: Перевод

Перевод

Осенью 2007 года мы — великовозрастные пьяные идиоты, российский средний класс, бесновались в толпе таких же идиотов в партере «Олимпийского». Очередной фестиваль «Дискотека 80-х» вселял в офисный планктон веру в светлое будущее. Благо, цена на нефть позволяла вызывать в Москву потрепанных вчерашних звезд пачками. Каким-то образом, после ретровакханалии, я вместе с директором отдела региональных продаж — загульным Серегой Кругловым оказался за кулисами. Помню, Круглов пьяно заключал в свои объятия, попадавшихся ему на пути артистов, пытался с ними шутить на русском языке. Те вымученно улыбались и обходили Серегу, как взбесившегося дворового пса. Я, интеллигентно покачиваясь, зачем-то пытался брать автографы.
Утром было худо. Я дополз до брошенных на полу штанов. Пошарил в карманах, мучительно вспоминая, сколько мы «бабла» слили за вчерашний вечер. Учитывая, что после «Олимпийского» был еще стрип-клуб «Шпилька» на Андропова, то оставалось вполне нормально. Между двумя мятыми абрикосовыми «пятерками» обнаружилась программка вчерашнего концерта. Уголок был почему-то обгоревшим. На программке размашисто было выведено латиницей «Buona fortuna!» и ниже еще более размашистый автограф. Вспомнился улыбчивый и лысый, с куцым седым ореолом волос, итальянец. Кажется, они пели «Мама ма мама Мария». Точно — «Рикки э Повэри». Я разгладил ладошками цветастую листовку, достал из холодильника бутылку «Миллера». Выпил залпом. Облегченно завалился на диван. Подхватил программку вчерашнего концерта, начал бесцельно вглядываться в нее и тут мне вспомнилась осень совсем другого года.

***

В ноябре восемьдесят третьего жить было скучно. Даже не скучно, а как бы вам сказать…. мрачно, серо, беспросветно и тускло.… Одним словом, много эпитетов можно подобрать.
Мы — девятиклассники слушали в подвалах «Машину Времени», а люди постарше и попослушнее тискали в комсомолку «Рагу из синей птицы». Бравые и румяные дружинники вылавливали в парикмахерских и кинотеатрах наших родителей в ходе мер по усилению трудовой дисциплины и борьбы с прогулами. Андропов решил начать с этого. На кухнях стали говорить еще тише.
А нам — шестнадцатилетним жить хотелось чуть поярче, чуть повеселее…ну, как там Макар пел про огонь, костер, про свечи… Короче, не хотелось нам свой костер беречь, мы, хоть и немножко, но хотели сгорать. И не только на субботниках и сборе макулатуры… Хотелось высекать из себя искру на более творческом уровне.
Ну да, была позади увлекательная «Зарница» в сосновых лесах бориспольского района, было участие в бездарной школьной агитбригаде «Будь Готов». Но от всего этого пахло бесхитростной пропагандой и заскорузлой идеологией. А нам хотелось креатива, несмотря на то, что такого слова тогда еще не существовало.
В виде творческого прорыва была выбрана примитивная синхробуффонада. Находящиеся в зените славы итальяшки поют из колонок, мы в микрофоны открываем рты, пытаемся красиво двигаться, полумрак сцены сглаживает погрешности непопадания в слова, светомузыка усиливает эффект музыкального восприятия. Районный центр должен был забиться в экстазе.
В качестве фонограммы была выбрана простенькая « О, шерри, шерри». Итальянская колоритная троица «Рикки э Повэри» распевала ее весело и азартно. Слов минимум, южной экспрессии максимум. Эдакий солнечный взрыв в серой украинской провинции. Как там звали этих итальянцев, о чем они там поют, мы и не знали вовсе. Гугловских переводчиков тогда еще не было, а западная музыка просачивалась в наше захолустье с трудом и в очень дозированных количествах. Ну, итальянцы и итальянцы… Чирикают что-то веселое и чирикают. Поют, у народа душа радуется.
Они троица итальянская, мы тоже троица, только малороссийская, сформировалась в таком составе: Борька Файфман, он открывал рот под носатого, похожего на еврея, усатого итальянца, который хрипло и интимно вступал: «О шерри, шерри…». Борьку устраивало небольшое количество произносимых слов, хрипота, загадочность, внешнее сходство и харизма невидимого партнера. Дальше эстафету подхватывала Ленка Пискуненко. Бодро подпрыгивая на своих тоненьких ножках, она якобы пела: «…дам-дам-дапута… дам-дапу ла музика, дам-дам-дапу аморе!» Сходства со своей итальянской дарительницей голоса она не имела никакого. Скорее, была полной ее противоположностью — маленькая румяная блондинка. Но Ленку устраивало все и сразу. Положение местечковой звезды тешило ее подростковое самолюбие. Потом на сцену выскакивал я и, артистично мотая гривой не очень ухоженных волос, подхватывал звонко «О шерри, шерри!» Шик! Дом Пионеров под Новый 1984 год визжал от восторга. Еще через месяц локальных гастролей, мы привыкли к вспышкам фотоаппаратов. Файфман робко начинал раздавать автографы.
***
В средине января нас троих вызвали в ленинскую комнату. У гипсовой головы Ленина понуро на одиноком стуле приютилась наша классная – ретроград от кончиков своих коротких волос, 40-летняя Любаша. Она ожесточенно грызла ногти. Вождь пролетариата с укоризной наблюдал за процессом. У длинного, обтянутого кумачом стола устроился невзрачный человек в сером костюме с прозрачными глазами.
- Файфман, Пискуненко, Рубинчик?- тихо спросил серый человек.
Мы кивнули головами.
- Садитесь — теряя голос, сказал он. Мы робко присели.
- Я, ребята, работаю в КГБ, моя фамилия Пащенко. Майор Пащенко. Зовут Виктор Викторович. Поступил сигнал. Вы поете песню из запрещенного репертуара. Вернее, не поете, а что вы там…под нее…выкаблучиваетесь.
- Синхдддобуффонада это — сильно картавя, произнес «итальянец» Файфман.
- Вот, вот, я и говорю — буффонада, клоунада. Какая разница. Добуффонадились вы, голубчики. Пятно, так сказать, на школе, на классе. Советских песен, что-ль, нет? Ладно, эти двое, с ними понятно — указал на нас с Сидерманом майор — влияние Сиона, так сказать… А ты, Пискуненко?! Как могла вляпаться? Отец-рабочий на заводе сантехизделий. Мать тоже…э-э-э…где мать, Любовь Алексеевна?- обратился к классной руководительнице кэгэбешник.
- На швейной фабрике – чуть привстав, поспешно отрапортовала Любаша.
- На швейной фабрике, вот. Рабочая кость, Пискуненко, а все туда же. Короче, песня ваша попала в список запрещенных. Вы переводом текста интересуйтесь, прежде, чем песенки вражеские включать. Нам еще точно не сообщили из Киева, но там антисоветчина какая-то. Так что, пока все выступления отставить, а мы будем думать, что с вами делать — могущественно закруглился Виктор Викторович.
- А еще спросите у них, в чем они ЭТИМ занимаются – неожиданно подскочила со своего места Любаша. Мы удивленно подняли головы. Не дождавшись ответа, она грозно продолжала — На эти самые выступления приходят в развратной одежде. Джимсы какие-то. У Файфмана с орлом на заднице, кстати.
У Борьки, на самом деле, были джинсы «Montana» со зловещим орлом на лейбле, купленные в нашем советском магазине «на заготовку». То есть, кроме денег необходимо было предоставить справку о сдаче тыквенных семечек в заготовительную контору. Мы же с Ленкой выступали в более демократичных и дружественных индийских «Милтонс».
- И что этот орел значит? — продолжала содрогать воздух Любовь Алексеевна – для чего он, я вас спрашиваю, а? А я отвечу. Чтоб клевать наше советское государство изнутри. Это ж все пропаганда рэйгановская. А вы напяливаете на себя, одеваете, шо не попадя.
Мы стыдливо молчали. Борька играл желваками, Ленка пускала щедрую женскую слезу, я тупо смотрел на макет крейсера «Авроры».
С эстрадной карьерой было покончено.
***
Через неделю Борькиного деда вызвали в обком партии. Там ему мягко посоветовали написать статью в местный партийный печатный орган. Орган назывался «Ленинская правда». Статья должна была покрыть хулой тех евреев, которые валили из Союза. Старый Файфман так же мягко отказался. Еще через три дня у него на чердаке с обыском шуровал КГБ во главе все с тем же Пащенко. Они искали радиостанцию, по которой Мика Файфман связывался с израильскими сионистами. Естественно, ничего не нашли. Мика был тихим парикмахером и радиостанцию видел только в шпионских фильмах. Вряд ли все это каким-то образом было связано с нашим фонограммным открыванием рта. Просто, черта того времени. Но ассоциации на ум приходили определенные.
Ходить в диссидентах было неуютно. Никто в нас пальцем не тыкал. Но мы все время чувствовали себя виноватыми и постоянно ждали чего-то неприятного. С нами ничего не происходило. От этого было еще хуже.
Как-то после урока физкультуры на пороге спортзала меня окликнул номенклатурный сынок Паша Марамон — толстощекий мажор с пухлыми ярко-красными губами.
- Подь сюды, Рубин — подозвал он меня по школьной кличке, загадочно щурясь. Его отец был первым секретарем райкома партии. Наверное, это давало право носить ему в шестом классе кожаный гэдээровский кейс-дипломат и вытирать сопли о стены школьного коридора.
- Чего хотел, Марамоша?- без особого интереса отреагировал я.
- Слышал, песню вашу в черный список поставили?
- И?
- Знаешь, почему?
- Нннну…- пытался я совладать с любопытством
- «О шерри, шерри» переводится, как «я ебу, ебу»- выдал Паша и торжественно засиял всем своим гладким рылом.
Я громко взглотнул. Недоступно засвербело где-то глубоко внутри уха. Повисла пауза.
- Хуйня — сдержанно просипел я.
- Точно говорю. Я слышал, отец мамке на кухне вчера вечером говорил.
Я не нашел в себе сил дальше продолжать этот безумный разговор и обескуражено побрел по длинному школьному коридору навстречу неизвестности…

***

Сначала мы готовили на листочке покаянную речь. Запомнились слова из нее: «несмываемое мятно позора готовы смыть кровью». Потом хотели взять на себя на комсомольском собрании повышенные обязательства по сбору кормовой свеклы на следующий год.
Потом…. Потом через три дня умер Андропов и о нас вовсе забыли. Видимо у бдительных полиглотов-комитетчиков нашлась какое-то другое, более важное дело на просторах нашей великой Советской Родины.