, непосредственностью, удивлен недетским тактом и пониманием жизни. После второго сеанса он уже не мог дождаться третьего….
В то же время Орест, в силу своего занятия будучи наблюдательным и тонко чувствующим человеком, не мог не замечать некоторые странности в поведении Мауриччи.
Уже на втором сеансе он с удивлением заметил, что Мауриччи не с детской, а какой-то девичьей или даже женской грацией сама приспустила бретельки ее и так довольно открытого платьица. Когда он ей давал передых — тяжело ведь ребенку сидеть без движения по два часа, и кормил ее фруктами и шоколадными конфетами, она все время норовила забраться к нему на колени. Причем делала это обычно таким образом, что сначала руками высоко поднимала подол платьица, и только потом уютно устраивалась у него между ног.
Орест мгновенно возбуждался и чувствовал, как предательски каменело его мужское достоинство и через тонкую ткань панталон вдавливалось в ягодицы, между ног Мауриччи.
Она же, как ни в чем не бывало, будто не чувствуя ничего, заставляла его, балуясь, облизывать ее пальчики в остатках шоколада, или по очереди брать в рот и откусывать виноградины от виноградной грозди.
Когда Мауриччи находилась у него, Орест отдыхал душой. Но мучился телом.
С третьего сеанса мать Мауриччи, оказавшаяся довольно неприятной особой, начала требовать повышения платы за сеансы.
Орест согласился.
Но совсем уж нехорошее и гадкое впечатление произвел на него разговор после пятого сеанса.
Какие-то грязные намеки и подозрения матери — чем, дескать, таким можно заниматься с ее дочкой целых два часа? Они, мол, приличные люди…
И в то же время, наглым прямым текстом даже не просьба, а требование еще раз повысить плату, или…
- Или — что? – взбешенный, спросил Орест.
- Да на такую красивую девочку, сударь, охотников много найдется! — бесстыже ответила мать Мауриччи. И отведя взгляд, многозначительно замолчала.
В ту ночь Орест заснул лишь под утро. Лежал в своей широкой кровати и только время от времени шептал, — Дрянь! Дрянь! Дрянь…
Мучительные поиски ответа на вопросы — Что делать? Уехать и забыть? Забрать с собой? Но как?! под утро привели его к однозначному ответу.
Решение было принято, и ему сразу стало легче.
Следующим днем сразу же, когда наступило присутственное время, он взял экипаж и поехал на прием к статс-секретарю Ватикана. С предложением — изолировать девочку от матери-негодяйки и выправить нужные бумаги на его опекунство над Мауриччи.
Но дело приняло неожиданный и некрасивый оборот.
Доводы Ореста были приняты.
Но — наполовину. Девочку у матери забрали. Но ему в опекунстве отказали. И отдали Мауриччи на воспитание в монастырь. Название которого было сохранено от него в тайне.
Через несколько дней потерянный Орест, весь в расстроенных чувствах, покинул Италию. Уехал во Францию, где рассчитывал отвлечься от невеселых дум, да и выставить свои работы, — у него была договоренность, в Художественном Салоне.
Но принят в Париже он был крайне холодно. И по косым взглядам, недомолвкам, он вдруг понял, что «дурная слава летит впереди него».
С такой же недоброжелательностью, хуже того, плохо скрытым раздражением он был встречен и по приезду домой, в Санкт-Петербург.
Но время, как известно, лечит.
И со временем новые события и люди затушевали тот нехороший шлейф, который потянулся за ним из Италии.
Тем более, что Орест полностью посвятил себя творчеству.
Были взлеты, были и неудачи.
Сам Александр Сергеевич хотел выкупить свой очень удачный портрет кисти Ореста у баронессы Хитровой. И таки добился своего, выкупил, и висел он у него в кабинете в доме на Мойке до дня роковой дуэли.
Лишь иногда, чаще всего — вечерами, или ночью, память предательски подбрасывала картинки из прошлого…


Прошло долгих девять лет.
И он вернулся в Италию.
Постаревший, но не утративший ни на йоту своих чувств.
А дальше — как в сказке. В одном из монастырей он нашел Мауриччи.
И она узнала его, и рыдая бросившись на шею, сказала ему — Да!
И они обвенчались.
Правда, тайно. И в католической церкви. Какому Богу поклоняться, после стольких лет ожидания заветной встречи для него уже не играло никакой роли.
Все равно не верил.
Но жизнь обычно непохожа на сказку.
Не прожили они долго и счастливо.
Через три месяца после свадьбы он умер.
Сто семьдесят пять лет назад, в тысяча восемьсот тридцать шестом.
Помните, из школьного учебника, — были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…